Сущая неправда: мужику надо сказать, что это не страшно, и если уж он зароется в землю, то ни за что не двинется с места. Впрочем, доподлинно известно, что крестьяне меньше дрожат за свою жизнь, чем горожане. Так, по крайней мере, считал Кольский и помнил об этом, разговаривая с Михалом Маченгой.
— Ну так что ж, Маченга, — сказал он. — Вы стали настоящим бойцом. Буду ходатайствовать перед командованием, чтобы вам дали нашивку, будет что носить на плече кроме винтовки.
Рядовой Маченга молчал.
Поручник сел на придорожную траву и достал сигареты:
— Угощайтесь, немецкие, слабые…
— Спасибо, товарищ поручник.
Кольский закашлялся.
— Я вами доволен, — продолжал он. — Хорунжий Лекш мне доложил, как здорово вы разделались с теми швабами.
Маченга пошевелил губами, словно хотел что-то сказать, но не находил слов. Впрочем, все в роте знали, что он не речист.
— Ну рассказывайте, Маченга, что у вас на душе…
— А то, товарищ поручник, — он слегка заикался, — что очень вам благодарен за похвалу, но, по правде говоря, я ее не заслужил. Тогда, в Гняздове, было совсем по-другому, я прыгнул в огонь по собственной воле, не испытывая никакого страха. А в этот раз боялся, думал, что мне конец. Конец, — удивленно повторил он, — и совсем не знаю, как я бросил гранату. Так вот, должен честно признаться, что было бы лучше получить благодарность в другой раз…
— Что вы чепуху мелете, Маченга?! Немного боялись… Бывает, с каждым бывает. Самое главное результат, понимаете? Что не потеряли голову, хладнокровие…
— Так точно, товарищ поручник.
«Что за люди!» — подумал Кольский.
Солнце медленно клонилось к западу. Свентовец показывал на карте: Бретвельде, крупный населенный пункт в нескольких километрах от Бёслица. Кольский помнил его окрестности, холмистые, живописные. Бёслиц, Бретвельде были теперь неразрывно связаны.
Из дневника поручника Яноша, адъютанта командира дивизии:
«Очередное переселение. Я ничего не понимаю в этой войне, пусть Векляр беспокоится, в конце концов на адъютантов военачальников никакие стратегические функции не возлагаются. Видно, существует особая категория людей, которым такая жизнь очень подходит: принести, отнести, подать, позвать, напомнить, а на других можешь поглядывать свысока, потому как у тебя и мундир получше, и отутюжен хорошо, и жратва повкуснее. Про себя скажу, что к этому я равнодушен, но и уходить отсюда желания не имею. Все-таки здесь интереснее. Войну видишь словно с пригорка, а не из стрелкового окопа. И она становится немного зрелищем, немного приключением. А какие приключения у пехоты? Видишь впереди только клочок земли…
Но и возможность взглянуть сверху мне не помогает, все равно не могу уловить смысл этих переездов с места на место. Штаб перебирается в какое-то село к северу от городка Бретвельде. Крыцкому приказано занять оборону в Бретвельде, Оске — на участке между Бретвельде и Бёслицем, Адамчук прикрывает нас с запада. Все понятно даже для рядового-необученного. Но прошу разъяснить мне: что произошло? Была шифровка из штаба армии, а сегодня с ним нет связи. По-видимому, нас отрезали. Рошко почти уверен в этом, но при генерале нельзя произносить ни одного из этих слов: «отрезаны», «окружены». Я сам слышал, как он ругал начальника связи. Поначалу тихо, спокойно, а потом два последних предложения в полный голос: «Никакой паники! Никакого окружения!» Так вот, я могу повторять за моим генералом избитые фразы о том, что война требует постоянного маневрирования, и изображать, что мне что-то известно. Но, впрочем, могу и не изображать: знаю, что тяжело с патронами, что мы не можем помочь полкам, что конная разведка искала соседа на востоке и юге, но вернулась ни с чем.
У меня иногда появляется свободная минута. Мог бы даже написать письмо Анне, прекрасное письмо, такое, какие она любит. С пафосом. Письмо, в котором говорилось бы, что я постоянно помню о ней, постоянно вижу ее, даже ночью, когда трассирующие пули буравят небо; боже мой, что за сочное слово «буравят»! Я бы мог подобрать еще множество других красивых слов, но не хочу, не будет никакого письма, не знаю, как описать ночную канонаду и людей, возвращающихся с передовой, и раненых на перевязочных пунктах, и тех, кто поднимается в атаку.
Порой мне кажется, что Векляр не прав, что мы не будем помнить войну, не захотим возвращаться к ней в своей памяти, и, если мне еще раз доведется свидеться с Анной, я буду говорить с ней о чем-нибудь другом. О чем же? Я должен записать разговор, свидетелем которого случайно оказался несколько минут назад.
На марше, когда мы меняем места стоянок, я часто, сам того не желая, подслушиваю разговоры Векляра. Время от времени мне кажется, что генерал знает об этом, что смотрит на приоткрытую дверь и порой даже специально говорит что-то для меня. Он снижает тогда голос, меняет интонацию, а я краснею как молокосос. Не знаю, удалось мне хоть раз подслушать что-то без его ведома: ну и пусть, может, он и впрямь думает, что я стану летописцем дивизии, что напишу как следует ее прекрасную историю, которую можно будет оправить в рамку. Нет, никаких рамок! Пусть-ка лучше мы останемся неизвестными. Объявляю полное равнодушие к истории.
Но я все же должен записать один разговор. Не знаю, генерал ли позвал Зоника или же замполит дивизии явился к нему сам. Отношения между ними не наилучшие. Все очень просто: генерал, как он сам про себя говорит, политический деятель и считает, что должен наставлять на путь истинный Зоника. А Зоник хочет быть самостоятельным: у него, впрочем, есть свое мнение и он знает, чего хочет. Векляр это ценит, хотя виду не подает. Зоник кряжист, невысокого роста, всегда задумчив. Полная противоположность генералу. Не нравится мне эта задумчивость Зоника: когда разговариваешь с ним, никогда не знаешь, слушает ли он тебя. Однако бывает достаточно одного слова, чтобы замполит «проснулся» и заметил собеседника.
Так вот, сидят они у генерала, в глубоких немецких креслах, беседуют. А я подслушиваю. Зоник начинает.
Должен сначала записать два предложения, которые часто и с нажимом повторяет Векляр: «Мы не находимся в окружении» и «На войне часто бываешь в такой ситуации, в какой сам считаешь».
Майор Зоник, наклонившись к генералу, рассказывал о настроениях личного состава полков. Ему можно верить: он все время торчит на передовой, беседует с бойцами и часто выступает перед ними. Любит это делать; говорит без бумажки, что выгодно отличает его от остальных офицеров-политработников, те не отрывают глаз от конспекта.
«У Крыцкого, — заявил Зоник, — бойцы говорят, что мы попали в окружение. Нет, я не хочу утверждать, что сложилась психология окружения. Но после сегодняшних боев людей охватило состояние неуверенности. Это относится также к офицерам».
Зоник имеет претензии к генералу. Говорит сухо, держится официальнее обычного. Все это выглядит со стороны немного смешно.
«Мы ничего не говорили командирам, — наступает Зоник на Векляра. — Даже командиры полков не знают, что у нас начались трудности с боеприпасами и продовольствием. Они бы расходовали боеприпасы экономнее, товарищ генерал, если им объяснить, что положение дивизии трудное. То есть сказать людям правду, правда, какая бы она ни была, всегда мобилизует людей…»
Я не вижу, но чувствую, что Векляр недоволен.
«Какую правду? — спрашивает он. Слышу шаги, Векляр расхаживает по комнате. — Какую правду? — повторяет он вопрос. — Заруби себе на носу: мы не находимся в окружении и не будем никогда окружены там! Ты что-нибудь слышал о маневренной войне?»
Он задел Зоника за живое: самым неприятным было для майора то, что у него нет военного образования, и, когда ему напоминали об этом, он обижался.
«Я не настолько безграмотен, товарищ генерал».
«Не настолько, не настолько»! Не петушись».
«Ведь после вчерашней шифровки у нас нет связи со штабом армии. Пытались связаться в резервное время…»
«Ну и что?»
«В настоящий момент мы ушли вперед от основных сил, наверное, на несколько десятков километров».
«Действительно, так. Разрыв составляет около сорока километров».
«Вот именно», — говорит Зоник и замолкает.
Слышны только тяжелые шаги Векляра. Сейчас он подойдет к двери и плотно закроет ее. Однако генерал не делает этого.
«А знаем ли мы точно, товарищ генерал, где находятся немцы? И какими силами они располагают?»
«Кое-что знаем, — отвечает Векляр. — Они заняли оборону примерно на линии Лохза, Гроссдубрау, то есть к востоку и югу от нас».
«Так, значит…»
«Зоник, не паникуй».
«А я не паникую, просто хочу знать наше действительное положение».
«Вот и смотри на него трезво. Вас охватывает психоз окружения, потому что мы не нашли соседей, потому что точно не знаем, где находятся части нашей армии. А что сие означает? Противник атакует с юга, пытаясь прорваться на север. Зачем? Это ясно даже ребенку… Если немцы располагают достаточно серьезными силами — а похоже, это именно так, — то будут пробиваться к Берлину… Это их последний шанс прийти на помощь столице. А мы? А мы? — дважды повторил он. — Мы — наиболее выдвинувшаяся на запад часть. Мы должны принять участие в сражении, которое ведет армия, и сделать то единственное, что может помочь армии… Вести наступательные действия, нащупывая фланги рвущихся на прорыв группировок врага. Где, в каком направлении? Конечно, на юго-востоке… Вам ясен замысел? Поэтому место сосредоточения дивизии — район Бёслиц, Бретвельде, и из него-то мы и поведем наступление…»
«Значит, будем наступать вслепую, — пробурчал Зоник. — Ладно, а что же мы должны говорить людям?»
«То, что ты услышал от меня. Положение трудное, но не драматическое, противник стремится прорваться, потому что находится в критической ситуации. Беречь патроны, драться спокойно, помня, что победа не за горами. Дивизия ведет наступление… Вот что самое главное».
Затихли шаги Векляра. Напрягаю слух в наступившей тишине, но Зоник молчит…