— Это халат, а не малица, — уточнил Геннадий Львович.
Яртико вежливо согласился с начальником:
— Пускай халат… — И продолжал свой рассказ: — К ней лечиться все ходят… Яртико тоже пойдет. Осенью олень копытом по голове стукнул. Искры из глаз вылетели большие… с телячью шкуру. Теперь в голове комар пищит.
Яртико учил нас сушить меховую одежду, починять нарты, делать струганину из мороженой рыбы.
Переночевав, он исчезал, незаметно оставляя для нас оленью ногу или десяток мерзлых омулей.
На вторую зиму с ним случилась беда.
— Яртико совсем помер. Волк ему голову отгрыз, — сообщил молодой ненец, заехав на зимовку с этой новостью, хотя ему пришлось дать крюк километров полтораста.
Оказалось, что во время осмотра песцовых капканов на Яртико набросился одичавший от голода тундровый волк. От неожиданного нападения Яртико выронил ружье и схватился за нож. Почти без памяти, с громадной рваной раной на шее и правом плече, он добрался до чума. На его счастье, в чуме оказались пастухи оленьего стада. Они и отвезли полуживого охотника в поселок к молодому доктору.
Видно, волк все-таки не успел отгрызть Яртико голову, потому что месяца через три мы услышали знакомый голос:
— Охэй! Здравствуй, начальник! Здравствуй, Захар!
На этот раз Яртико не стал слушать новостей, а сразу, с ходу начал рассказывать, как его лечил молодой доктор, хабеня… Марья Николаевна.
— Лучше лечил, чем самый большой тадибей — шаман. Когда Яртико жарко было, словно в брюхе костер жгли, доктор плакал. Так ему было жалко. Когда Яртико выздоравливал, доктор песни пел, смеялся…
Яртико скалил желтые гранитной крепости зубы, щурил глаза так, что оставались щелки уже, чем лезвие ножа, и восхищенно цокал языком.
— Хороший, однако, доктор!.. Каждый день новый бинт мотал…
— Как же на тебя волк напал? — спросил Геннадий Львович.
— Сзади прыгнул… Малицу прокусил. Очень голодный был, наверно. Прямо за шею схватил. Я очень испугался, совсем помер. Очень жалко себя стало… Крови много вышло. Малица была мокрая, как оленьи копыта… Потом волка ножом достал. Хабене Марье Николаевне подарок теперь будем давать.
— Какой подарок?
— Никто в тундре такого подарка не делал. Один Яртико сделает. Яртико — большой охотник, у него глаз, как у сапсана, а шаг легкий, как гусиный пух. Яртико много будет по тундре ходить, много песцов убьет…
Он подошел и засунул руку под малицу.
— Гляди, начальник! Гляди, Захар! Вот какой подарок я хабене делаю.
Он выхватил руку из-под малицы, и вместе с ней вылетело большое серебристо-дымчатое облако и мягко легло на стол.
Голубой песец! И такой, что встречается один на многие тысячи. Густой мех переливался мягкими волнами. На спине широкой полосой темнела пушистая дымка с седыми искрами, и пышный хвост плавал в воздухе.
Хотя я не особенно разбираюсь в мехах, тут почувствовал, что такая красота не часто встречается в тундре.
У Геннадия Львовича загорелись глаза. Тонкими руками, на которых синели вены, он перебирал дымчатые ости, мял подшерсток и оглаживал легкий хвост. Подняв мех и медленно поворачивая его перед лицом, он дул на него, трубочкой вытягивая губы, прижимал его к гладко выбритой щеке.
— Это же целое богатство, Яртико, — хрипло, словно его вдруг схватили за горло, сказал Геннадий Львович. — И ты хочешь его отдать просто так, задаром?
Яртико кивнул головой, подтверждая, что именно так он и собирается сделать.
— Я ведь тоже мог тебя вылечить… Может, снова волк на тебя нападет… Хабеня не возьмет у тебя этот мех… Ты отдай его мне, Яртико.
Геннадий Львович, не выпуская из рук шкурку, торопливо выдвинул из-под кровати свой чемодан.
— А хабене вот это подаришь. — Он откинул крышку чемодана и ткнул в руки Яртико дорожный несессер из тисненой кожи с никелированным замком.
Круглая физиономия Яртико многократно отразилась в блестящих гранях стаканчиков, мыльниц, чашечек.
Соблазн был велик. От напряжения на лбу Яртико заблестели мелкие капельки пота, и он облизал пересохшие губы.
Геннадий Львович ждал, подавшись вперед, словно собака на стойке. Я видел, как вздрогнула его рука, зажавшая голубого песца.
Мне было противно смотреть, как он, знающий человек, начальник зимовки, старается выманить у Яртико драгоценный мех, всучив ему безделушку.
Но Яртико устоял.
Он отодвинул в сторону несессер, взял голубого песца и спрятал его под малицу.
— Нет, Яртико подарит доктору голубого песца, — твердо сказал он.
На щеках у Геннадия Львовича выступили круглые, с трехкопеечную монету, розовые пятна. Мелко звякала в его стакане серебряная ложка.
После чая Яртико стал прощаться.
— Прогуляюсь, пожалуй, по тундре, — Геннадий Львович надел доху. — Может быть, и мне голубой песец попадется. Ты подвезешь меня, Яртико?
Глаза у него были холодные и жесткие.
— Захар Петрович, принеси мне пачку патронов, — попросил он меня, осматривая охотничью винтовку.
Когда я возвратился с патронами, Геннадий Львович и Яртико стояли уже у дверей.
Тонкий хорей взметнулся над спинами оленей. Нарты легко тронулись с места. Взлетела из-под полозьев сухая снежная пыль, закачались ветвистые рога.
Я смотрел вслед убегающим нартам.
Геннадий Львович сидел позади Яртико. Его серая волчья доха выделялась на снегу грязным пятном. Тонкий ствол винтовки торчал возле плеча.
Помню, по спине у меня прошелся тогда неприятный холодок, хотя причин для этого не было никаких.
Когда нарты скрылись за первым поворотом, я вернулся в избушку и занялся уборкой. Подметая пол, я случайно стукнул щеткой по дверце шкафчика, находящегося в ведении начальника зимовки. Дверца тихо открылась.
Это меня удивило. Дело в том, что в шкафу хранился запас спирта и шкаф Геннадий Львович всегда запирал на замок.
Греха таить нечего, не раз я проверял аккуратность начальника. Потом убедился, что это совершенно бесполезно.
Я полюбопытствовал и открыл дверцу. Три бачка со спиртом стояли на месте. Кажется, там раньше было еще несколько бутылок со спиртом. Где же они?
Последний раз Геннадий Львович открывал шкаф неделю назад, когда я возвратился с метеоплощадки иззябший, как тундровая мышь. Потом шкаф был заперт. Это я знал наверняка.
Сегодня, занявшись голубым песцом, начальник забыл угостить нас спиртом. Может быть, он его открывал, когда я уходил за патронами?
Кружки на столе спиртом не пахли.
Я придумал бы что-нибудь, но подошло время радиопередачи.
Геннадий Львович возвратился часа через четыре. Румяный от мороза, и глаза веселые. Меня даже по плечу похлопал. Видно, что у человека хорошее настроение.
Он бросил на стол пару куропаток.
— Вынеси на снег, завтра на обед зажарим.
Я понес куропаток в «ледник», в темный закуток, где у меня стоял ящик, набитый снегом.
Когда я возвратился, начальник сидел возле печки и отогревал руки.
— Промерз как собака. Где-то весна, а здесь холод, словно в преисподней. Пожалуй, еще «сток» задует.
— Нет, метеосводка хорошая. — Я наклонился к печке, чтобы подкинуть дров.
Геннадий Львович обнял меня за плечи.
— Сейчас самая лучшая метеосводка на Южном берегу Крыма… Осталось нам с тобой, Захар Петрович, еще четыре месяца и двадцать дней… Потом Лебединый Ключ к черту, и да здравствует Черное море!.. Еще один заход на пару лет — и дача с клубникой будет у меня в кармане.
Я повернулся к Геннадию Львовичу, уловив знакомый запах. Пахло спиртом.
Я могу спутать аромат духов «Красная Москва» с ароматом тройного одеколона, но запах спирта отличу от любого другого даже тогда, когда мне завяжут глаза и засунут в нос ватные тампоны.
Мой начальник сегодня пил спирт. Это было так же верно, как то, что я сидел на корточках возле печки и запихивал в нее мерзлое суковатое полено.
Мой нос меня выдал.
Геннадий Львович откинулся на спинку стула и расхохотался сухим смехом, похожим на звук разрываемой парусины.
— Почуял, старина… Чутье, брат, у тебя на этот счет блестящее! Да, хлебнул немного с мороза. Ладно, тебя не обижу.
Он подошел к шкафу и налил мне полный стакан спирта. До краев налил. Я даже боялся, что он расплескает.
Честно сказать, первый раз мне захотелось отодвинуть в сторону угощение. Нутром я чуял: подлый этот стакан, налитый до краев.
Но я выпил…
Яртико словно в воду канул. Он не заехал на зимовку на обратном пути из поселка, не приехал, как обычно, за новостями и не подавал о себе никаких вестей. Когда я заводил о нем разговор, начальник отмалчивался.
Однажды в конце зимы выдался тихий день. Из-за горизонта, затянутого студеной дымкой, вылезло солнце, большое и оранжевое, похожее на апельсин, завернутый в папиросную бумагу.
Я взял лыжи и отправился на охоту. Снег был плотный, утрамбованный ветром, с мелкими острыми застругами, на которых лыжи разъезжались в разные стороны. Я быстро бежал по тундре, читая на ходу еле заметную путаницу куропаточьих следов и до боли в глазах высматривая охотничью добычу.
Километров через пять я взял восточнее, к гряде темных горбатых камней, удивительно похожих на караван верблюдов, расположившихся на отдых.
Начался пологий подъем. Наст был запорошен снежной пылью, заструги кончились, и лыжи мягко шуршали, оставляя позади ровные следы.
Отчетливую строчку свежего песцового следа я увидел километрах в трех от «верблюдов». След вел прямо к каменной гряде.
Было похоже, что там песец ляжет в снег, забившись в затишке. Ноги понесли меня, как молодого оленя. Я взял ружье на изготовку: в любое мгновенье можно было увидеть пушистый белый комочек, в который надо попасть с первого выстрела.
След сделал несколько петель и повернул к крайнему камню. Я стал осторожно подкрадываться к добыче.
Выстрел так неожиданно расколол тишину тундры, что я невольно вздрогнул и остановился. Неужели я нечаянно нажал спуск? Нет, патрон был в патроннике.