Я замолчал. И только тут ощутил напряженную тишину в красном уголке. Кто-то, шевельнувшись, скрипнул скамейкой, и этот надсадный деревянный скрип холодком резанул меня по душе.
Я поднял голову и увидел, что в упор на меня глядит сотня глаз. Верит мне и не верит…
— Так было дело, Алеша? — спросил Кузьмин.
Лешка встал и сказал:
— Так.
И заплакал. Плакал он почти беззвучно, уткнувшись лицом в старенькую кепку. Теперь мне стало понятно, почему Алексей Холодов терпеливо сидел на скамейке перед товарищеским судом.
— Уймись! Чего разнюнился? — цыкнул на сына Холодов. — Ступай домой…
Лешка встал и, глядя себе под ноги, пошел из красного уголка. Собравшиеся расступились перед ним. До самой двери он шел по людскому коридору, не смея поднять глаз. И горе его было так велико, что никто не решился сказать ему ни слова в утешение.
— Зачем сено у Холодова из плоскодонки в воду вывалил? — неожиданно спросил меня Кузьмин.
— Не знаю, — честно признался я. — Не стоило его вываливать… Не в сене дело было.
— Не в сене, — согласился нормировщик. — Значит, у лодки опять схлестнулись?
— Опять, — вздохнул я. — Когда мы с Лешкой прибежали на скошенную полянку, там уже были люди из поселка. За полчаса мы управились с огнем, и я, раздобыв лодку, поехал на озеро разыскивать свою.
— С парнем теперь что будешь делать, Холодов? — тихо спросила водителя учительница Мария Степановна. — Он ведь в тебя веру потерял.
Тот молчал, не смея взглянуть в зал, который ждал его ответа. Я понял, что в первый раз в жизни Петр Холодов не знал, как ему ответить, как поступить…
Я смотрел в окно. Отсюда было хорошо видно темное пятно пожарища на перешейке между двумя лазурными лесными великанами.
Синели сосновые боры. Ветер шелестел в прибрежном молодняке.
Где-то там, среди деревьев, одиноко бродил сейчас взрослый человек Алексей Холодов и думал, как он будет жить дальше.
1962
НА ЗАЛИВЕ
Вода на заливе словно живая. Набежит ветерок — она посуровеет, задернется рябью. Проглянет сквозь тучи солнышко — вода посветлеет, заискрится, вспыхнет веселыми зайчиками. У берегов, утыканных валунами, она густо-синяя, а у горизонта отливает седым перламутром.
Самое узкое место на заливе — у деревни Рочеги, рассыпавшей свои темные бревенчатые домишки от зубчатого ельника до песчаной отмели, где качаются на вешалах смоленые рыбацкие сети. Место здесь ветреное. Редкая неделя пройдет, чтобы не падала на Рочегу злая морянка, вздымающая на заливе саженные волны. Поэтому дома в деревне отвернулись от моря и уставились в вековую хмарную тайгу. Только новая двухэтажная школа, сложенная из кирпича на месте развалившейся часовни, смело смотрится в морскую даль большими окнами.
На другой стороне залива против Рочеги — лесопильный завод. Штабеля кругляка на нижнем складе, пакеты пиловочника на бирже, две черные трубы над древним сосновым бором. Гудок лесозавода в деревне вместо часов. Утром прогудел гудок — смена началась на заводе, начинается работа и в колхозе. По вечернему гудку шабашат на обеих сторонах залива.
Рочега с лесопильным заводом связана не только гудком. Многие из деревни работают на заводе и живут там в поселке. В новых четырехэтажных домах, ровными линиями поставленных в сосновом бору, который чудом уцелел при постройке лесозавода. Приезжающие в поселок и по сей день дивятся корабельным соснам, рядами выстроившимся на улицах.
Рочегу заводчане не забывают. Каждую субботу после гудка на деревянной пристани собирается к перевозу заводской народ. Да и земляки тоже не упускают случая побывать на заводе. Кто в гости приглашен, кому надо в заводской универмаг заглянуть, кто просто по своему «дитятку» соскучился, хотя у этого «дитятки» в плечах косая сажень и зазнобушка к свадьбе платье готовит.
Перевозчику Федору Заболотнову работы вдоволь. Его смоленый карбас с косым парусом с утра до вечера бороздит залив. На завод везут крынки с молоком, стопки свежих шанег и крутые яйца, сваренные в самоваре. Частенько в карбас грузятся мешки с картошкой, бочонки с отборными беломорскими сельдями или свежей камбалой. В Рочегу Федор доставляет связки баранок, калоши, полупальто с меховыми воротниками, а иногда половые доски, тес, обрезки брусьев, годные и для потолочных балок и для перекладин крыльца.
Отдыхает Федор, только когда задувает морянка. Сырой, шквалистый ветер начинается внезапно. Из-за дальнего мыса вылезает маленькая лохматая тучка и за полчаса разрастается в полнеба. На заливе наступает тишина. Стихает рябь, не шелестят в прибрежных камнях волны. Вода сереет, становится тяжелой и тусклой. Чайки с тревожными криками несутся к укромным расселинам в прибрежных скалах. Карбасы и рыбацкие лодки поворачивают к берегам.
Ветер сваливается на залив неожиданно, словно брошенный кирпич. Вода всплескивается пенными барашками, раскачивается и начинает гулко хлестаться о берега, словно ей становится тесно в заливе. Возле скал бурлят водовороты, а на лудах — гранитных островках, высовывающихся из воды метра на два, волны взлетают зелеными гривастыми стенами и зло плюются пеной.
Ветер то затихает на минуту, то налетает с такой силой, что снасти жалобно свистят и парус становится тугим; кажется, ткни иголкой — и он разлетится лохмотьями сырой парусины.
Морянка приносит дождь. Он затягивает берега туманными контурами, заливает лицо и пронизывает рыбацкие куртки.
Из-за этой морянки отвернулись от залива дома в Рочеге: окна и двери не выдерживают напора ветра и дождя, проникающего в пазы затхлой сыростью. И приезжий директор школы до сих пор ругает строителей, которые не послушали рыбаков и повернули школу окнами к морю…
Сегодня ветра нет. Федор гребет неторопливо. Спешить некуда: до конца субботней смены на заводе еще часа два, а единственный пассажир, деревенский почтальон Василий Аверкиев, тоже не торопится. Василий сидит на корме, поставив между ног дерматиновую сумку, в которой сиротливо лежат два-три письма.
Василий ездит через залив, чтобы взять на лесозаводе почту, которую туда привозят катером часов в восемь вечера. Облокотившись о смоленый борт карбаса, он щурит белесые, словно выцветшие глаза и временами скребет пальцем впалую щетинистую щеку.
— Стекло добыл, Федор? — спрашивает Василий, отрываясь от переливающейся сонной воды.
— Вчера еще перевез. Подрядился на этой неделе застеклить, — отвечает Федор, откидываясь при взмахе весел. — Осенью новоселье буду справлять.
— Знатные хоромы отгрохал! — говорит Василий. — Пашку Вайванцева и того перешиб. Позавчера он мимо твоей стройки шел, так аж скосоротился от злости. Крыша его в нервность вводит. Первый в Рочеге твой дом, у которого крыша на четыре ската.
На круглом лице Федора появляется улыбка. Он показывает Василию крепкие желтые зубы.
— На будущее лето я стены досками обошью и выкрашу.
— Крепко ты, Федор, берешь! Мне бы так научиться! — Василий вздыхает и по-детски сутулится. — Неудалой я какой-то.
Он кутается в ватник и снова смотрит на воду.
Почтальон — соломенный вдовец. Живет он в полуразвалившейся избушке, вросшей в косогор. Стены ее подперты бревнами. Хозяйство Василий вести не умеет. Крошечный огород, засаженный картошкой, весь зарос бурьяном. Василий все собирается бурьян выполоть, а картошку окучить. Но как-то времени на это не выходит: то надо книжку с ребятишками прочитать, кораблики им из полена выстругать, то на рыбалку сводить.
В деревне Василия любят, хоть и не уважают его бесхозяйственность. Все знают, что до осени картошку свою он не прополет. Да и полоть ее расчета нет. Посажена она не вовремя, и осенью со всего огорода можно накопать полмешка такой мелкоты, с которой возиться нет никакого проку. Осенью бабы будут срамить Василия, а тот начнет растерянно моргать и говорить, что на будущий год он такого нипочем не допустит. Кончится тем, что бабы выделят ему по ведру картошки из своих запасов, а ребятишки, считающие избу Василия своей, станут носить ему пироги и шаньги, завернутые в расшитые утиральники.
Зато после каждой зарплаты в доме Василия дня три стоит пир горой. На столе — конфеты, кульки с пряниками, леденцы в жестяных банках, коробки с макаронами и синие пакеты сахару. Бойко пускает пары кособокий, тронутый зеленью самовар, и каждому, кто проходит мимо дома, Василий призывно машет рукой.
Перевозчик относится к Василию как к малолетке, увлеченному строительством игрушечной мельницы, которую либо снесет дождь, либо разорит невзначай чья-нибудь неосторожная нога.
— Кому стрелки-то везешь? — Федор кивает на пучок строганых палочек с перьями, который торчит из кармана почтальона.
Тот смущенно моргает и прикрывает палочки полой ватника.
— Да так… Человек один просил… Витька Мартемьянов.
«Человек!» — усмехается про себя перевозчик, припомнив черного, как грач, Витьку с цыпками на босых ногах, и начинает грести размашистей.
Федор Заболотнов на пустяковинку время не потратит. Ему нужно дело крепкое, стоящее. Он знает, как люди живут. За десять лет, что его в деревне не было, немало объехал. Посмотрел на людей и сам в житье-бытье тоже понаторел.
В родную деревню Федор возвратился два года назад.
Односельчане тогда не сразу признали грузного земляка, одетого в зеленый плащ и жирно смазанные сапоги. Заболотнов вытащил из карбаса три больших чемодана и помог сойти на берег жене.
На расспросы односельчан Федор отвечал коротко:
— В Заполярье был… Уголек рубал.
И невзначай поворачивался к землякам так, чтобы все видели на лацкане пиджака замысловатый значок с трубами и решетчатыми башнями.
По приезде он устроил «привальное». Отметил, по старинному поморскому обычаю, возвращение в родной дом. «Привальное» было хмельное, с угарными песнями и тяжелым топотом. Старая изба ходила ходуном.
— Сколько ладья по морю ни рыскает, а на якоре ей быть, — говорил Федор. — Строиться буду. Эту избу брату уступаю, а с