Танцевала Малгожатка с гусарами…
Водитель нажал на педаль, и машина вырвалась из деревни на залитую сентябрьским солнцем равнину.
— Как в Сельцах! — рассмеялся майор Клюк. И добавил: — Район предстоящего формирования 2-й армии…
Генерал промолчал, погруженный в свои мысли. Он мог бы попросить водителя остановиться и пойти один по проселочной дороге к видневшемуся на горизонте, так хорошо ему знакомому, как, впрочем, и все на этой земле, лесу… Мог… Если бы, разумеется, не знал, что и так потерял в Боровице много времени, и если бы позволял себе когда-нибудь поддаваться минутным настроениям. Хотя… Когда 21 июля 1944 года они переехали Буг и машина взбиралась на пригорок, с которого уже был виден Хелм, Векляр попросил водителя остановиться и пошел дальше пешком по исчезающей в высокой ржи тропинке. Но та прогулка была всем понятна — водителю, сидевшему на обочине дороги и осторожно гладившему рукой чахлую траву, майору Клюку, удалившемуся в другую сторону, и, наконец, ему самому — ведь это была первая после стольких лет встреча с родиной! Она должна была произойти именно так, прежде чем они увидят людей, цветы, флаги…
И он шел той тропинкой, ведущей как бы прямо в небо, ибо ничего, кроме его лазури, не замечал. Тогда он еще не знал о смерти матери, поэтому думал и о ней, даже больше, чем о Марте, потому что только матери можно доверять самые сокровенные свои мысли, не ожидая в ответ формальных слов понимания или одобрения.
Векляра никогда не удивляла его собственная судьба; все, что выпадало на его долю, он воспринимал как должное. Постоянные скитания, нелегальные переходы границ, нелегкий солдатский труд, который так пришелся ему по душе, как будто бы ничем другим в жизни он и не занимался. И, только переправившись через Буг, он ясно понял смысл всего, что пришлось ему пережить до этого, будь то в Испании или в Советском Союзе.
«Вот и вернулся», — сказал он и осмотрелся вокруг, словно желая убедиться, действительно ли это происходит с ним.
Тропинка вынырнула вдруг из ржи, генерал остановился на лугу, подходившему к самому лесу. Под старой пограничной вышкой сидел парнишка лет десяти, босой, в рубашке неопределенного цвета и великоватом, лихо сдвинутом на затылок картузе. Выражение его лица было серьезным, почти как у взрослого, он смотрел на Векляра широко раскрытыми голубыми глазами. Поднялся, когда генерал подошел к нему. Так они стояли некоторое время, рассматривая друг друга. Парнишку особенно заинтересовала генеральская пилотка с белым орлом[2]. Он, впрочем, не обошел вниманием и сапоги Векляра, портупею, серебряные нашивки на рукавах мундира.
— Ну что ж, — сказал Векляр, — здравствуй, как поживаешь?
— Здравствуйте.
— Видел уже польских солдат? Или еще не знаешь, что они пришли?
— Не знаю, — заморгал глазами парнишка. — Значит, вы — польский солдат?
— Как видишь.
— Польский солдат! — повторил тот и снова внимательно посмотрел на Векляра, который, сняв пилотку, вытирал лоб носовым платком. — А русские тоже пришли?
— Тоже. И немцы уже никогда сюда не вернутся.
Мальчуган молчал, шевеля только губами, а потом подошел к генералу:
— Дайте подержать.
— Что?
— Ну, пилотку…
Взял осторожно ее, погладил орла и уставился на нашивки на рукавах.
— А это что такое?
— Генеральские нашивки.
— Так вы генерал?
— Да.
Мальчуган вернул пилотку, а точнее, протянул ее Векляру на вытянутой ладони и вдруг бросился бежать. Только босые пятки гулко застучали по земле.
Генерал подождал минуту и медленно двинулся назад по той же тропинке, к дороге. Когда, десять лет назад, он покидал Польшу, его сыну было столько же лет, сколько этому мальчугану. Но тогда Векляр мог дать своему Стефану меньше, чем теперь мальчишке, которого встретил на лугу…
Миновав Любартов, подъезжали к Люблину. Векляр любовался уже видневшимися на фоне неба башнями города.
Зазвонил телефон. Генерал закурил новую сигарету и снял трубку. Услышал голос полковника Пстроньского.
— Слушаю. — Он уже догадывался, что ему скажет полковник. Пстроньского не так-то легко убедить, и теперь он будет отстаивать свою точку зрения.
Векляр относился к таким людям с уважением, но свое мнение менял редко.
— Вы по делу Свентовца, полковник?
Пстроньский говорил короткими фразами. Он категорически против откомандирования Свентовца из штаба, которым руководит генерал, в распоряжение командующего 2-й армией. Аргументы: опытный офицер, из Армии Людовой, прекрасный организатор; он нужен здесь, в Люблине, а не в строевых частях. Это не что иное, как разбазаривание кадров, которых и так кот наплакал…
— Я дал согласие на его перевод, — ответил Векляр. — Решение отменить уже нельзя.
— Можно, — трещал в трубке голос Пстроньского. — Вы и сами знаете, что ваше решение касается не только вопроса о Свентовце.
Генерал понял, на что намекает Пстроньский. Рассматривая рапорт Свентовца, он остался верен своему неизменному принципу: лучших на фронт.
— Разрешите мне приехать к вам? — настаивал Пстроньский.
— Приезжайте. — Генерал не сомневался, что Пстроньский так легко не сдастся и обжалует его решение.
Он уткнулся в какую-то сводку, которую должен был подписать. Вчера Пстроньский был у него, сидел напротив: неестественно худой, острые скулы на узком лице… «Вы посмотрите, как у него горят глаза», — сказал как-то о полковнике майор Клюк. И действительно, когда Пстроньский начинал говорить, он весь клокотал от ярости, а его слова разили, как метко выпущенные в цель пули.
— У вас, товарищ генерал, на все готовый ответ: фронт! Вы пришли сюда с польской армией, а я сражался здесь и знаю, что главные проблемы будут решаться в тылу. Включая и те, которые имеют важное значение для нашего войска.
— Я уже это слышал и все-таки буду думать прежде всего о фронте. Кстати, полковник, это почти одно и то же. Самые трудные для тыла проблемы все равно будут решаться в отделениях и ротах, в частях, борющихся с немцами. Это как лакмусовая бумажка…
— Извините, товарищ генерал, но вы рассуждаете чересчур упрощенно. Надо понимать обстановку в стране.
Векляр промолчал. Неужели Пстроньский считает, что он не понимает ее, что все десять лет скитаний на чужбине он был оторван от Польши?! И хотя в словах полковника Векляр не почувствовал упрека, да тот, видимо, и не имел таких намерений, ему было неприятно, что им можно было придать именно такой смысл. Ведь и в Испании, и в Советском Союзе Векляр находился в самой гуще польских дел, трудных и запутанных. Сумеет ли он правильно оценить теперь то, что увидел в Польше? Он задавал себе этот вопрос с первой минуты, как только ступил на польскую землю, увидел родной пейзаж, людей, как только на него свалилась гора неотложных дел, которые нельзя было спокойно разобрать, рассортировать, разложить по ящикам стола, а надо было решать немедленно.
Они вступали в украшенные флагами города. Их приветствовали толпы ликующих людей. Дети вручали им цветы. Разве те, кто стоял вдоль дорог и улиц, глядя на их форму, их оружие, могли думать: «Вы были оторваны от родины, она жила своей жизнью»?
Нет, мы не были оторваны от родины. И никто так, по-видимому, не думал, ибо уже вошло в традицию, что польские солдаты возвращаются домой с чужбины…
Люблин был забит толпами горожан, и Векляр с трудом пробирался в направлении Спокойной улицы. Из окон машины город выглядел живым, бурлящим, красочным. Женщины в ярких нарядах, мундиры и бело-красные повязки, офицерские хромовые и солдатские кирзовые сапоги, полувоенные рубашки молодых парней, обтрепанная одежда партизан, тех, кто прибыл сюда только вчера, лозунги, плакаты — и над всем этим царила льющаяся из громкоговорителей музыка.
Когда он выходил из машины, Люблин уже как бы замирал. Генерал видел собравшихся группками молодых ребят с бело-красными ленточками в петлицах, мог уже различить выражение их лиц, слышал громко брошенные слова:
— Смотри-ка… генерал!
— Вот это да!
Векляр даже не взглянул в их сторону. Он приучил себя не замечать бесцеремонных разглядываний и ироничных усмешек.
«Мобилизация на освобожденной территории даст нам 400 тысяч солдат».
«ПОЧЕМУ ТЫ НЕ В АРМИИ?» Перед плакатом с изображением солдата стоит группа молодых парней в офицерских сапогах. О чем они думают? Неважно, о чем они думают сейчас. Их судьба решится не в Люблине. Но для этого надо еще собрать эту молодежь на призывных пунктах, обмундировать, дать ей в руки оружие.
1-Я АРМИЯ ВСТУПИТ В ПОЛЬШУ КАК ОСВОБОДИТЕЛЬНИЦА И СТАНЕТ ПЕРВЫМ РЕГУЛЯРНЫМ ОБЪЕДИНЕНИЕМ ВОЙСКА ПОЛЬСКОГО, ГОРДОСТЬЮ СВОЕГО НАРОДА.
На второй или третий день пребывания генерала в городе к нему, явился перешедший линию фронта Пстроньский, в куцем пиджачишке, весь заросший. Часовой не хотел его пускать, поручник-адъютант недоверчиво разглядывал его.
До войны они не знали друг друга: Пстроньский совсем еще недавно начал работать в молодежной организации, а Векляр был уже довольно известным партийным деятелем. Сейчас они сидели напротив, изучая друг друга, проверяя жесты и слова, как друзья после долгой разлуки.
— Мы и вы, — сказал Пстроньский. Потом объединил эти два местоимения и добавил: — Мы и они.
Военную форму и машину — это все, что мог предложить на первых порах генерал Пстроньскому.
— Не смотрите на нас, — сказал тогда полковник, — как на младших братьев.
— Но я все-таки старше вас, — рассмеялся генерал. Он был в отличном настроении, не обращал внимания на колкости. По улицам шли танки 1-й армии, с предместий в Люблин вступали партизанские отряды, люди обнимались, целовались; на стенах домов — Манифест[3].
Пстроньский получил назначение на руководящую должность в штабе, а майора Свентовца прикомандировали к Векляру. Генерал ценил майора, с ним он легче находил общий язык, чем с полковником. Кроме того, Свентовец был для Векляра основным источником информации о борьбе с немецко-фашистскими захватчиками в Польше в годы оккупации, о людях, их переживаниях.