Свентовец вышел из кабинета разочарованный, что не ускользнуло от внимания генерала, — ведь он так рассчитывал на его поддержку, но ничего толком не добился от него.
Векляр хорошо помнил Кольского, одного из тех, от кого зависело будущее Войска Польского. Свентовец говорит: «Влюбился в девушку, неизвестно, какую роль в этом сыграли личные отношения». Маловероятно!
— Товарищ генерал, отправьте меня на фронт.
— Ну что же, отправим. Не нашел общего языка с девушкой?
Парень, видимо, здорово настрадался. Под Ленино был еще совсем мальчишкой, а теперь уже взрослый человек.
— А ты, дружище, начиная ссору, действительно был уверен, что там находится дезертир?
— Так точно, товарищ генерал.
— А твоя девушка не подтверждает?
— Нет.
Векляр кивает. Он прекрасно понимает этого парня — у него и так все написано на лице.
— Олевич был в вашей роте?
— Так точно, товарищ генерал.
— Что он за человек?
— Парень боевой, командовал взводом неплохо. Но оказался врагом.
— В этом вы не сомневаетесь?
— Нет, товарищ генерал. Он все время вел себя сдержанно, никогда с нами не откровенничал, а в ходе боевой операции цел и невредим прошел через парк, в котором спустя десять минут погиб Котва.
— Пробовали с ним поговорить?
— В самом начале. Видите ли, наша компания его не устраивала.
— С этим ясно. А с той девушкой у вас обычный роман или что-то серьезное?
— Серьезное.
— Благодарю вас.
— Товарищ генерал, можно задать вопрос?
— Пожалуйста.
— Вы тоже мне не верите?
— В армии такие вопросы не задают. Вы свободны.
— Хотите допросить ее сами, товарищ генерал? — удивился Леоняк. — Если начальник местного управления госбезопасности не успел их всех отпустить…
Начальник отделения встретил Векляра без особого восторга. Леоняку не подал даже руки.
— Я решил отпустить их, — сказал он, — ведь доказательств их вины нет.
— Откуда появилась у вас вдруг такая щепетильность? — ехидно рассмеялся офицер контрразведки. — Могу заверить вас, стоит вам отпустить их, как через час их уже не будет в Боровице. Тогда уж вам не отыскать убийц Бжецкого.
— Я велел им регулярно приходить и отмечаться у нас.
— Они только этого и ждут.
— Ну ладно, — прервал их Векляр. — Приведите девушку.
Генерала разбирало любопытство. Он не мог избавиться от этого чувства. Не только потому, что вспомнил старого Крачиньского, который был порядочным человеком. Ведь среди таких ребят и девчат вращался Стефан.
Окинув генерала равнодушным взглядом, вошедшая села на стул, вытянув ноги в грязных полуботинках.
— Меня уже допрашивали. Я обо всем рассказала.
— Я не собираюсь вас допрашивать, — буркнул Векляр. — А велел вызвать, чтобы поглядеть на вас.
Девушка удивленно взглянула на него.
— Только за этим. Я сам из Боровицы и знал вашего отца. Я начальник поручника Кольского, который вскоре предстанет перед военно-полевым судом за превышение власти.
— Как это? — Она вдруг расплакалась, вытирая рукавом слезы. — Не мучайте меня, у меня нет больше сил.
— Во имя чего, — спросил генерал, — вы, молодая девушка, отказываетесь от близкого вам человека, обрекая его на самое страшное — предстать перед судом? Ради верности? Кому?
— Я его ни на что не обрекаю, — проговорила она сквозь слезы. — Я не могу поступить иначе.
— Не можете, — сказал генерал. — Не можете, — повторил он, вспомнив вдруг о Стефане. — Какое у вас звание?
— Капрал. — Она уже не плакала и удивленно глядела на генерала. — А что ему грозит?
— Кому?
— Кольскому.
— Всякое может быть — либо тюрьма, либо штрафная рота… Знаете, что такое штрафная рота? Оттуда редко кто возвращается живым.
— Я… — попыталась она вставить слово. Векляр видел ее отчаяние, колебания, каждый ее жест говорил сам за себя.
Векляр махнул рукой.
— Я приехал сюда не затем, чтобы вас допрашивать. И не думал об этом. А ваши жертвы никому не нужны — ни Польше, ни вашим хозяевам. Сейчас вас освободят, и советую вам обо всем хорошенько подумать.
Леоняк и начальник отделения госбезопасности дожидались генерала в соседней комнате. Векляр молча попрощался с ними и направился к машине.
— Да, — остановился он в дверях, — скажите, Леоняк, Крыцкому, что завтра, самое позднее послезавтра он получит мое решение по этому делу…
Старик со скрипкой
Женщина в простой юбке и кофточке полувоенного покроя — моя мать! Я запомнил ее именно такой, и стоит мне закрыть глаза — эта смешная детская привычка осталась у меня на всю жизнь, — как ясно вижу ее лицо. Она появлялась всегда внезапно, у нее были тысячи других важных дел, и уже через минуту, поцеловав меня, забывала обо мне и убегала. Сейчас она медленно проводит рукой по лицу, не подозревая даже, что я совсем рядом. Сегодня, мама, ты никуда от меня не уйдешь!
Она ночевала дома редко; когда, бывало, лежит рядом со мной, я не сплю, потому что ночи короткие, борюсь со сном, чтобы побыть с ней подольше, и, когда наконец закрываю глаза, знаю, что ее уже не будет рядом — она уходит до того, как я проснусь, оставив на подушке вмятину, в которую можно уткнуться головой.
У нас будет дом в Варшаве, большой, каменный или маленький с садиком, в котором отец повесит качели. Только когда все это будет? Может, пойти в зоопарк? Ты была на берегу Вислы? Не можешь даже себе представить, сколько там парусных лодок! Пойдем поглядим на них. Я знаю, что у тебя нет времени. Но в следующий раз — обязательно, сама обещала, а тетя Анна говорит, что ты можешь, но не хочешь.
Почему у тебя раскосые глаза? Неужели и у меня будут такие же? А у папы глаза обыкновенные, жаль, что не взяла его с собой, он наверняка умеет управлять парусной лодкой.
Марта стоит на сцене, которую не успели даже привести в порядок. Остатки декораций, дерево из бумаги, деревенская хата, посреди сцены накрытый красным сукном стол. Она стоит, чуть подавшись вперед, оглядывает зал, можно поймать ее скользящий но лицам взгляд, увидеть застывшую на лице улыбку. Узнает ли она меня? Вряд ли. В глубине зала собралось больше всего народу, темно, накурено, слышен гул голосов. Мужчина в военной куртке напрасно стучит карандашом по столу, шум не утихает. Она терпеливо ждет.
Ты плакала? Скажи! Я иногда тоже плачу, но очень редко, потому что плакать нельзя. Стоит нажать пальцем на веки, и плач проходит. Тетя Анна говорит, что детям без родителей вообще нельзя плакать…
Маленькая лампочка освещает только сцену, Марту, первые ряды стульев. Нелегко выступать, когда видишь не весь зал.
— Товарищи…
Как молодо она выглядит! Зал умолкает, люди внимательно слушают, не сводя с нее глаз, как ей тут не поверишь — и так ясно, что говорит правду.
Олевич расцарапал небольшую ссадину на руке, вынул из кармана подаренный ему Адвокатом платок. Продолжая говорить, Марта ходила по сцене, затем подошла к рампе, сидевшие в зале внимательно следили за ней.
Он не понимал смысла фраз, улавливая лишь отдельные слова; слушал ее голос, следил за движением рук; стоило ей на миг умолкнуть, как он страшно испугался, что она сбилась и будет теперь молча стоять на сцене.
— Товарищи…
Она говорила об аграрной реформе, и он услышал, как она решительно произнесла: «Предатели». Выждав минуту, пока смысл этого слова не дошел до сознания присутствующих в зале, повторила его еще раз, но зал не прореагировал на это. Марта вдруг понизила голос, будто собиралась рассказать о сугубо личных делах, о собственных страданиях, которыми можно поделиться с близкими людьми. Рассказала о Варшавском восстании. Слушая ее, Олевич представил, как она пробиралась с Жолибожа, от охватившего его волнения он закрыл глаза. Но ненадолго — она снова бросала обвинения, говорила жестче, быстрее. Ему стало как-то не по себе, хотелось вскочить и крикнуть, чтобы она замолчала… Он поймал ее взгляд, обращенный прямо на него, и будто именно к нему относились слова правды и ненависти, высказанные этой жестокой чужой женщиной, которую у пожарного депо Лукува ждет военный газик с охраной.
— Несмотря на происки предателей из АК, нам удалось создать сильное Войско Польское, мы освободим Варшаву, дойдем до Одры и Нысы. А те, кто встанет на нашем пути…
Вдруг из глубины зала донеслось топание ног, затем наступила тишина. Через минуту зал загудел еще сильнее…
Некоторые поднялись и начали пробираться к выходу. Мужчина в военной куртке стучал кулаком по столу. Казалось, что присутствующие в зале, какие-то равнодушные и ко всему безразличные, пришли в себя, из темноты проступали отдельные лица, падавшая в открытую дверь широкая полоса света освещала зал, как прожектор. Голос Марты был еще слышен среди поднявшегося шума, она стояла на сцене не шевелясь, ведя свой бой в одиночку, потому что никто не мог помочь ей даже жестом или взглядом.
Рядом с Олевичем сидел молодой парень с пухлым, детским лицом. Когда шум в зале на миг утих, парень засунул два пальца в рот, но не успел свистнуть — Стефан крепко схватил его за руку: «Только попробуй!» Тот вырвал руку и, поднявшись, начал пробираться к выходу. Но свист уже несся со всех сторон, то стихая, то усиливаясь; кто-то громко смеялся. Марта умолкла и подошла к столу. И в это время грянула песня. Сидевшие в первых рядах встали, песня заглушила шум, она слышна была повсюду. Марта и мужчина в военной куртке вытянулись по стойке «смирно».
Вставай, проклятьем заклейменный
Весь мир голодных и рабов…
Олевич тоже встал. Он не пел, но вспомнил песню и повторял ее слова. Стефан чувствовал, что каждая строчка гимна, гремевшего теперь во всю мощь, отделяет его от матери, делает невозможной встречу с ней.
Это есть наш последний
И решительный бой…
Люди покидали зал, столпившись в дверях; слышалось только шарканье ног, никто не разговаривал, митинг закончился. Стефан, работая локтями, пробирался к сцене и оказался в конце концов так близко от нее, что смог разглядеть даже морщины на лице Марты. Она оказалась не такой уж молодой. В волосах седые пряди, под глазами мешки… Кожа дряблая и пожелтевшая. Закурив, она разговаривала с мужчиной в военной куртке и офицером, фамильярно державшим ее под руку. Олевич жадно вглядывался в нее, стараясь запомнить ее всю — как сбрасывает с сигареты пепел, щурит при разговоре глаза или же жестикулирует. Он собирался подойти к ней и внутренне уже решился на это, но сейчас, стоя в каких-то нескольких метрах от Марты, почувствовал, что не может сдвинуться с места. Зал почти совсем опустел, а он так и стоял один у сцены, понимая, что через минуту на него могут обратить внимание, но не было сил преодолеть охватившую его робость.