Бойцы стали отходить к лесу, к своему батальону.
— Итак, что мы знаем о противнике? Ничего, — сказал Свентовец. — А времени у нас в обрез. — Он сидел под деревом, в нескольких шагах от него установили рацию, на опушке леса окапывалась рота Кольского. — Тут его не должно было быть, — добавил он. — До самого Бретвельде, но коль скоро противник здесь, значит, что-то произошло.
Майор достал из кармана большие часы и внимательно поглядел на Кольского.
— Надо прощупать немцев как следует, другого выхода у нас нет, а потом уже я отправлю донесение. Начни потихоньку, на рожон не лезь, пусть они сами обнаружат себя. Сорокапятки ведут огонь только по танкам, с боеприпасами у нас туговато… помогу вам минометным огнем. Сегодня мы должны отбить Бёслиц.
Поглядев на Кольского, Свентовец умолк. Со вчерашнего дня ему было трудно разговаривать с командиром роты. Он так и не сумел подобрать к нему ключ. «Вот упрямец, — подумал майор. — Неужели он всегда был таким? Держит дистанцию, стал более равнодушным, но… воинскому долгу предан до конца. В этом нет никаких сомнений».
Кольский встал по стойке «смирно».
— Я могу идти, товарищ майор? — спросил он официальным тоном.
— Иди и держи связь.
Ружницкий, который сидел рядом и курил, поднялся:
— Пожалуй, я тоже пойду, — Он отряхнул мундир и затоптал окурок.
Майор продолжал сидеть, он ждал. В такие минуты он всегда как-то особенно остро чувствовал усталость; поглядел на кроны деревьев, на луг, распростершийся прямо перед ним, отделявший их от городка. Увидел стройный шпиль колокольни костела, прекрасный, в чисто готическом стиле — а это здесь такая редкость. Впрочем, какая глупость! Кто же сейчас думает о готике?!
Только что он имел разговор с командиром полка. «Где твои позиции?» — спросил Крыцкий. Он басил больше обычного. Свентовец доложил обстановку. «Нас поджимает время, — сказал Крыцкий. — На твоем участке с их стороны серьезных сил нет. Уточни и доложи о выполнении задания». «Слушаюсь!» — ответил Свентовец, а сам подумал: «Ничего не понимаю».
Впрочем, он ничего уже не понимал со вчерашнего дня. Им не передали никаких сведений ни о противнике, ни о замыслах командира дивизии и командира полка. «Танки прорвались в тыл!» — вот и думай, что хочешь. «Путь в Бретвельде открыт». Так что же там, перед нами? Почему остановилось наступление на запад, если речь идет только о танковом прорыве?
«Надо было сразу попросить поддержку», — размышлял Свентовец. Впрочем, что бы это изменило? Ведь известно — не дадут. «Вы слишком осторожничаете», — скажет командир полка. «Конечно, я осторожен, — констатировал майор и сам себе поставил диагноз: — Излишне впечатлителен». Никогда прежде он не замечал этого за собой, ни когда партизанил, ни до войны. Не думал о неоправданных потерях, а сейчас мысль об этом преследовала его. Наверное, близкий конец войны так влияет на человека. Векляр, кстати, сразу пресекал разговоры на подобные темы: «Надо хорошо воевать, по-современному. Смерть на войне вытекает из математического расчета, это вопрос статистики».
Статистика… Свентовец вышел на опушку леса. Видимость была превосходной, перед ним простирались поля, полого поднимающиеся к городку Бёслиц. Он видел пригорки и низины, шоссе справа, стройный шпиль колокольни, так заинтересовавший его ранее.
— Товарищ майор позирует противнику, как на фотографию, — послышался голос батальонного адъютанта.
Махнул рукой. Мины рвались уже на опушке, застрочили пулеметы, а Свентовец, словно завороженный, глядел на свою колокольню. Потом, после продолжительной паузы, перевел взгляд на поле, по которому Кольский бросил в прорыв взводы. Может, следовало еще выждать? Он представил себе, как ползет сам по-пластунски вперед, не зная, что его там ждет, зная только направление движения…
Может, попробовать начать атаку по другую сторону шоссе? А может, захватить город ударами с флангов? Нет, теперь-то он точно будет ждать. А может, Крыцкий прав, и нет ничего страшного… Со стороны противника тишина, преодолев полпути до Бёслица, рота продвигалась, как будто на учениях. Вдали, словно сквозь дымку, виднелись крохотные фигурки бойцов. Почему-то подумалось, что война идет чертовски медленно, несмотря на быстроту действий, отрывистые приказы, треск полевых телефонов. Да, все же главное на войне — это умение выждать подходящий момент…
Еще успел подумать, что сорокапятки придется использовать только против танков. «Сколько осталось снарядов на пушку?» И тут началось…
Рота Кольского, распластавшись на поле, испытывала на себе прочность обороны противника. Свентовец застыл с биноклем у глаз и, казалось, не слышал свиста пуль, который то приближался, то отдалялся, то раздавался над самой головой, то где-то сбоку.
Поле все вздыбилось от металла, свист немецких мин сливался с треском очередей станковых пулеметов, разрывы заволакивали поле низко стелющимся дымом.
Рота словно вросла в землю. Свентовец представил себя на месте парней, ищущих защиты в каждой неровности почвы, прячущих головы за травянистыми кочками, прижатых к земле свинцовым дождем. Сейчас он будет докладывать: «Передовая рота подошла к постройкам и залегла под сильным огнем противника». Язык донесений прост и конкретен, в него не вместишь ничего, кроме скупой информации. «Пытаюсь подавить огневые точки врага». И верно, строчат пулеметы, верно также, что у него есть и минометы, и пушки. Но сорокапяткам дан приказ стрелять только по танкам… «Что за черт, дались мне эти сорокапятки! Может, ввести в бой вторую роту? Бёслиц — превосходное место для организации круговой обороны, а времени для ее подготовки у противника хоть немного, но было. Каковы его силы? Знать бы…»
Крыцкий бы поздравлял: «Ты показал себя молодцом, мне крайне необходимо было взятие Бёслица». Почему он подумал о поздравлениях Крыцкого? Кольский не поднимет свою роту, не сможет… Свентовец сдвинул кобуру на живот и, слегка пригнувшись, пошел по полю. Шум боя усиливался, и он, хотя привык уже ко всякому грохоту, в какое-то мгновение почувствовал свою полную незащищенность между лесом и поселком, на поле, залитом ярким солнцем. Остановился и принял решение: «Отвести роту с поля и подождать».
Отвести роту! Легко сказать! Ведь до построек — рукой подать. Их видно как на ладони. Венгерек угодил в дом фаустпатроном, слева пожар, «максим» замолчал… Что там случилось? Присыпанный землей боец с трудом поднимает голову, вдруг кто-то вскакивает, словно зависает над землей, пригибается, бежит в дым, корчится, падает. Бойцы окопались, огонь противника несколько ослабел, а может, так только кажется? Эх, до построек, казалось, рукой подать!
Кольский медленно ползет к умолкшему пулемету, он трет ладонями глаза, их разъедает дым, во рту песок.
Маченга прижался к земле. Когда он прятал лицо в траву, ему казалось, что кругом царит тишина. Закрыл глаза — и на минуту отключился, прижался животом к земле, почувствовал, как колотится сердце. Потом вдруг темноту разорвал сноп света, сверху на него обрушился пронзительный свист, его окутал дым. Загрохотало совсем рядом. Он не посмотрел в ту сторону, ему захотелось провалиться под землю, исчезнуть, избавиться от чувства полного одиночества, словно зверь, за которым охотятся.
Поначалу они бежали по полю в тишине. А потом началось. Кольский бросил роту вперед, поднял людей, Кутрына вскочил и упал, слева кричали двое раневых… Они остались там, впереди, в промежутке между ними и городком. Он мог бы их увидеть, если бы высоко поднял голову. Молчат или просто не слышно их криков?.. А его, Маченгу, на этот раз бог миловал. Он жив и не хочет, чтобы ему вспороли живот, раскроили череп, нашпиговали металлом. Броситься назад? Как это сделать без риска? Будь что будет, все равно из этого пекла живым, наверное, не выбраться…
Кроме поля, ничего не было видно. Поле полого уходило вверх, как длинная наклонная плоскость. Казалось, достаточно лишь лечь поудобнее, чтобы скатиться к самому лесу, он чувствовал его запах; чащоба, тишина, спокойствие…
«Почему я не застрелил того длинного?» Маченга осторожно поднял голову над краем окопа: огонь противника будто бы приутих, дым стелился прямо над землей. Он посмотрел на колышущуюся, уходящую вверх плоскость поля и услышал новый звук. Из-за построек донеслось урчание моторов.
Михал поглядел налево, затем — направо, увидел залегшую цепь бойцов, услышал голос Фурана, напряг зрение. Он смотрел теперь только туда, на городок. Увидел столб пыли и дыма, а потом из этого черного облака выполз желтого цвета, как показалось Маченге, танк. Взрыв. За Маченгой вздыбился фонтан земли, другой, третий. Михал весь сжался, от напряжения болят мышцы, губы искусаны в кровь. Бежать… Терять уже нечего… «Раздавит, раздавит», — сверлила назойливая мысль. Второй танк полз прямо на него, он как завороженный глядел на это желтое пятно… Михал понял, что сейчас он встанет и пойдет на танк — по дрожащей земле, во весь рост, прекрасно видный тем, в башне танка. Пусть видят… Он приподнялся на руках — рот широко открыт, на искусанных губах запеклась кровь, — отбросил все мысли в сторону, знал только, что сейчас пойдет на танк…
За танками маячили каски пехоты, на поле уже четко были видны фигурки вражеских солдат. Ожил пулемет, рядом с ним, наготове, — боец с противотанковым ружьем, главное — сохранять спокойствие. Надрывное гудение танковых моторов все приближается, почему же молчат сорокапятки?! Кто-то из бойцов рядом с Кольским, не выдержав напряжения, вскочил, словно подброшенный трамплином. Поручник резко ткнул его рукояткой пистолета в живот, тот со стоном повалился на землю…
Наконец по танкам открыли огонь сорокапятки… Бойцы подняли от земли головы, рокот моторов был слышен по всей линии обороны.
— Спокойно, — сказал Кольский и скомандовал: — Короткими очередями — огонь!
Танк шел прямо на Маченгу. Михал выждал. Видел уже отчетливо, что машина в самом деле желтого цвета, видел, как она катится, спускается вниз по полю, становясь все ближе, ближе… Михал встал, теперь он был виден танкистам почти по пояс. Рукавом вытер слезы — он от напряжения плакал. Будь что будет!..