ками. Открыв глаза, командир дивизии говорит: «Давайте без шуток, Казик, будите меня уже полчаса так, что весь дом трясется».
Начальник штаба уже дожидался Векляра и доложил ему по карте обстановку. «Бёслиц, ну и что?» Подумал, закурил, а затем задал столько работы, которая, казалось, не имела никакого отношения к Бёслицу. Надо было согласовать массу вопросов с интендантскими и тыловыми службами. «Потише, Казик! Чего глотку дерешь?» А я как раз с большим трудом связался по телефону с нашим начальником тыла — на линии были помехи, которые не сразу устранили…
Носом чую: здесь что-то неладно. До самого вечера генерал гнал полки вперед, а теперь возвращает два полка назад. Проводная связь со штабом армии отсутствует, пришла шифровка, еще не знаю о чем, но наверняка где-то что-то произошло. Векляр, надев мундир и не глядя на карту, мрачно уставился в окно. Рошко говорит, что с юга прорвались немцы, но сам толком ничего не знает. Наверняка немцы прорвались, если добрались до Бёслица, хотя, с другой стороны, это могут быть и отдельные, разрозненные группы противника.
Интересно бы узнать, что думает по этому поводу Векляр. Когда он разговаривает со мной, у меня всегда такое ощущение, будто натыкаешься на какой-то барьер. Как-то он сказал мне: «Давай попробуем понять друг друга». Но только как и зачем? Он — генерал, воевавший в Испании и в 1-й армии, и я — парень из Армии Крайовой, которого он взял к себе адъютантом…
У меня складывается впечатление, что мне Векляр, если можно так выразиться, в чем-то не доверяет. «Бёслиц, ну и что?» Откуда нам знать, какое значение имеет появление танковых групп противника в районе Бёслица?
Вот уже два часа нет связи с полком Адамчука. Связисты проверяют линию, а в рации у них, как назло, сели батареи.
У начальника штаба голова идет кругом; генерал ездил куда-то на «виллисе», брал с собой Рошко, мне велел остаться, а теперь вернулся и сидит у себя в комнате.
Надо написать письмо Анне. Наверное, не успею, к тому же не знаю, о чем писать. Самое большее, о чем могу сообщить ей, что жив и здоров, и добавить пару ничего не значащих слов.
На дворе уже ночь, такая беспокойная, я нисколько не удивлюсь, узнав, что начальник штаба спит, не сняв мундира. Может быть, последовать его примеру?
А генералу не хочется спать. Велел принести шахматы, и я без особого труда обыграл его. Вообще-то я никогда и никому не стараюсь проигрывать и горжусь этим. На этот раз даже не знаю, заметил ли он, что ему объявлен мат. Поворчал, походил по комнате. Интересно, что его волнует, о чем думает наедине с собой? Но он никогда ни в чем не признается. Ему нравится мое нежелание пускаться с ним в разговоры. Нельзя же быть на дружеской ноге с генералом или относиться к нему, как к равному! Если генерал был бы в штатском, я сказал бы ему: «Старик, что тебя волнует?» Хотя нет, Векляру даже тогда так не скажешь.
Так вот, мы сидим и молчим. Может, встать и попросить разрешения уйти? И вдруг ни с того ни с сего, как это бывало не раз, Векляр спрашивает:
«Почему ты захлопнул тетрадь и покраснел как рак, когда я позвал тебя? Писал письмо девушке?»
Не знаю, что ответить.
«Нет, не письмо, товарищ генерал, — говорю наконец. — Просто так». Понимаю, что тем самым вызову на себя его гнев — ведь Векляр не любит деликатничать.
«Ведете хронику дивизии?»
«Нет, товарищ генерал, скорее личную хронику».
«Лучше бы дивизионную, — говорит Векляр. — Очень плохо, что до сих пор у нас нет своего хроникера. А ты ведь знаешь почти все, мы могли бы писать историю нашей дивизии».
«Вы, товарищ генерал, уже сейчас думаете об истории. А я так далеко не заглядываю. Писать хронику мне не под силу».
«Не морочь мне голову. Вот оно, нынешнее поколение. Ведь никто из нас, вернее, почти никто не вел дневников, не до этого было. А вы претендуете на исключительность».
«Это не дневник, товарищ генерал. Просто делаю кое-какие пометки. Что же касается исключительности, то вы сами как-то сказали, что не каждому поколению выпадает такое счастье, как нам».
«Да, говорил… А мне мог бы почитать свои записи?»
«Нет, товарищ генерал», — отвечаю я не раздумывая.
«Почему?»
«Слишком уж они личные».
«А отцу прочитал бы?»
«Тоже нет, товарищ генерал. У каждого есть свое самое заветное, дорогое только ему».
«У всех у вас готовый ответ для генералов, — сказал Векляр. — Небогатый материал для дневника».
Генерал провел ладонью по лбу.
Что же, черт побери, его интересует?! Что хотел услышать от меня? Сижу вот и гляжу на него: здоровый мужик, глыба, а не человек. Целая дивизия у него на плечах, тысячи разных дел, к Бёслицу подходят немцы. А он невозмутим.
«Твой отряд действовал на люблинской земле?»
«Так точно, товарищ генерал».
«Все время?»
«Два года в северных районах воеводства».
«Знал, наверное, многих людей?..»
«Конечно, — отвечаю, — знал ребят из своей роты, да и из других тоже».
«А о таком, по фамилии Олевич, не слышал?»
Напрягаю память.
«Нет, кажется, не слышал. А вы не помните его подпольную кличку? В то время мы редко знали друг друга по фамилиям».
«Не помню, — ворчит Векляр. — Ну и что стало с ребятами из твоей роты? Тоже вступили в Войско Польское?»
«Не все, товарищ генерал. С остальными потерял связь».
Не буду же я ворошить прошлое. Зачем?
«Наговорили вам, наверное, в лесу черт знает что о нашей армии?»
«Было такое», — отвечаю я неохотно.
Все-таки ему от меня что-то нужно. Создается впечатление, что он ходит вокруг да около, не спрашивает самого главного или, наоборот, когда задает какой-нибудь вопрос, уже знает, что я буду отвечать не так, как ему хочется. Мы оба похожи на неразговорчивых людей, которые никогда ни в чем не могут договориться. Глядя на своего генерала вблизи, все больше убеждаюсь в том, что люблю его. Но если бы я даже рассказал ему все, что произошло с нами, не со мной, а с такими, как я, и выложил бы ему все наши аргументы, это бы ничего не дало. Он их знает, но не хочет понять.
«А скажи-ка мне, Казик, — спрашивает генерал, — не приходилось ли в самом начале твоей службы в Войске Польском, когда был еще совсем зеленым, пережить такой момент, когда тебе было плохо, одиноко, что хотелось…»
«Дезертировать? — прервал я его. — Вы мне не доверяете, товарищ генерал?»
Векляр стукнул кулаком по столу:
«Доверяю, но не выводи меня из себя, я хочу просто знать, как вот такие, как ты, чувствуют себя в нашей армии. Что их волнует, что им нравится…»
Я улыбаюсь:
«Вы, наверное, имеете в виду политическую сторону этого дела. Перед отправкой на фронт мне часто задавали такие вопросы, сейчас уже не задают. А я мало думал о политике, я же был рядовой партизан…»
«Но ведь вы задумывались тогда, в лесу, о своем будущем? Ну хотя бы о том, какой будет Польша?»
«Не очень, товарищ генерал. Больше думали просто о Польше».
«Так. И во всем верили своим командирам?»
«Как бы это вам сказать, товарищ генерал! Я никогда об этом не задумывался. Может, те, кто был при штабе… А мы что… Ходили на задания туда, куда нам приказывали…»
Векляр, казалось, совсем поник. Вздохнул, взглянул на часы.
«Туда, куда приказывали, — повторил он. — Видишь ли, Казик, — добавил неожиданно мягко, — ты не удивляйся, что я возвращаюсь к этой теме. Я не хочу силой добиваться от тебя признаний, ты и так расскажешь мне то, что считаешь нужным. Такие люди, например, как я, которые долго не были в стране, ко многим вещам относятся в целом правильно, но весьма прямолинейно. В то же время… Впрочем, не об этом речь… Видишь ли, меня интересует не столько политическая сторона дела, сколько личные переживания…»
«Об этом не расскажешь, товарищ генерал».
«Знаю. Можешь идти, Казик».
Я вышел из комнаты. Ночь была темной и тихой. Меня всегда настораживает такая тишина, но сегодня, кажется, ничего особенного не должно произойти…»
Заканчивался понедельник, шея двенадцатый час ночи, только что на западе взлетели ракеты, и разведчики, поднявшись на высоту за городом, припали к земле и замерли. Они видели перед собой неясные очертания кромки леса, вырванные из темноты верхушки деревьев напоминали желтоватый лунный ландшафт. Город лежал в долине, охраняемый темнотой и тишиной…
В одноэтажном, похожем на монастырь здании школы, где расположилась санитарная рота, одиноко сидит капрал Ева Крачиньская. В огромной комнате, посреди которой стоит большая деревянная кровать, вдоль стен выстроились столы, изрезанные перочинными ножами и залитые чернилами. Она сидит и ждет, хотя уже и так ясно, что ждать бесполезно.
«Если бы он захотел прийти, то пришел бы уже час назад… Можно подсчитать: из батальона Свентовца я шла минут двадцать, не больше… Предположим, что его рота находится дальше штаба батальона, можно набросить время на ужин — на все ему потребовалось бы не более полутора часов. За это время он мог спокойно прийти и даже вернуться в батальон…»
Как же это случилось? Она не может припомнить того разговора, слова перемешались в ее голове…
«Скажи, что ты от меня хочешь?» — «Я уже сказал тебе четко и ясно». — «Но я не могу понять, неужели ты не видишь, как я к тебе привязалась, вот уже несколько месяцев разыскиваю тебя по всем призывным пунктам и воинским частям, никогда до этого не знала, что есть такая река Шварцер Шепс, и все-таки я здесь, увидела тебя издали и сразу же узнала, отыскала в толпе, бросилась тебе навстречу, сердце готово было выскочить из груди. Чего же ты хочешь? Разве что-то изменилось с тех пор? Я ведь не могла тогда, как и ты, поступить иначе, неужели ты этого не понимаешь? Неужели я должна расплачиваться?
За что? За мое молчание или за Адама? Впрочем, мой дорогой, я могу оплатить любой счет, только скажи, чего тебе от меня надо. Ты же, конечно, ни в чем не виноват. Пришел с Войском Польским и хвалишься своей порядочностью.