Стефан с трудом поднялся со стула, чувствуя головокружение. Когда он снимал военную форму, ему казалось, что сдирает с себя кожу. На прощание Адвокат крепко пожал ему руку:
— Не забывай об основной заповеди солдата: держись, дружище!
Олевич вышел на крыльцо, покачнулся, прислонился к стене, решив никуда не идти и остаться здесь, но услышал приглушенный стук ставень. Свет в комнате погас. Адвокат глядел, как Олевич двинулся по темной улице к станции.
Девушка была юной, стройной, на вид ей было лет семнадцать. Она застенчиво улыбалась, говорила тихо, так, что ее почти не слышно было в шуме, стоявшем в закусочной. Олевич заметил ее, когда на деньги Адвоката съел отбивную котлету и допивал второй стакан чаю. Ночь он провел в Бяла-Подляске, в сгоревшем дворце неподалеку от вокзала. По железной дороге шли воинские эшелоны, длинные составы исчезали в темноте. Люди лежали на земле, то и дело вскакивая, услышав гудок паровоза. Поезд, в который можно было сесть, пришел только утром, несколько раз останавливался неизвестно почему в открытом поле, еле тащился и в Лукув прибыл лишь после обеда. Олевич провел рукой по заросшему щетиной лицу, сожалея, что не побрился у Адвоката. Ворот рубашки жал, ноги гудели — уже двое суток он не снимал сапог, мечтая лечь в кровать, даже на голые доски, только бы вытянуть ноги. Его то и дело бросало в сон.
Закусочная была небольшой, неуютной, хотя и находилась в самом центре Лукува, неподалеку от магистрата. Мужчины, не раздеваясь и не снимая шапок, усаживались за небольшие столики и пили водку. Откуда здесь взялась эта девушка?
— Кушать еще будете?
— Нет, спасибо.
— Может, чего-нибудь выпьете?
— Одному? Да еще с дороги? Потом на ногах не устоишь.
Она не отходила от стола, улыбалась, засунув руки в карманы фартука.
— Вы нездешний?
— Нет.
— Сразу видно.
Олевич подумал: «Если не пойду сегодня туда, то договорюсь с ней. Правда, я чертовски устал и мне ничего не надо».
— Может, еще чаю или пива? Принесу-ка я вам пива — хорошее пиво по сегодняшним временам большая редкость.
Стены закусочной грязные, увешаны старыми плакатами с призывом вступать в Войско Польское, только над самой стойкой висит лист бумаги, на котором красными неровными буквами что-то написано. Олевич машинально читает текст объявления, но, когда до него доходит смысл написанного, вскакивает со стула, стоит, твердо опершись о столик, протирает глаза, читает еще раз: «Сегодня в 17 часов в зале пожарного депо выступит тов. Марта Олевич из Люблина…»
— Что с вами?
— Ничего, ничего! Сколько с меня?
— Как, вы уже уходите? А я принесла вам пиво, прошу вас, не уходите.
— Нет-нет, счет, пожалуйста!
— Как вам будет угодно.
Он достает из бокового кармана полученные от Адвоката деньги, бросает их на стол. Девушка, удивленно глядя на него, берет пару бумажек, а остальные засовывает ему в руку.
— Этого достаточно, чтобы расплатиться, а остальные возьмите себе…
— Не надо.
Ева и генерал
Почему Векляр обратил внимание на Еву Крачиньскую? Как и все остальные, он понял, что только его вмешательство может решить дело Кольского. Больше всех был доволен полковник Крыцкий — ведь надо же было как-то выбираться из этого щекотливого положения.
Видел ли Кольский дезертира? Весь личный состав, разделившись на два лагеря, обсуждал этот вопрос. Расследование не дало никаких результатов. Леоняк отказался от дальнейших допросов, ему ничего не оставалось делать, как поверить поручнику и закрыть дело или же, как требовал майор Свентовец, отдать Кольского под суд за превышение власти. Этого ли хотел Свентовец? Полковник Крыцкий не был в этом уверен, потому что в последнее время не разговаривал с командиром батальона. Он не мог понять, почему майор, горячо защищавший Олевича, проявил вдруг твердую решимость в отношении Кольского. Ведь офицеру 1-й армии следовало быть здравомыслящим и политически грамотным, самое страшное — это потерять контроль над собой… Этим объяснял поведение Свентовца капитан Гольдвельд. Да и командир полка считал, что дело не в Кольском, а в политическом подходе к этому вопросу. «Применять оружие надо лишь в крайнем случае. Люди должны понять, что мы стреляем только тогда, когда нет иного выхода. И когда мы абсолютно уверены».
Тем временем в батальоне Свентовца, которому была поручена операция в деревне, после случая дезертирства и смерти командира взвода сложилось единодушное мнение, особенно среди солдат, что Кольский поступил правильно. Служившие когда-то в АК младшие командиры навещали отстраненного командира роты, а показатели учебы взводов заметно повысились. Вот и попробуй разберись тут!
О деле Кольского полковник Крыцкий доложил командиру дивизии. Он жалел теперь, что ему не удалось решить этот вопрос сразу, а ведь мог сделать это, дав взбучку Кольскому, не позволив Свентовцу вмешиваться в это дело и не обращая внимания на разговоры в Боровице. И все бы утихло само собой, солидный опыт армейской службы подсказывал ему, что не всегда стоит поднимать шум. Но коль скоро это произошло, теперь расхлебывай кашу сам.
Командир дивизии решил разобраться с этим делом до конца. Он просмотрел все личные дела, затребовал протоколы допросов и заинтересовался Евой Крачиньской. Этого полковник Крыцкий понять никак не мог. У Векляра была возможность самому решить — продолжать расследование или прекратить его. Крыцкий обратил внимание генерала на то, что в обстановке, когда взбудоражен весь полк, стало трудно работать.
— Вы, наверное, правы, — сказал Векляр, — придется, видно, закрывать дело. — И продолжал изучать документы.
Машина командира дивизии стояла у штаба, по ветровому стеклу ее стекали струи дождя; по самой середине грязной улицы шел не спеша вызванный к генералу майор Свентовец. «На месте Векляра я бы сумел с ним поговорить», — подумал полковник.
Командир батальона доложил все с самого начала.
— Я уверен, — говорил он, — что Олевич не виноват. Поймите меня правильно, товарищ генерал, я не либеральничаю и вовсе не хочу сказать, что он приверженец народной власти. Но он не совершил никакого преступления. Да, он мог знать о сомнительных высказываниях отдельных бойцов, и я убежден, что он не принял их всерьез. Должен ли был он доложить об этом? Несомненно. Но ведь ему было не так-то легко решиться на это. Крыцкий говорит, что я ошибаюсь, но я с ним не согласен. Мы тем самым отталкиваем от себя людей, И в случае с Кольским все было бы нормально, если бы он не был уверен в том, что находившиеся в доме настроены враждебно. А вот видел ли он дезертира — не знаю.
— Вы рассуждаете неправильно, — сухо прервал его генерал. — Вы готовы верить Олевичу, но не верите Кольскому. Мне непонятно, чего вы хотите?
— Я командир батальона, и в нем служат разные люди. Надо их всех сплотить в единый боеспособный коллектив, и я не допущу, чтобы среди них создавалась атмосфера подозрительности и страха. Есть люди, склонные к необдуманным поступкам. К ним относится и Кольский. После ареста Олевича он был против назначения командиром взвода человека, служившего когда-то в АК, предпочтя менее способного, но зато незапятнанного. Он был уверен в виновности Олевича, хотя не имел никаких доказательств его вины.
— Стало быть, Кольский порядочный человек.
— Наверное, но он не ориентируется в обстановке.
— Вот, значит, в чем дело. Пришел с 1-й армией и поэтому ничего не понимает?!
— Мне трудно делать какие-то выводы. Дело в том, что мы не должны играть на руку врагу. Дезертиров надо ловить и расстреливать. А не поддаются ли иногда отдельные солдаты вражеской агитации потому, что у нас самих нет гибкости в обращении с ними?
Векляр с нетерпением слушал доводы Свентовца, но не нашел в них ничего нового.
— Вы говорите, — прервал майора генерал, — как историк, который когда-то примется рассуждать, где мы перегнули палку, а где были правы. Подумайте, Свентовец! Вы упрекаете нас в схематизме мышления, а сами прибегаете к тому же схематизму. Нельзя, конечно, сажать невинных и отталкивать от себя людей постоянными подозрениями. Ведь мы создаем армию практически с нуля, враг убивает наших лучших людей, стреляет в офицеров, добровольно являющихся на призывные пункты. Историки скажут, что мы совершали ошибки. Ничего не поделаешь, такая уж наша участь. Сажали невинных? Да, бывают и такие случаи. Я понимаю Кольского. Неужели вы не отдаете себе отчета в том, с каким разочарованием и болью в душе пришлось ему пережить встречу со своими товарищами в Боровице?
Взять хотя бы того же Олевича… — начал было генерал, но тут же умолк, вспомнив, что приехал сюда затем, чтобы узнать как можно больше о Стефане. Все эти расспросы причиняли ему боль, но он требовал новых и новых данных. Однако майор молчал, потеряв, видимо, всякую надежду убедить Векляра, и потому ждал дальнейших вопросов. А может, сказать Свентовцу всю правду? Ну нет уж! Тот наверняка бы все понял и, торжествуя в душе, представил бы о нем самую исчерпывающую информацию. Ведь он единственный, кто встал на защиту Стефана.
— А откуда взялся этот… Олевич?
— Толком не знаю, — ответил майор. — Выходец из семьи, связанной с рабочим движением. Отца не помнит, тот, кажется, был в Испании, но помнит, как зовут мать. У меня сложилось впечатление, — сказал Свентовец, — что я где-то слышал эту фамилию и имя.
— Что ему известно об отце?
— Я не вдавался в подробности. Фактически я беседовал с ним только раз, парень был замкнутый, никому не верил.
— Ну что же, — сказал генерал, — в ближайшее время я приму решение по делу Кольского. На этом закончим. Вы свободны, майор.
Нельзя же было расспрашивать, как он выглядит, что говорил, как отзывался о родителях. Такие вопросы не задашь, разговор сразу бы потерял ту направленность, какую задал генерал, а толку мало, потому что для Свентовца Стефан, как и Кольский, был одним из многих, кто имел свое представление об истине и за кого можно было бы бороться.