В болоте, которое начиналось в полусотне шагов от зимовки, рождались, наверное, все комары, которые обитают в Большеземельской тундре. Их были миллионы, мириады, несметные полчища; они плыли в воздухе, как едкий сизый дым.
И пищей для этих кровопийц служили мы, обитатели избушки. По моим расчетам, нас должно было хватить на прокормление комаров ровно на неделю; и я до сих пор удивляюсь, как я мог прожить на зимовке столько времени и даже прибавить в весе.
Вдобавок ко всему какой-то чудак назвал нашу зимовку Лебединый Ключ. Могу поклясться, что я так и не разыскал никакого ключа, а вместо лебедей видел только нахальных чаек.
Справедливости ради надо сказать, что осенью здесь выпадали деньки, каких вы не увидите ни в Крыму, ни в Минеральных Водах. Над морем в полнеба пламенели холодные закаты, и солнце казалось таким близким, что протяни руку — и достанешь. Кричали гуси, улетавшие на юг; тронутая морозом брусника терпко таяла во рту, и под ногами хрустел молодой ледок, тонкий, как оконное стекло.
Когда утихал проклятый «сток», можно было вдоволь бродить с ружьем по снежной тундре, чистой, будто накрахмаленная простыня.
Жили мы на зимовке вдвоем. Я, Захар Петрович Варзугин, радист, и метеоролог Яснов Геннадий Львович.
На зимовку я попал, мягко выражаясь, в силу вынужденных обстоятельств. Я служил старшим радистом на гидрографическом судне «Альбатрос». Место было хорошее. И вдруг оказался на мели. Встретил как-то в порту дружка. Засиделись мы с ним за столом ровно на сутки больше, чем положено, и «Альбатрос» ушел в рейс без старшего радиста. Свои вещички я нашел у коменданта порта, который встретил меня не так, как отец встречал в старину блудного сына. Я и не обижался. Отстать от корабля — последнее дело.
Неделю я обивал пороги в отделе кадров, пока там поверили моему раскаянию, оставили в системе и послали радистом на эту зимовку.
В отделе кадров я и встретился с Геннадием Львовичем, высоким, представительным мужчиной лет сорока, в белых бурках и в кожанке. Волосы светлые. Прическа с пробором, как у министра иностранных дел.
Я сначала подумал, что он большой начальник, и даже хотел со своим делом к нему обратиться.
Работал Геннадий Львович метеорологом в средней полосе. На Север приехал впервые. Вот его и сунули начальником зимовки Лебединый Ключ. Кадровикам хоть пять проборов на голове сделай, все равно не угодишь.
Работа на зимовке была обычная. Три раза в сутки — наблюдение за приборами, сеанс радиосвязи и дела по хозяйству. Вроде и просто, а к вечеру каждый день — в мыле, словно на тебе черти воду возили.
Конечно, на таких зимовках хозяйственные дела поровну делят. Но у нас, помню, ничего не вышло. Раз Геннадий Львович взялся готовить обед и сжег почти полкубометра дров и пару литров керосина. Я прикинул, что при такой норме нам дров хватит до февраля, а керосина — до Нового года, и решительно заявил, что сам буду готовить обед. Конечно, Геннадий Львович — человек на Севере новый, а я к тому времени уже успел на своей шкуре попробовать, что значит остаться без дров и без керосина, когда задует «сток».
Отрывать от снега избушку и метеоплощадку приходилось тоже мне одному. Хотя начальник из себя мужик в теле, плотный, и силы у него было не меньше, чем у меня, но в такие дни его всегда забирал радикулит. Хитрая болезнь — радикулит… Навалится в самое неподходящее время — и баста!.. Начальник обматывал себя пониже пояса шерстяным шарфом и ложился в постель, а я брал лопату, привязывался к тросу и отправлялся на метеоплощадку выкапывать из сугробов приборы. Если бы не трос, меня пурга, наверное, раз двадцать бы утащила в тундру. Цепляешься, бывало, за трос и все думаешь: какие же хитрые болезни на свете бывают! Вроде радикулита…
Вам, конечно, интересно узнать, почему я безропотно подставлял свою шею начальнику и ворочал работу за двоих?
Хотя шея у меня и до сих пор крепкая, но подставлять ее я не большой охотник. А тут причина была тонкая, особая.
У каждого человека есть свои недостатки. И когда живешь вдвоем в избушке среди тундры, к этим недостаткам надо относиться бережнее, чем к капризам любимой девушки. Я мог наплевать на его радикулит. Пусть бы он тащился сам в пургу к приборам. Но мне все равно пришлось бы идти вместе с ним. Меня-то никакая пурга от троса не оторвет. А вот в нем я не был настолько уверен. Случись с ним какая-нибудь беда, мне же новая забота.
Кроме того, я хотел возвратиться с зимовки чистым, так как наверняка знал, что при одном худом слове начальника места старшего радиста на «Альбатросе» мне не видать.
В моем характере тоже была одна довольно крупная трещина. И откуда она появилась, ума не приложу! В общем, когда меня приятели угощали, я не отказывался и сам в долгу не оставался. Да и здесь, на зимовке, я не любил оставлять про запас ту чарку, которая имелась в полярном пайке.
Геннадий Львович, видно, решил, что человек я не надежный. Спирт он спрятал в свой шкаф и ключи положил в карман.
— Так лучше будет, Захар Петрович, — сказал он мне.
Я с начальником спорить не стал, хотя он был, по-моему, не прав. Ведь я выпивал рюмку-другую только по случаю хорошей погоды, удачной охоты и легкого настроения. Когда дует «сток» и на душе кошки скребут, я капли в рот не возьму. Лучше уж пойду с лопатой снег разгребать.
На зимовке я понял, почему Геннадия Львовича на Север потянуло: деньги он приехал зашибать, за длинным рублем погнался.
Он и не скрывал этого.
— Думаю, Захар Петрович, лет пять здесь покрутиться и двадцать тысяч на книжку положить. Потом куплю дачу и буду клубнику разводить. Одобряешь?
— Размах у вас большой, — усмехнулся я, — сразу на двадцать тысяч. Я на Севере лет десять с лишком обитаюсь, а вот насчет этих самых тысяч у меня что-то не получается.
Геннадий Львович посмотрел на меня и легонько по горлу щелкнул: дескать, прикладываешься.
— Зря вы так про меня думаете. Сестра у меня с тремя ребятишками. Муж помер, вот и мается. Ребят надо до дела довести. Бедовые растут огольцы. По две пары ботинок на лето припасаю… Старшему, Леньке, прошлый год баян купил. Играет, сукин кот, аж душа заходится!
— Можно было бы и себе кое-что отложить, — сказал Геннадий Львович и стал раскладывать пасьянс.
Пасьянсов этих он знал уйму: и «Наполеон», и «Балерина», и «Чайная роза»… Смешно, конечно, на зимовке пасьянсы раскладывать, но у каждого своя утеха.
После пасьянса он взял бумажку и высчитал, что двадцать тысяч он накопит через четыре года и три месяца. Против арифметики не попрешь. Да и какое мне дело до этих тысяч?! Пусть копит.
— Сверх того у меня будет еще некоторая сумма. — Геннадий Львович записал что-то на своей бумажке.
— Если вы премии считаете, то не советую. Премии у нас дают только по случаю полного солнечного затмения.
— Нет, не премии. Я думаю промышлять песцов, — ответил он мне.
Сказано-то как было! Промышлять песцов! Не охотиться, а промышлять.
С зимы он начал охоту. Как хороший день, так ружье на плечо и на лыжах в тундру. Но с ружьем песца не скоро добудешь. На песца надо капкан ставить или па́сти. Капканов у нас не было, а па́сти Геннадий Львович делать не умел.
Да и охота у начальника скоро закончилась. Песец — тварь хитрая. Будет тебя по тундре кружить и уйдет из-под носа. Да не просто уйдет, а оставит измочаленного до седьмого пота километрах в десяти от зимовки. Иногда чуть не на карачках на зимовку приползешь.
Геннадий Львович человек был осмотрительный. Дальше чем километра за три от зимовки не уходил. При такой охоте много не напромышляешь.
Помню, что за все время добыл он штук трех недопесков. Невелик капитал за них получишь.
Однажды ушел начальник на охоту, а к полудню пурга разыгралась. Темень, хоть глаз выколи, ветер будто взбесился.
Зажег я смоляную бочку, ракеты стал давать. Но это все словно мертвому припарка. В такую пургу один из тундры не выберешься.
Честно сказать, похоронил я в тот день Геннадия Львовича. Спасся он просто чудом. Его полузамерзшим подобрал ненец-охотник Яртико Выучей и, когда пурга утихла, привез на зимовку. Яртико отдал Геннадию Львовичу свой совик, а сам остался в малице. Я еле оттер тогда начальнику отмороженные ноги и до сих пор не могу понять, как он пережил в тундре эту страшную пургу.
С тех пор Геннадий Львович больше ружье чистил да, сидя у печки, о песцах говорил, чем охотился.
Мечтал он добыть голубого песца. Серебристо-дымчатую шкурку, с пышным подшерстком, легким, как гагачий пух.
Цену он ей знал лучше агента «Заготпушнины».
Яртико стал наезжать к нам на зимовку. Охотился он километров за пятьдесят, и по здешним местам мы были ему ближними соседями.
Веселый парень был Яртико. Отмахав на оленях полсотни километров, он вваливался к нам в избушку, не стряхнув даже снег с совика.
— Охэй! — Он щурил узкие глаза. — Здравствуй, начальник, здравствуй, Захар!.. Быстро ехал, торопился, как молодой бык.
Яртико сбивал на затылок лисий капюшон, вытаскивал трубку и усаживался на полу возле печки.
Я ставил на плиту большой медный чайник и доставал банку сгущенного молока.
Геннадий Львович, поглядывая сверху вниз на черноволосого Яртико, рассказывал ему все новости, какие нам удавалось выловить в эфире.
К этому времени закипал чайник. Геннадий Львович наливал мне и Яртико спирт. Всегда одну и ту же порцию — сто граммов. За все время и капли не перелил. Прямо не человек, а мензурка.
После чая Яртико посвящал нас в тундровые новости.
— Песец созрел… Теперь густо в ловушки идет. Я свой план уже два раза выполнил. Человек из города в колхозе был. На меня стеклянным глазом смотрел. Председатель сказал, что Яртико теперь в газете увидят. И нос, и глаза, и малицу — все увидят.
Хороший был охотник Яртико Выучей, но и говорить он был мастер.
Выпив почти в одиночку медный чайник, он потел так, что из-под малицы шел пар.
— В колхоз доктор приехал. Хабеня — русская девушка. У нее малица белая, как снег, и тонкая, как олений волос.