Но тебе хочется знать, была ли я любовницей Адама. Нет, этого ты не узнаешь… А почему это вдруг тебя интересует? Все вы одинаковы, нет, ты другой… Летом я встречалась с Адамом по вечерам, он поджидал меня в условленном месте, мы шли по узкой тропинке, затем сворачивали в сторону…
А знаешь, о чем говорил мне Адам? О чистоте… «Давай пройдем через это чистилище». А разве ты не требуешь того же самого? Вы оба слеплены из одного теста, очень похожи друг на друга. Это просто какое-то недоразумение, что ты стрелял в него, недоразумение, что не были вместе…»
Ева взглянула на часы, минуло половина двенадцатого — последний срок. Все, надо ложиться спать! А завтра опять все сначала: «Я — капрал Крачиньская, прошу выслушать меня…» Села на кровать, сняла сапоги, расстегнула мундир и расплакалась. Уткнулась головой в подушку, от плача стало легче, все лицо было мокрым от слез, думала лишь о себе, о своем одиночестве…
Скрипнула дверь, кто-то стоял на пороге, может, стоял уже давно, но она не слышала… Ева резко поднялась, приложила руки к глазам. Капитан медицинской службы Пиотровский был чуть навеселе, его массивная фигура покачивалась из стороны в сторону, ноги широко расставлены, а когда он дошел до середины комнаты, то оперся рукой о стол.
— Товарищ капитан…
— Ничего, ничего, дитя мое. Чего плачешь? Вытри глаза и забудь обо всем. — Движения капитана становились постепенно более уверенными, он подошел к кровати и пододвинул себе стул. — Ну рассказывай, мне можешь выкладывать все как есть. Тебя кто-нибудь обидел? Расскажи, а я уж устрою ему веселую жизнь!
Ева молчала. Она любила доктора Пиотровского: все в полку знали, что «бородач» — доктор носил ухоженную бородку — порядочный и, как говорил Крыцкий, «сердечный человек», а сейчас он казался ей просто забавным…
— Ну, — подбадривал он ее, — может, дать тебе валерьянки или брома? Прекрасные средства. Завтра будет тяжелый день, надо поправить свои нервы.
— Нет-нет, у меня все в порядке, просто паршивое настроение.
— Настроение? Отвыкай от этого, тут тебе не дом. На войне красивые девушки не имеют права хандрить. Вы ухаживаете за ранеными и помогаете здоровым. Что бы мы без вас делали? — Поднялся со стула, оттолкнув его ногой, и тяжело опустился на кровать. Погладил Еву по голове, затем осторожно заглянул ей в лицо.
— Товарищ капитан!
— Ничего, ничего, — пробормотал капитан. — Не сердись на меня, старика. Глаза у тебя чуть покраснели, но это ничего. Красивая ты, Ева, и все время в одиночестве. Я тоже одинокий. Ну не упирайся, дитя мое, я очень люблю тебя, давно о тебе мечтаю… Действительно, не хочешь? Мешаю тебе? Очень плохо, Ева, очень плохо… Ну ладно, ладно, не убегай… Сейчас уйду, уйду. И этот стул еще мешается под ногами.
Двенадцать часов ночи.
День второй — вторник
Светает. Солдаты тонут во мгле, по брусчатке грохочут колеса, на западе стоит тишина. Ночью высоты освещались ракетами.
Бойцы, тесно сгрудившись, стоят у домов. Да так и теплей. За ночь им не удалось отдохнуть как следует. Стиснув зубы, туго перетянутые ремнями, они равнодушно выслушивают команды офицеров. Что их ждет сегодня? Бойцы не думают об этом, не видят взятого вчера города в этой мглистой тьме; пытаясь согреться, поднимают воротники шинелей, засовывают руки поглубже в карманы, проверяя одновременно, не забыли ли захватить табак, трофейные сигареты, плитки шоколада, карандаш, зажигалку, бумагу для писем.
Из темноты постепенно вырисовываются контуры домов и крыш, на улице еще темно, но вдали уже просматриваются поля, луга, холмы. Каждая высота обозначена на карте цифрой, которую офицеры занесут в свои блокноты. Для них пространство носит более широкое понятие, они говорят о районе действий, направлениях и задачах. Перед их глазами предстанут луга и лес, когда небо наконец очистится, воздух станет прозрачным; и каждый следующий шаг будет стоить еще дороже. Они не вспоминают уже о тех, кто погиб вчера, и не задумываются о том, кого постигнет та же участь сегодня.
За городом над лугом стелется туман, но уже видны серые, какие-то одинаковые лица солдат. Один из них, Михал Маченга, огляделся по сторонам раз, другой, ища взглядом Граля, но потом вспомнил, что тот погиб. Он уже не грустил о нем, он равнодушно относился к жизни и поэтому вскоре думал уже не о Грале, а вспоминал вчерашнюю злость на Фурана. Все, кто шли вместе с ними, были похожи друг на друга, один Фуран отличался от них; вот Кольский, например, сразу видно, понимает, что такое война. Говорят: смелость. А что это такое? Никто ведь не сказал про Маченгу ни разу, что он смелый. Такой же, как и все, давно понял, что если надо, так надо. Но он хорошо помнит, как впервые увидел смерть…
Все было в дыму, Маченга бежит и падает вместе с другими на землю, как на учениях, и ему совсем не страшно. Пулеметный огонь, грохот разрывов и свист осколков сливаются в один протяжный гул, над головой с воем проносятся тонны металла, а Михала Маченги все это вроде и не касается. Вдруг рядом с ним кто-то падает и протяжно кричит. Михал подбегает к нему и видит: осколок разворотил тому живот. И его охватывает страх, пот заливает глаза, он бежит вслепую, ничего не видя и не слыша, спотыкается, падает и, тяжело дыша, ощупывает свой живот. Туман стелется над лугом, над узкой извилистой речушкой, название которой постоянно вдалбливал всем Лекш, чтобы хорошенько запомнили…
Фуран закуривает. «Как спали, ребята?» Зачем об этом спрашивать? А почему бы и не спросить? Откуда ему, Михалу Маченге, известно, что должен и не должен знать командир взвода?!
Кольский молчал. Угостил табачком, поглядел на Михала и ничего не сказал.
А все-таки жаль Граля. Его жена будет переживать потерю мужа, прожила с ним всю жизнь и надеялась, что доживет до глубокой старости. Умер бы Граль в кровати, спокойно, как нормальный человек, не свистели бы над ним осколки, не царапал бы он руками землю… Жена всплакнула бы над ним… Михал подумал о бабьих причитаниях и вдруг увидел, что туман совсем рассеялся и стали хорошо видны даже холмы на самом горизонте.
Вспомнил, как, прощаясь с ним, Мария заплакала. «Вернешься ли, увижу ли я тебя снова?» Как так случилось, что она привязалась к нему, хотя и виделись-то всего три раза?! Странно получается. Даже его мать, бывало, говорила ему: «Неказистый ты какой-то, и бабы на тебя не обращают внимания». А Мария пришла сама; свернули они тогда в лес; стояла уже осень, но было еще тепло и пахло землей. Она опустилась на землю, протянула к нему руки и, когда он неловко обнимал ее, вела себя так, будто они давно жили вместе.
Мария… Как хорошо было бы начать хозяйствовать вместе с Марией…
Взвод остановился. Бойцы расселись по обочинам дороги, закурили. Взошло солнце, покрытые росой луга переливались искорками. Михалу были хорошо знакомы эти ранние утренние часы, ничем не отличавшиеся от тех, в родном краю.
Подошел Калета, угостил трофейной сигаретой, напоминавшей по вкусу опилки.
— А ты знаешь, Маченга, что мы возвращаемся назад, той же самой дорогой?
— А мне-то что, — буркнул Михал. — Начальству виднее.
С запада, со стороны города, который они оставили утром, доносилась артиллерийская канонада.
— Поэтому можно предположить, — сказал Калета, — что германец и там, и тут. Как же так получилось, черт побери? — И он поглядел наверх, на упиравшиеся в голубое небо верхушки сосен.
От опушки леса, где расположился весь батальон, до самой окраины городка простирались луга. В ярком солнечном свете виднелись острые шпили кирх и крыши домов. Они вошли в этот город три дня назад, на улицах было пусто, с окон свешивались белые полотнища. Казалось, что с этой стороны им ничто не могло угрожать, но Свентовец остановил батальон и выслал в разведку взвод Фурана во главе с Кольским.
Шли по склону поросшей редким лесом высоты, откуда открывался вид на городок, под ногами хрустели ветки деревьев. Михалу казалось, что они на учениях — так ласково светило солнышко. Вот дойдут до гребня высоты, сядут на травку, и Фуран начнет: «У Маченги стало получаться лучше». Затем все закурят и уставятся в небо.
— Не курить! — приказал Кольский.
Когда оказались на обратном склоне высоты, увидели лежавший в низине городок, узкую дорожку, обрывавшуюся у опушки леса, где остался батальон. Михал оглядел дорогу, увидел воздвигнутую на ней баррикаду, за ней Рыночную площадь, каменные дома, блестевшие, словно позолоченные, вывески магазинов. На Рыночной площади стояли машины, возле них суетились немецкие солдаты. Некоторые из них сидели на лавочках перед домами. Михал, выполняя указание Кольского, установил ручной пулемет. Командир роты присел рядом на корточки, а подпоручник Фуран поднес к глазам бинокль. Михал увидел совсем близко его лицо — сухое, чуть продолговатое, с застывшей ухмылкой.
Открыв стрельбу по немцам, они хотели застать их врасплох, вызвать ответный огонь и отойти к батальону. Лучшего и быть не может, когда ведешь огонь по противнику, как на стрельбище: целишься спокойно, не торопясь, сам выбираешь себе цель.
Рыночная площадь была перед ним как на ладони. В самом центре ее стоял высокий немец с трубкой во рту; Маченга взял его на мушку. Немец, ничего не подозревая, глядел в его сторону.
Кольский подал команду открыть огонь.
Ручной пулемет заработал как бешеный, немцы попадали, а тот, высокий, по-прежнему стоял неподвижно, будто прирос к мостовой и не мог сдвинуться с места. Михал прицелился в него и нажал спусковой крючок. Спустя минуту увидел еще одного высунувшегося из-за машины немца и не раздумывая перенес огонь на него. Того словно ветром сдуло, а длинный, покачнувшись, тут же скрылся за машиной.
Рыночная площадь опустела, затем отозвались немецкие пулеметы. Просвистела появившаяся откуда-то мина: видимо, немцы уже пришли в себя. «А длинного я так и не убил, — подумал Маченга. — Как же так?»