Люди принимали присягу на верность Польше. Во время оккупации мы безжалостно расправлялись с предателями, а теперь в измене обвиняют меня, и никто, буквально никто на свете не поверит мне, кроме тебя… Кроме тебя?»
Стефан отложил карандаш.
— Прочти, — сказала Зося. Значит, она не спала, ее ровное дыхание ввело его в заблуждение.
— Нет-нет, надо сначала закончить! Вот завтра закончу и прочту.
После этого он не мог заснуть. Подумал, что надо быть осторожнее. Хотя он и спрятал письмо в карман пиджака, но Зося может найти его до того, как он проснется, и прочесть. Эту писанину лучше всего спрятать где-нибудь в шкафу. Сейчас это сделать или не стоит? Может, она все время притворяется, выжидает?..
Дождь шел не переставая. Несмотря на его монотонный шум, Стефан услышал возле дома какой-то шорох, похожий на шарканье ног: кто-то ходил под окном, может, даже заглядывал в него. Олевич приподнялся на кровати, но ничего не увидел, кроме проступавшего в темноте окна. Прошло несколько минут. Дождь стучал все сильнее. Стефан опять услышал шаги — на этот раз он не ошибся. В окне по-прежнему ничего не было видно. Поляна тонула во мраке, сквозь шум дождя до него долетали только резкие порывы ветра. Может, почудилось? Нет, не может быть. Первый стук в дверь был робким, второй и третий — сильнее. Кто-то ударил, видимо, по ней прикладом, вспыхнул свет фонарика, на крыльце послышался твердый мужской голос:
— Откройте!
В доме все проснулись. Зося вскочила с кровати, еще совсем сонная, прижалась к Стефану:
— Не ходи, не ходи!
Из комнаты тетки донеслись шаркающие шаги. Старушка подошла к двери, но не решалась открыть.
— Откройте!
— Я пойду…
— Нет-нет!..
— Я и так уже не успею спрятаться, поздно.
— Откройте!
Послышался спокойный, заспанный голос Янки:
— Кого там несет в такую ночь?
— Польские солдаты.
Щелкнул замок — и вот они уже в сенях. Стефан с трудом вырвался из объятий Зоси и усадил девушку на кровать.
— Успокойся!
— Вы что это так перепугались? Наверное, коммунистов или предателей прячете?
Тетка зажгла лампу, полоска света из-под двери упала на пол.
— В доме живут поляки и христиане, пан офицер. Мой муж, лесничий, погиб во время оккупации, был по-ручником.
— Сейчас проверим. Кто еще в доме?
— Племянница с мужем.
— Пусть войдут. Чего это муж так испугался?
Олевич открыл дверь и зажмурил глаза от направленного на него луча фонарика. Только спустя некоторое время разглядел молодого парня с погонами капитана.
— Коршун!
— Рысь! Как ты, черт побери, оказался тут?! Адвокат боялся, что тебя схватили. Вот уже две недели дожидаюсь тебя. — Коршун внимательно разглядывал Стефана, не выпуская из руки пистолета, но, когда в дверях появилась заплаканная Зося, рассмеялся: — Ничего, бывает. А это уже свинство с твоей стороны.
В комнате кроме Коршуна находились еще двое — подпоручник и старший сержант. Стефан поздоровался с ними, называя их подпольными кличками.
— Ну что же, — сказал Коршун, — давайте поговорим.
Янка поставила на стол бутылку водки, хлеб, колбасу. Все принялись за еду.
После ужина слегка захмелевший Коршун затащил Олевича в «их» комнату, не зажигая лампы, уселись на кровать, только огоньки сигарет выхватывали из темноты их лица.
— Скажи-ка, Рысь, — Коршун говорил тихо, почти шепотом, — уж не собираешься ли ты спрятаться здесь под боком у своей бабы?
Олевич молчал.
— Молчишь? Тебе всегда был свойствен дух непокорности, ты никогда не был образцовым солдатом, правда, и трусом тоже не был. Не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы научиться стрелять по немцам. А вот два дня назад я ликвидировал двух партийных деятелей, направлявшихся проводить аграрную реформу. В последнюю минуту хотел было сохранить им жизнь, но, увидев, как один из них, тот, что помоложе, стиснул зубы, в глазах сверкнула ненависть, передумал и расстрелял их. Как ты знаешь, раньше я не занимался ликвидацией шпиков, да и теперь делаю это вопреки своей воле. Лазишь тут по лесам четвертый год, даже выть хочется, а как попадешь в такой дом, как этот, и увидишь бабу в фартуке, так и раскисаешь. Нет, нам еще рановато думать об этом.
Вот ты удрал от них. И что это тебе дало? Может, решил отсидеться здесь до конца войны? Ну говори же! Немцы стоят на Висле, большевики тоже там, а где же нам быть, полякам?
Ну чего молчишь? — подобревшим голосом продолжал Коршун. — Обдумываешь, как бы меня снова провести? Ладно, черт с тобой, обманывай, если тебе так хочется, все-таки три года воевали вместе. Однако хочу сказать тебе кое-что — с кем же, в конце концов, мне говорить, как не с тобой, в отряде теперь одни лапотники, не то что раньше.
Поскольку, дружище, мы связаны одной судьбой, у тебя уже нет, как несколько месяцев назад, иного выхода. Речь идет не только о присяге и солдатском долге, о независимости и других громких фразах. Нас обманули, понимаешь, грубо и подло обманули, такого еще не бывало в нашей истории. О чем мы мечтали в лесу? Что придет победа, учтут, черт побери, самые дорогие в нашей жизни годы, наш риск и страх! Понимаешь? А нас взяли и обманули… Может, ты хочешь, чтобы я выложил на стол офицерское удостоверение и попросил простить меня, чтобы я отрекся от всего ради того, чтобы носить орел без короны? Да плевать я хотел на корону! Господам из Лондона не удалось договориться с господами из Люблина, плевать мне на тех и на других! Зачем нужна была Польше моя партизанская деятельность?! У меня в Люблине была девушка, я мог жениться на ней и заняться торговлей, она все время просила меня об этом. А я дал втянуть себя в эту адскую круговерть и теперь поступаю так, как поступил бы любой человек, которого обокрали: ищу вора.
— И что же ты хочешь доказать этими поисками?
— Что? В январе сорок третьего ты не спрашивал меня об этом, когда мы шли на операцию под Лукувом. Немцы находились тогда в тысяче километров отсюда, мы ничего еще не знали о Сталинграде, а ты полз по снегу с двумя гранатами в кармане против лучшей армии в Европе. Если бы ты и не проявил тогда свой героизм, американцы все равно бы высадились во Франции, а русские дошли бы до Вислы. Ну и что это тебе дало? Ничего. Да и сейчас тоже. Если даже американцы придут и принесут нам свободу. Но ты не можешь отказаться, дружище, исполнить свой солдатский долг и использовать для этого единственную предоставившуюся тебе теперь возможность.
Он на минуту умолк, видимо рассчитывая, что Олевич скажет что-то в ответ, но тот молчал. Встал с кровати и уже другим тоном, сухо произнес:
— Подпоручник Рысь!
— Слушаюсь.
— Встань, черт побери! Теперь я твой командир. Собирайся, пойдешь с нами.
— Дай хотя бы денек на устройство личных дел.
— А не удерешь? Ладно, даю сутки. Завтра вечером явишься… Знаешь, где находится Почьвярдувка?
Тетка глядела, как гости выносили из погреба все ее продовольственные запасы — муку, крупу, сало — и укладывали в мешки, которые по их указанию принесла Янка.
— Если ты не можешь остаться, то я тоже не останусь, — сказала Зося.
— И куда же ты пойдешь?
— Не знаю, куда мы пойдем. Решим по дороге.
Тетка попрощалась с ними без особой теплоты. Упаковав рюкзак, они рано утром тронулись в путь.
Вышли на перекресток.
— «На Лукув», — прочитал Стефан. — «На Седльце»… — Сбросил рюкзак и сел на пригорок. — Хочу сказать тебе, — произнес он твердо, — что я решил… вернуться в армию!
— В армию? — Зося, едва сдерживая слезы, глядела на него отсутствующим взглядом. — Да тебя же посадят!
Он пожал плечами.
— Еще неизвестно. Постараюсь как-нибудь вывернуться. Пойду в Седльце, явлюсь там на призывной пункт и скажу, что я беженец из Варшавы и у меня пропали все документы. Назову им другую фамилию, если не наткнусь на знакомых. Может, все обойдется, если направят в другую дивизию. — Видно было, что он продумал свое решение до мелочей.
— Стефан, ради бога, зачем тебе это нужно? Поедем лучше в Люблин, попробуем там устроиться, и тебя там не найдут ни Коршун, ни они. Стефан, подумай обо мне!
— Думаю все время. Но не могу поступить иначе. Неизвестно, что будет потом, а сейчас я должен быть на фронте.
— Хочешь вернуться туда, где к тебе относились, как к врагу, обвинили в измене, посадили в тюрьму…
— Да.
— Ну и иди, если хочешь! — крикнула вдруг она. — Не буду тебя упрашивать, отца просила, а тебя не буду. Иди, умоляй их, чтобы они тебя простили, снова приютили, дали возможность погибнуть, чтобы ты больше не мучился и не испытывал угрызений совести, если тебе удастся вдруг остаться в живых. Боже мой, какой же ты дурак!..
На призывном пункте в Седльце старший сержант равнодушно записывал анкетные данные Олевича.
— Почему не явились в Праге?
— Приехал в Седльце к родственникам, но оказалось, что все погибли во время оккупации. Какой смысл возвращаться в Варшаву?
— Да мне-то все равно. Воинское звание у вас есть?
— Нет. Рядовой.
— Ну, рядовой Клосовский, идите и подождите в коридоре.
В январе, когда мороз уже сковал землю, политработники каждое утро зачитывали по ротам сводки об освобождении новых польских городов — 2-я армия продвигалась на запад.
Шел с ней и рядовой Маченга, думая о Марии, ожидавшей его возвращения на бывшей помещичьей усадьбе. Шли поручник Эдвард Кольский, майор Свентовец, вызывая восхищение у подчиненных своей выносливостью, шли тысячи других людей.
Основными и второстепенными дорогами пробивались к Висле, а оттуда двигались дальше, на Познань. По ночам, расположившись на привал или устроившись на ночлег в первых попавшихся домах, сушили портянки, писали письма домой.
— Что, Михал, — сказал Калета, — далеко зашли?
— Далеко, — подтвердил тот. — А сколько ждет нас еще впереди!
В это время с запада донеслась далекая, похожая на приближающуюся грозу артиллерийская канонада.