Но ни они, ни командиры взводов, батальонов и полков еще не знали, что атакующие с юга немецкие части изменили направление наступления. Бронетанковые дивизии, отброшенные из-под Спревы, пробивались теперь на северо-запад.
Минула полночь.
День третий — среда
Вечером светили звезды на ясном небе, но потом сильный западный ветер нагнал тучи, и лишь на юге светлела узкая полоска неба.
Часовой, усталый и сонный, стоял у дома и все время тер глаза. У него гудели от усталости ноги. Он подумал, что надо бы постирать портянки, но знал, что, когда его сменят, сил его хватит только на то, чтобы добраться до постели.
Посмотрел на юг, в сторону позиций роты, потом перевел взгляд на чернеющий зев улицы. По обеим ее сторонам стояли дома, упрятанные в густую, темную сейчас зелень окружавших их садов. Типичный облик деревень или маленьких городков.
Во всем этом не таилось ничего зловещего.
Часовой как раз считал, сколько времени останется ему на сон, когда вдруг Бретвельде был буквально выхвачен из темноты вспышкой ракеты. Ракета медленно опускалась, дома и сады были залиты ее желтым светом. И почти сразу же в центре городка заговорили пулеметы. Часовой снова увидел чрево улицы — из дома по левой стороне потянулись вверх языки пламени. Услышал разрыв гранаты. Потом над городком загрохотало. Только сзади, где находились позиции роты, царила тишина, наблюдатели на передовых постах не видели ничего, кроме линии холмов, вырисовывающейся на фоне неба в просветах между тучами.
Никто не помнил, как все началось. Дрались вслепую, не зная, где враг. Он неожиданно появился в центре городка, на его узких улочках, на центральной площади, в садах, за высокими заборами. Противник не атаковал позиции, занятые батальонами, а держал под контролем перекрестки, стремясь по тылам пробиться в северную часть города, где полковник Крыцкий расположил штаб полка. Завязался жестокий ночной бой.
Бойцы хозяйственных взводов, застигнутые врасплох в скверике посреди спящего города, держали оборону, укрывшись за подводами и ведя огонь почти вслепую, ориентируясь по вспышкам выстрелов. Когда их начали расстреливать из пулеметов, они побежали лабиринтами улиц на север, не зная, где находится противник, не видя ничего, кроме темных громад домов, прижимаясь к заборам и оградам, дающим хоть какое-то укрытие. Повара, связные, санитары выбегали на улицы и палили наугад. В этой сумятице понятия «атака» и «отход» потеряли смысл, люди крутились в замкнутом полукруге построек в поисках цели или укрытия. Только у позиций роты Кольского царила тишина.
В штабе батальона безуспешно пытались связаться с полком…
— С полком связи нет, — доложил связист.
— Ясно, что нет, — буркнул Свентовец. Провод проходит через Бретвельде. Что происходит в этом чертовом городишке?
Он набросил на плечи шинель и выбежал на улицу. На близком перекрестке заметил красную вспышку разрыва мины.
Командир роты минометчиков Яничек выбрал позицию на краю улицы. «Людей у него негусто», — подумал Свентовец. Но иного выхода не было: майор решил заблокировать выход из города, сняв с переднего края минимальное число бойцов. Ведь бой в Бретвельде мог быть прелюдией к удару с юга.
Очередная красная вспышка. Минометчики Яничка стреляют с дистанции сто метров, прямо по домам за перекрестком.
— Мы туда не будем впутываться, — сказал Свентовец, увидев рядом с собой поручника Хенцеля. — Возьмите один взвод, займите позиции на перекрестке, и на этом конец.
Адъютант исчез в темноте, и майор снова остался один. С севера доносились треск автоматных очередей, грохот разрывов гранат.
— Ну и угодили же мы в переделку! — раздался совсем рядом голос Ружницкого. — Как же, черт возьми, проморгали немцев?!
— Что я, ясновидящий, что ли? — буркнул Свентовец. — Может, это банды из числа местных жителей. Пусть у Крыцкого теперь об этом голова болит… — Свентовец плохо видел ночью — он страдал куриной слепотой — и от этого раздражался.
— Пойду на перекресток, — заявил Ружницкий.
— Валяй, коли охота, только гляди, чтобы тебе ненароком зубы не выбили.
Бойцы Реклевича и Яничка заняли оборону перед перекрестком, укрывшись в домах с выбитыми дверьми и окнами. Ружницкий, направляясь к их позициям, шел по тротуару, не обращая внимания на автоматные очереди.
— Нашел место для прогулок! — услышал он. — Лупят вон из того дома.
Ружницкий быстро оглянулся, отпрянул за угол к увидел солдата, лежавшего у ручного пулемета.
— Извините, товарищ капитан, — сказал солдат. — Не разглядел в темноте.
— Ладно, ладно. — Ружницкий припал на колено и поглядел в сторону площади. В нескольких десятках метров от перекрестка он увидел каменный дом, выделяющийся среди других построек белым цветом стен.
— Из этого стреляют, черт возьми! — сказал боец.
В окнах дома Ружницкий заметил белые вспышки, оттуда, захлебываясь, строчил немецкий пулемет. Перед домом одна за другой рвались мины, но фашист не прекращал огня. Со стороны площади время от времени появлялись темные фигуры, и боец сразу же нажимал на спусковой крючок. Где-то в центре Бретвельде в небо взмыла ракета, и они вдруг увидели все очень четко: белое здание и край улицы. Потом снова наступила темнота, рассекаемая трассами пуль, вспышками взрывов.
Бойцы всматривались в ночь, стискивали зубы — ночью ярость и ненависть проявляются острее. Существа, появляющиеся и исчезающие впереди, не имели в себе ничего человеческого, не вызывали страха, были только целью, которую следовало поразить. После того как это происходило, на какое-то время прекращали огонь и ждали, пока не появится новая мишень. Скачущих манекенов прикрывал огнем немецкий пулемет, бивший непрерывно из белого здания. «Ну что же, — подумал Ружницкий, — пора выкуривать фрица».
Он взял двух бойцов из взвода Реклевича и, обойдя перекресток, продирался сквозь заросли садов, чтобы зайти с тыла к этой трехэтажной крепости. Война, когда они шли в темноте, внимательные, готовые в любой момент атаковать врага, становилась приключением, а капитан Ружницкий чувствовал себя в своей тарелке именно тогда, когда ожидал такое приключение. С ним всегда так бывало, с самого начала его партизанской жизни. Он не любил и не умел говорить с людьми, не выносил бесед и конспектов политуправления — шел на передовую, был рядом с бойцами, а остальное оставлял заместителям командиров рот. Война была для него исключительно действием, он не рассуждал, не имел собственных стратегических замыслов, не задумывался, откуда взялись немцы в тылах дивизии, знал только, что их необходимо уничтожить. Рослый, словно вырубленный топором, он шел, слегка подавшись вперед, не глядя на бойцов, которые были рядом.
Дом, напоминавший собой плоскую прямоугольную коробку, вырос перед ними неожиданно.
— К окнам! — крикнул Ружницкий.
Последние несколько метров они преодолели рывком, потом уже действовали как автоматы, не раздумывая, четко и безошибочно. Капитан первым бросил гранату и, перескочив через низкий парапет, очутился в здании. Очередь из автомата; он почти ее не слышал, словно слух отключился. Двое немцев лежали на полу, один из них, в штатском, был еще жив. Перед тем как выстрелить, Ружницкий почувствовал на себе его взгляд.
Бойцы были у двери и ломали ее, когда на лестничной клетке разорвалась граната. Осколки просвистели над головой. Ружницкому какое-то мгновение казалось, что за дверями пропасть, но он заставил себя броситься вперед. Очередь из автомата, прыжок в сторону, потом — тишина. Появилась здоровенная фигура в черном. Фашист заметил Ружницкого, выстрелил. Промах. Ружницкий видел теперь перед собой не лицо, а двигающийся предмет. Это продолжалось несколько секунд, потом он изо всех сил ударил врага рукояткой пистолета, а боец, оказавшийся рядом, всадил в него автоматную очередь. Когда они вбежали в комнату на втором этаже, увидели через окно улицу и перекресток, уже занятый бойцами Реклевича.
В скверике, между кустами сирени и каменной фигурой какой-то исторической личности, надменно восседавшей на могучем коне, лежал пожилой человек, ездовой из транспортной роты. Одна пуля ранила его в живот, другая размозжила колено. Сначала он не чувствовал боли, боль вместе с мучительной жаждой пришла позже, когда к нему вернулось сознание. Не было сил пошевелиться, дотянуться до автомата, лежавшего совсем рядом. Он мог только время от времени облизывать пересохшие губы. Боец закрыл глаза и спокойно ожидал своей участи. Не думал о смерти, фиксировал только происходящее. А вокруг слышалась немецкая речь. Он знал этот язык, всю оккупацию проработал в Варшаве извозчиком. Его отец также был извозчиком. Сейчас он вдруг четко представил себе улицы Варшавы, запахи, цвета, а прежде всего — людей, их лица. «Во время оккупации я всегда знал, с кого не брать денег, — подумал он. — Научился разбираться в людях с первого взгляда…»
Потом перед ним возникло лицо жены, и он услышал ее голос, хрипловатый и удивленный: «Зачем ты идешь в эту армию?» «А что мне делать, если кляча моя сдохла?»
На площади опять застрочил пулемет, стали рваться мины, а совсем-совсем рядом, может, на соседней аллейке пожилой боец слушал отрывистые немецкие фразы.
«У меня было чутье на людей, — повторил он про себя. — Знал, с кого не брать денег. Да что и говорить, что я, не человек, что ли, не поляк?..»
Снова почувствовал боль. Она распространялась откуда-то изнутри, но не от живота или колена; казалось, что где-то в груди рвутся тоненькие ниточки, на которых держится сердце… Он закрыл глаза, а когда снова открыл их, увидел, что каменная фигура наездника движется на цоколе.
«Хорошо высечен этот конь, — подумал он. — Хотя где там этим фрицам до наших польских лошадей. Взять, к примеру, обычную клячу, хотя бы мою, сколько она могла потянуть!» При воспоминании о лошади, которую убил немецкий снаряд в сентябре 1944, у него на глаза навернулись слезы.