— Так ли всё было, Ахмед? — под негодующие крики спросил Сагайдачный у казака-азиата.
— Всё так, бачка атаман, — кивнул тот, выразительно поведя бровями. — Только Гаркуш пьян был сильно, — азиат неодобрительно покачал головой. — Какой из него воин? Этот, — ткнул в меня пальцем казак, — его легко убил.
— Вот же нехристь, — смачно сплюнул в мою сторону Тискиневич. — Что тут думать, Бородавка? — хмуро бросил он кошевому, под одобрительный рёв толпы. — Закопать его вместе с Гаркушей, чтобы другим неповадно было.
— Больно шустрый ты, Гришка, — взмахом руки остановил войскового есаула Порохня. — А меня, значит, выслушать не желаешь? А ведь ты ещё безусым в Сечь пришёл, когда меня товарищи атаманом Батуринского куреня выкликнули, — отвернувшись от побагровевшего есаула, Данила повернулся к притихшим запорожцам. — Дозвольте и слово сказать, панове!
— И то, правда, — неожиданно выступил вперёд Сагайдачный. — На суде каждый казак может слово сказать. На том наше товарищество и держится. Пусть говорит, если есть что сказать.
— Говори, Порохня. Только быстрей. Не до вечера же здесь нам стоять⁈
— Пусть, скажет. Порохня, казак добрый.
— Гаркуша с Богданом не турецкую девку обрюхатить хотели, а нашу православную, в Туретчину неволей уведённую. И девка та, Чернецу сестрой названой была. Вот ты Гричко помнишь ли, как у тебя сестру татарва поганая увела? Мы тогда молодые были. В погоню кинулись, да так и не догнали.
— Помню, как не помнить, — ответил из толпы пожилой казак. — Матушка тогда сильно по ней убивалась.
— А что бы ты сделал, если бы здесь встретил и увидел, как её казаки снасильничать хотят?
— Порубил бы, — решительно махнул рукой Грицко. — Как есть, порубил бы.
— А вы, панове? — обвёл взором запорожцев Порохня. — Неужто смотреть бы стали, как ваших матерей и сестёр насильничают?
Толпа заревела, возмущённо потрясая кулаками.
— Вот, — удовлетворённо протянул казак. — А он сразу за саблю хвататься не стал, — ткнул в меня пальцем Порохня. — По-хорошему сказал Гаркуше да Богдану, что сестра это его. И насильничать над ней, он не даст. Так ли было, Богдан или я брешу, как старый пёс? — развернулся он к несостоявшемуся насильнику. Тот промолчал, понурив голову. — Мы разве сюда пришли над нашими сёстрами насильничать, а не турок бить, а, товарищи?
Запорожцы загудели, как растревоженный улей.
А хорошо Порохня говорит, даже не ожидал от него! Думал, он только саблей махать умеет. В моей душе начал загораться робкий огонёк надежды на то, что всё может обойтись.
— А Гаркуша не угомонился и сестру Чернеца девкой продажной обозвал, а самому убираться подобру-поздорову велел, — продолжил, между тем, Данила. — Кто-нибудь смог бы такое стерпеть, товарищи? — запорожец выразительно посмотрел на окончательно притихших сечевиков. — Да я бы первый ему в морду плюнул, если он бы такое стерпел! Потому как если ты за честь своей сестры постоять не можешь, то какой же ты казак? Такому трусу не саблю, а юбку впору носить. И всё же Чернец и тогда сразу в драку не полез, а только в ответ всё что о Гаркуше думает высказал. Так ли было, Ахмед? — развернулся пожилой казак теперь уже к азиату. — Если лгу, то здесь, прямо перед всем лыцарством о том скажи!
— Так, — кивнул тот, сузив свои раскосые глаза. — Не лез Чернец первым в драку.
Я буквально кожей почувствовал, как меняется настроение среди казаков. Кто-то из толпы меня даже подбадривать начал.
— Ни один казак бы не стерпел, — согласился с Порохнёй Тискиневич. — Да только он не казак. А город нами на щит был взят. И погулять в нём хлопцам не воспрещается.
— Не казак, — продолжил удивлять меня Сагайдачный, неожиданно встав на защиту. Видно сказывается то, что мы с ним вчера бок о бок сражались. — Но и не холоп бесправный, а тоже участник похода. И у ворот города, рядом со мной плечом к плечу стоял, смерти неминучей в глаза глядя. Так что тут ты Гриша не прав.
— И как Варну взять почти без крови он придумал, и за чужими спинами отсиживаться не стал, а в самое пекло полез. — приободрился Порохня поддержкой обозного старшины. — А мы, за его геройство, его сестру у него на глазах насиловать взялись, — Данила презрительно сплюнул и резюмировал: — Мол, по заслугам тебе от всего казачества и награда.
— Так ты что же предлагаешь, ему убийство товарища нашего без наказания оставить? — не пожелал сдаваться Тискиневич. — Поединки во время похода запрещены.
— Он защищался, — пожал плечами Порохня. — Гаркуша первым на него набросился. Или ты предлагаешь, когда на тебя с саблей кидаются, самому шею под клинок подставлять? Может ещё на колени упасть и нагнуться, чтобы противнику поудобней рубить было?
Запорожцы весело заржали, оценив шутку бывшего куренного. А я понял, что, похоже, сегодняшний день смогу пережить.
— Ну, что же, братья, до сих пор некогда было, а теперь самое время, — Порохня потряс кружкой, расплёскивая во все стороны дорогое, заморское вино. — Выпьем же за наше освобождение из рабства басурманского, за свободу в нелёгком бою добытую, да товарищей наших в проклятой Туретчине сгинувших, помянем.
Все поднялись, молча потянув кружки к губам, постояли, вспоминая погибших друзей.
— Не знаю, как судьба нас в будущем раскидает, — заявил Янис, приглаживая пышные усы, — но хочу сказать, что вы мне, и впрямь, как братья стали. И тех, с кем я весло под плетью аргузиновой делил, всю оставшуюся жизнь помнить буду.
— А ты куда после похода думаешь податься? — поинтересовался я, забрасывая в рот виноградину. — Обратно в Литву или другое место на примете есть?
Литвин мне нравился: сильный, надёжный, монументальный какой-то. Такой не предаст и спину от вражеского меча завсегда прикроет. Вот только как его с собой остаться уговорить, я пока не представлял.
— Не знаю, — задумчиво повертел кружку в руках Янис. — Наверное, да, в родные края вернусь. Только не ждёт там меня никто. Пинас (парусное судно), на котором я по Балтике ходил, уже больше года на дне морском лежит. И из родни нет никого. Все от морового поветрия полегли.
— Так оставайся с нами, в Сечи, — бухнул кулаком по столу Тараско. — Корабли и у нас есть. Будем вместе на чайке Чёрное море бороздить да турок топить!
— Чайка не корабль, а лодка большая, — насупившись, покачал головой литвин. — Да и на море жить нужно, а не наскоками к нему раз в несколько лет бегать.
— Тогда ты оставайся, Чернец — развернулся мой друг ко мне. — Зачем тебе в Московию возвращаться, коль родных никого не осталось? Неужто опять в монахи подашься?
— Может и останусь, — сделал я вид, что задумался. Не знаю, решусь ли открыться кому-то из своих товарищей, но лучше сделать вид, что навсегда в Сечи остаться хочу. В итоге и останусь. До самой «смерти». — Вот только как бы казаки за смерть Гаркуши на меня не озлобились.
— За Гаркушу ты ответ перед лыцарством уже держал и вины на тебе более нет, — Порохня, не спеша, начал по новой наполнять вином опустевшие кружки. — Вот только в запорожцы теперь тебя не скоро принять получится. Хотели мы вчера с Бородавкой, да сам видишь, как вышло, — Данила, отставив кувшин в сторону, уставился на меня.
— Ничего. Я подожду.
Ага. Мне только запорожцем заделаться и не хватало! Может ещё и волосы сбрить да чуб оставить?
— А я на Русь вернусь, в Тверь, — мечтательно заявил Аника, прихлёбывая вино. — Меня там уже и похоронили наверное. Матушка все слёзы выплакала. Один я у неё, — пояснил нам бывший приказчик. — Двое братьев ещё в младенчестве в землю сырую легли. И батя горюет. Кому он теперь дело своё передать сможет?
— Зато когда вернёшься, вот радости-то будет, — приобнял его за плечи Тараско. — Я тоже до дому на хутор съезжу, — поведал он нам. — Опять меня матушка женить попытается, — грустно улыбнулся казак. — Да только не выйдет у неё ничего. Я к Сечи сердцем прикипел и иной жизни для себя не мыслю.
— А я ведь так и не поблагодарил тебя, дядька Данила, за заступничество твоё, — поднявшись, поклонился я запорожцу. — Если бы не ты, да не Василий, не сидеть бы мне сейчас с вами за одним столом, а в земле сырой лежать.
— Пустое, — небрежно отмахнулся от меня Порохня. — Бородавка бы и без меня тебя казнить не позволил. Да что Бородавка, Сагайдачный и то такого бы не допустил, — нехотя признался мне запорожец. — Он казак справедливый, это даже Яцко признаёт, хоть они с ним и сильно друг друга не любят. А вот Василий тебе, и вправду, жизнь спас. Я уж думал, что порвут тебя сечевики до суда, не дадут до помоста дойти. Сам к тебе пробиться пытался, да Василий своим выкриком опередил. Ловко он придумал, — от души засмеялся атаман. — Даже мне интересно стало, что это за казнь такая — заморская!
Дружно рассмеялись и мы, даже обычно хмурый литвин улыбнулся.
— Умный старик, — признал он, пригладив усы. — Жаль только, что рану свою в той сутолоке ещё больше воспалил. Опять пластом лежит.
— Настя выходит, — лукаво покосился в мою сторону Тараско. — Ни на шаг от старика теперь не отходит.
— Дай-то, бог, — согласился я с другом, размашисто перекрестившись.
За Грязного я, и впрямь, сильно беспокоился. Вот ведь! Вроде и рана не очень серьёзная, а оно вон как повернулось!
Узнав о предстоящей казни, старик на месте сидеть не стал и, не поддавшись на доводы Яниса с Аникой, что ничем мне помочь не сможет и только хуже сделает, всё-таки поднялся с постели. Попёрся на пару с Тараской на созванный, по такому случаю, казачий суд.
И что самое удивительно, и вправду, смог помочь, вовремя выкрикнув в бурлящую толпу нужные слова. Вот только рану себе боярин при этом так разбередил, что сейчас в горячке мечется.
Мда. Если бы не уверения Порохни, что рана неопасная, да неусыпные хлопоты возле раненого Настёны, я бы тоже сейчас метался, места себе не находя. Дорог мне стал Василий после недавних событий. И не как верный слуга, а как друг неподдельный — дорог! Может, и не так уж он и неправ, утверждая, что нас сама Судьба вместе свела?