— У нас, — заметил, обращаясь к Кутрыне, Маченга, — лес гуще.
Тот отрешенным взглядом посмотрел на него, как будто его только что разбудили.
— Лес? Какой там еще лес?!
— Войско это или похоронная процессия?! — рявкнул вдруг Фуран. — Взвод, запевай!
За горами… —
начал снова Сенк.
Когда вышли из леса, то увидели издалека имение Гняздов: окруженный купой деревьев дворец, узенькую речку и небольшую деревушку.
— Вот и пришли! — громко сказал Сенк.
К дворцу вела широкая, усаженная липами аллея, но они свернули в сторону, на узкую, всю в ухабах дорогу в обход парка. Дошли до просторного двора имения, вокруг которого располагались хозяйственные постройки; два ряда бараков для батраков, господские конюшни и скотные дворы, посредине — каменный колодец. Люди выглядывали из окон, показывались в дверях, но встречать солдат выбежала только куча ребятишек — оборванных, грязных и шумных. Построились в две шеренги, а офицеры, окружив майора, долго совещались.
Маченга разглядывал бараки. Ничего нового для себя он не увидел, да и люди выглядели так же, как и в его родных краях. Его не удивило, что никто из взрослых не вышел их встречать: крестьянин осторожен, жизнь научила его недоверчивости и боязливости. Михала распирало любопытство: что же будет дальше? Он, Маченга, пришел сюда вместе с товарищами, чтобы дать этим людям землю. В военной форме, с винтовкой на плече, он, наверное, не так уж плохо выглядел…
Михал рассеянно слушал Лекша, который снова начал объяснять, зачем они сюда пришли. Теперь он думал о матери. Конечно, старушка тоже заслужила надел земли, а не голодную смерть. Он был уверен, что больше уже никогда не увидит ее… А эти торчат себе на пороге своих халуп, разговаривают, а ты стой здесь в строю с винтовкой. Вроде бы ничем от них не отличаешься и, не хвалясь, умеешь делать все не хуже их, а вот судьба у тебя совсем иная. Почему же так получается? Почему ему, Маченге, выпало на долю служить в армии, а им — делить между собой помещичью землю? Горечь подступила к горлу.
Тем временем Лекш продолжал говорить: они должны помочь крестьянам выбрать гминный[17] комитет по проведению аграрной реформы, кончается уже время осенней пахоты, а земля все еще не разделена, есть среди них и такие, кто тянет с разделом земли, запугивает крестьян. Владелец Гняздова пан Леманьский, правда, бежал с немцами, но остались его пособники, а некоторые из них скрываются в лесу, готовые с оружием в руках защищать господское добро. Поэтому надо показать крестьянам, что народная власть сильна и крепка и им нечего бояться, земля ждет их, пришел конец нищете и мытарствам.
Хорунжий повысил голос, глаза его засверкали. Слова «нищета» и «мытарства» он выговаривал твердо, видимо хорошо понимая их смысл. Михал пытался запомнить отдельные фразы. Когда на очередной политбеседе Лекш задаст ему вопрос, то он будет по крайней мере знать, как отвечать.
Из длинной речи Лекша вытекало, что взвод Олевича отправится во дворец, выставит караулы и подготовит место для собрания, а взвод Фурана, то есть они, займется созывом крестьян.
Они должны ходить по домам, уговаривать, чтобы каждый пришел, и женщины тоже, могут даже с детьми, а также отвечать на вопросы, помня, чему их учил на политбеседах Лекш.
— Среди вас много крестьян, — закончил хорунжий, — поэтому жизнь деревни вы хорошо знаете и сумеете поговорить с мужиками.
Фуран, стройный и гибкий, в отлично подогнанной батальонным портным форме, не стал произносить речей, он отправил два отделения в деревню, а третье — Сенка — оставил у бараков. Сенк в свою очередь разбил их на пары, выдал каждому бумагу и карандаш — записывать фамилии оповещенных.
Вытянутое здание общежития для батраков, выкрашенное когда-то в белый цвет, напоминало барак немецкого концлагеря, только было пониже и больше вросло в землю. Чтобы попасть в комнаты, надо было пройти через небольшой темный коридор, заваленный всяким хламом; Маченга и Кутрына начали с левого ряда.
— Ты беседуй, — сказал Болек, — а я буду записывать. Как только люди здесь живут!..
— Везде так живут, — заметил Маченга.
Жильцы барака оказались неразговорчивыми, вопросов не задавали, считая, по-видимому, что не настало еще подходящее время. Представителей народной власти видели впервые — сюда даже милиционеров еще не прислали, — а в близлежащих лесах свирепствовал капитан Коршун.
— Я здесь, — сказал старый крестьянин, застегивая ремень на брюках, — живу уже сорок лет. Знал еще старого пана Леманьского, который в Петербург, к царю, ездил. Землю, говорите, будут давать? Только неизвестно еще кому — тем, у которых ее и так много, или батракам и деревенским беднякам. А вы сами-то откуда будете?
— Из-под Слонима, — сказал Маченга, — деревня Ковале.
— Свое хозяйство?
— Ага. Мать там осталась.
Крестьянин кивнул:
— Я те места знаю, молодым работал в Ружанах на лесопилке.
— Это на той, что стоит на Замковой горе? — обрадовался Маченга.
— Кажется. Хорошо платили, хотя работа была сезонная.
— Наверное, после войны привезете сюда мать? — поинтересовалась его жена. — А баба тоже есть?
— Нет. Неженатый…
— Так придете на собрание, хозяин? — перебил их Кутрына.
— Приду. Мы на все собрания ходим.
Так и ходили они от двери к двери. Болек записывал фамилии, крестьяне поглядывали на него недоверчиво и беседовали с Маченгой. А Михал постепенно избавлялся от робости, входил в комнату первым, бросал с порога «Слава Иисусу Христу!» и говорил, как будто выучил наизусть текст приглашения на собрание. Шли в окружении детей, терпеливо дожидавшихся у порога каждой комнаты.
В последней из доставшихся им комнат они застали женщину с маленькой дочуркой. Ребенок играл с тряпичными куклами на полу, а женщина готовила что-то на кухне в большой кастрюле.
— А хозяина нет?
— Убили, — сказала женщина, вытирая руки о фартук. — Убили, — повторила. — Пришли ночью, вытащили из постели, отвели к колодцу и выстрелили в голову.
— Кто? — спросил Кутрына.
— А я знаю? Говорили, что польские солдаты из леса якобы за то, что он якшался с красными. Так ли это или нет, не знаю. Мне он никогда об этом не рассказывал. Молодой был, хороший отец и муж. Боже мой!
У женщины было продолговатое лицо, полные губы, высокий лоб без морщин. Держалась она прямо, двигалась легко и проворно, как молодая девушка. Вытерла фартуком лавку, Маченга с удовольствием уселся, не спуская с нее глаз.
— На собрание пойдете?
— А надо? Не до собраний мне теперь.
— Приходите. Комитет будут выбирать для раздела земли.
Женщина молчала.
— Хозяйство большое?
— Какое там хозяйство! Муж батрачил у кого мог.
— Получите свой надел.
Махнула рукой:
— Все равно деревенские заберут. Что, я их не знаю, что ли? Они ждут только случая, чтобы обделить батраков. Болтают, что таким оборванцам нельзя давать землю, все равно загубят. Что надо отдать ее тем, кто умеет хозяйствовать. И для них будет польза, и для государства… Сейчас налью вам молока, — добавила, глядя на Михала, — или супу, только что сварила.
Михал согласился на суп, а Кутрына долго отказывался, но в конце концов и он съел солидную миску картошки. Тепло было в этой комнате, уютно, на кровати — перина, такая же, как у Маченги дома, на свежевыбеленной стене — образок божьей матери в позолоченной рамке.
— Итак, вас зовут Мария Кувак, — записывал Кутрына.
Женщина поднялась с лавки, спрятав руки под фартуком:
— Совершенно верно.
— Придете на собрание?
— Ну, если надо…
Люди собрались во дворе. День был тихим и теплым, совсем не осенним, только высохшие листья шелестели под ногами. Лучи солнца, уже прячущегося за деревьями, заглядывали в пустые проемы окон дворца. Большое двухэтажное здание выглядело как после урагана: двери выломаны, лестницы изуродованы, перед главным входом — остатки разбитой мебели, груды старых книг, рамы от картин.
Майор Свентовец сидел на каменной ступеньке и курил, разглядывая толстую, в коленкоровом переплете книгу. Рядом с ним, чуть подавшись вперед, — подпоручник Олевич, сосредоточенный и хмурый.
— Все в этом дворце пропитано польским духом. Здесь культивировались традиции рыцарства, хранились в альбомах фотографии офицеров двадцатого года и подхорунжих тридцать девятого года, а в этой куче книг вы наверняка найдете всю патриотическую литературу девятнадцатого века… — Майор посмотрел на Олевича, как учитель на ученика: — Скажите, о чем вы думаете, когда смотрите на имение пана Леманьского, который удрал с немцами?
Олевич нетерпеливо задвигался.
— Да ничего, товарищ майор, я об этом не думаю. Меня больше интересует, почему вы ведете беседу на эту тему именно со мной, а, скажем, не с подпоручником Котвой. Может, из-за моего прошлого?
— Говорите яснее…
— Буду с вами совершенно откровенен. Вот вы, товарищ майор, говорили о различных убеждениях людей, помните? На мой взгляд, человеку просто нужна ясность. Когда я вступал в партизанский отряд, никто не говорил мне громких слов, не заставлял повторять их. Никто меня не проверял, не уговаривал сражаться с немцами. Это было само собой разумеющимся… А теперь оказалось… Впрочем, вы, товарищ майор, лучше меня знаете, что оказалось. Таких, как я, много в полку, но вы нам не доверяете.
— Понятно. Лично я вам доверяю. На фронте я бы назначил вас на ту же должность, что и Котву. Но во время этой операции я счел нужным назначить командиром его, а не вас.
— Но ведь я не против передачи земли пана Леманьского крестьянам. Я понимаю, что нужны какие-то реформы, думал об этом, когда вступал в Войско Польское, но…
— Не можете сформулировать свое «но»? — спросил Свентовец, поскольку Олевич оборвал начатую фразу и умолк. — Вот вы говорите о недоверии. А помните ли вы тех ваших бывших коллег, кто остался в лесу или дезертировал из армии?