ивыкнут. Ну, докладывай. — Он застегнул мундир и отложил недоеденный бутерброд. — Как настроение?
— Хорошее, — заявил Лекш.
— О-о-о, какое прекрасное слово! У вас всегда для заместителя командира полка находится нечто такое, что слюнки текут.
— В самом деле хорошее. Бойцы поговаривают только, что немцы и спереди, и в тылу…
— Говорят и будут говорить. Сейчас у тебя начнется работа — пальчики оближешь. У солдата должно быть хорошее настроение, понимаешь, Лекш? У нас есть такие, что уморили бы бойца насмерть политикой, а он и так знает, кого бьет… У тебя есть материал для боевого листка?
Лекш доложил о Маченге.
— Маченга? — Гольдвельд наморщил лоб. — А, припоминаю, фольварк в Гняздове. Видишь, Лекш, никогда не знаешь, что выйдет из человека. Я считаю: самый лучший солдат тот, который не выглядит слишком бравым. — Он надел фуражку. — Ну, что еще у тебя?
Хорунжий глядел на сельскую улицу: мимо проехал грузовик, потом две полковые пушки, телефонисты тянули кабель, высокий боец согнулся под тяжестью катушки — когда Лекш пригляделся к нему, то увидел испещренное морщинами лицо пожилого человека.
— Есть еще один вопрос, но он уже не касается нашего батальона. Товарищ капитан помнит, наверное, дело Кольского в Боровице? Бегство дезертира…
— Да-да, припоминаю! — буркнул Гольдвельд. — Наломали дров…
— Я хочу доложить, — продолжал дальше хорунжий, — что девушка, которая участвовала тогда в сокрытии дезертира, служит в нашем полку. Это капрал Ева Крачиньская из санитарной роты.
— Да что вы говорите? — удивился Гольдвельд. — Это, кажется, невеста Кольского?
— Так точно.
— Ну, эта девушка герой — прилетела к нам, в наше войско, за своим парнем. Я всегда думаю: что же любовь делает с людьми!
— Товарищ капитан! Она тогда в самом деле укрывала дезертира и должна понести за это наказание. Это тяжкое преступление. И в совершении его нет ни малейших сомнений, ведь она сама в этом призналась.
— То есть рассказала вам, как было. Призналась…
— Так точно.
Гольдвельд поднялся, вытащил из кармана кисет и начал набивать трубку. Его увлекло это занятие: табак набивал плотно, старательно, затем поднес трубку к носу и понюхал.
— Совсем не пахнет, — сказал он. — Вот раньше был аромат… а теперь? Откуда этот табак? Знаете, что я вам скажу: немецкий табак — настоящее дерьмо, даже если добавить в него немного меду. У русских табак хороший, я курил его в Москве, как он, черт побери, назывался, память стала совсем ни к черту!..
— Так что касается моего доклада, товарищ капитан…
— Что вы так беспокоитесь, Лекш? Вы ведь доложили начальству. Знаете русскую поговорку: начальству виднее…
— Так точно. — Хорунжий покраснел и снял очки. — Есть такие, которые думают, что на войне… все аннулируется. Что на войне порядок не обязателен. Что он для тыла — один, для передовой — другой.
— Если внимательно присмотреться, хорунжий, то все выглядит несколько иначе. Вы ведь студент, правда? Вы теоретик… Не дай бог нам теоретиков… Вы что думаете, Лекш, — он повысил голос, — что я буду этим заниматься? Ах, Лекш, Лекш, что у вас за страсть к интимным делам!..
— Я не об интимных делах, а о наказании за преступление.
— Мы сурово караем преступления: дезертирство, трусость, невыполнение приказа… А люди у нас разные и с разным прошлым… И не в этом дело. Вы ничего не понимаете, Лекш, можете идти. Да, вот что… если где-нибудь увидите хороший трубочный табак, вспомните обо мне. До свидания, товарищ хорунжий.
Начальник разведки дивизии был высокий, лысый, с продолговатым лицом, с торчащими передними зубами. Он улыбался — или так только казалось Олевичу? — всякий раз, когда задавал вопросы.
— Садитесь, рядовой. Вас накормили разведчики?
— Так точно, товарищ капитан.
— Хорошо. Вид у вас неважнецкий, — улыбнулся он, — что, впрочем, неудивительно. Так как вас величать?
Олевич был готов к этому вопросу, но какое-то время все же колебался. Смотрел в окно на просторный двор, за которым виднелась проселочная дорога, на стоявшие под деревьями грузовики, на толстого старшего сержанта в фуражке набекрень рядом с ними.
— Рядовой Клосовский, товарищ капитан.
— А я было уже подумал, что с перепугу позабыли. Ну так рассказывайте все по порядку.
— Когда мы приехали в Бёслиц, — начал Олевич, — капитан остановил колонну, потому что у головного грузовика отказал мотор…
— Это мне уже известно. Послушайте-ка, Клосовский, напрягите свою память и постарайтесь вспомнить все о напавших на вас. Ваши дружки так перепугались, что ничего связного сообщить не могут. Какими силами они вас атаковали? Хоть приблизительно.
— Наверное, не больше чем ротой, — сказал осторожно Олевич. — Поначалу показалось, что это усиленная разведгруппа. Так, по крайней мере, я подумал, если вообще в тот момент был на это способен…
Капитан внимательно посмотрел на него:
— На чем основываются ваши предположения?
— По нас, как мне казалось, стреляли два пулемета. Потом появился танк…
— Откуда он появился?
— Не знаю.
— Вы абсолютно уверены, что танки были?
— Да. Один я видел сам, когда мы находились на центральной площади городка, и второй, когда залегли в арке ворот. И совершенно точно, что в нападении участвовали и гражданские лица, стреляли из окон, товарищ капитан, я также непосредственно видел нескольких вооруженных людей в гражданской одежде. Это была мясорубка. — Он оживился: — Площадь, ночь, тишина — и вдруг стрельба со всех сторон.
Капитан минуту молчал, глядел на Олевича, словно прощупывал его взглядом.
— Вы когда вступили в армию, Клосовский?
Олевич почувствовал, как в нем нарастает напряжение.
— В конце ноября, товарищ капитан, — медленно проговорил он.
— Вас не направляли в офицерское училище?
— Нет.
— Вы были в партизанах?
— Нет.
— Ладно. Вернемся к нашим делам. — Он усмехнулся: — Так, значит, вас застигли врасплох на этой площади. А потом вырезали, как баранов. Вам не удалось организовать оборону?
— Никак нет, товарищ капитан. Командир был убит первой же очередью. А остальные — это ведь бойцы запасного полка, в основном необстрелянные.
— Вы тоже впервые очутились под огнем противника, — нажимал капитан. — Так, значит, никто после гибели командира не принял на себя командование, никто даже не пытался?
— Никто не принял, — тихо повторил Олевич.
— Вы, Клосовский, производите впечатление толкового парня. Ваши коллеги рассказывают, что вы сумели стащить с грузовика пулемет. А на будущее запомните: в такой ситуации каждый может взять на себя командование, в том числе и вы…
— Так точно, товарищ капитан.
— Ну хорошо. Что вы еще видели из арки ворот?
Олевич молчал. Сейчас следовало бы сказать: «Они добивали раненых саперными топориками. А я это видел, товарищ капитан, и не стрелял. Да-да, лежал в арке с полным магазином патронов в автомате, глядел, не мог отвести глаз! Думал про себя: хватит ли у меня смелости?.. Нет, не хватило…»
— Почему вы не отвечаете?
— Потому что почти ничего не видел. Мы отошли в глубь двора.
— Отошли!
— А что нам оставалось делать? — вдруг выпалил Олевич. — Погибать?..
Капитан сделал вид, что не слышит.
— Вы только что сказали, что заметили из арки ворот танк. Поймите же наконец, — добавил он, — это для меня очень важно, а вас приходится тянуть за язык. Со вчерашнего дня нам не удалось взять ни одного «языка».
— Это, к сожалению, все, что я видел.
— А потом?
— Мы обнаружили во дворе переход на параллельную улицу. Ночь выдалась темной, луна уже зашла, на небе были только звезды… Мы очень медленно обошли кругом этот проклятый городишко, потому что один из нас, самый молодой, подвернул ногу. Я стремился отойти от Бёслица как можно дальше, но сначала должен был определить, в каком направлении идти…
— Что вы видели по дороге?
— Когда мы приближались к шоссе, а оно было слева от нас, я отчетливо слышал гул моторов; издалека видно было плохо, но мне показалось, что это бронетранспортеры.
— Много?
— Похоже, да. Ночью трудно определить.
— Надо быть более сообразительным. Подползи вы поближе, могли бы что-нибудь увидеть. Сейчас ведь идет бой за Бёслиц…
Да… «подползи поближе…». Когда они вышли на поле, самый молодой из них, Вацек, не мог идти дальше. Он плакал. Уселся на траву и плакал, растирая злополучную щиколотку. Второго обуял страх, Олевич видел, как у него дрожат плечи, как он поднял воротник шинели и прячет в него лицо. «Куда мы пойдем?» — спросил он. «На запад», — ответил Олевич. «Ты сошел с ума! Надо идти в обратную сторону, на западе немцы». — «Не болтай ерунды. Сам говорил, что наша дивизия взяла Каменц. Не могла она отойти оттуда — у нее в тылу были немцы». «Я никуда не пойду, — сказал Вацек. — Не могу идти». «Пойдешь». — «Не пойду». «Тогда оставайся здесь. И тебя я тоже оставлю, — обратился Олевич ко второму, — если будешь ныть».
Он взял вещмешок и автомат Вацека и пошел вперед, не обращая на них внимания. Они следовали за ним. Вацек медленно ковылял по траве…
— Но далеко вам уйти не удалось, — сказал капитан.
— Так точно, товарищ капитан, всего каких-нибудь пять километров.
— Как вы определили направление движения?
— По звездам.
— Вы знаете, как это делается?
— Так точно.
— И в том домике вы просидели до утра?
— Да, мы очень устали.
…Они заметили небольшой дом, когда подходили к лесу. Олевич обошел его, вокруг царила тишина, из-за высокого забора не доносилось ни единого звука. Снова почувствовал себя как в те времена, когда был партизаном. Ударил прикладом в дверь раз, другой… Открыла перепуганная женщина в халате, он отодвинул ее в сторону и вошел в дом. Кухня, скамья, помятая постель, тепло перины… В доме находились двое — женщина и высокий старик. Командир увел их на кухню, обоим бойцам велел лечь в кровать, и они улеглись в теплую постель, не сняв даже гимнастерок.