— Их нет, их нет, — повторял Михал и почувствовал огромное облегчение, приятная теплота растекалась по телу. Страшно захотелось курить.
Майор Свентовец закурил, глубоко натянувшись дымом. С наблюдательного пункта на окраине Бретвельде он видел, как захлебнулась атака гитлеровцев. Но радоваться особо нечему. Он знал, что противник предпримет новую попытку, и знал, что его полку уже не на что рассчитывать. Артиллерия на северных холмах молчит, молчат и полковые 120-миллиметровые минометы. «Что, черт возьми, делает наблюдатель? Что мне до тяжелого положения Тышки?! У меня тоже положение не из лучших!» Все телефонные разговоры похожи один на другой: на другом конце провода сидит начальник штаба полка а делает вид, что не понимает. Отвечает елейным, тихим голосом, а Свентовец орет в трубку, не выбирая выражений, не пользуясь шифром.
«Поддержите, черт возьми, огнем, почему молчит артиллерия?» — «Беречь патроны, из сорокапяток стрелять только по танкам». — «Тогда мне не продержаться, мы не выдержим следующей атаки, вы отдаете себе отчет, какое у меня положение?» — «Не отступать ни на пядь, нам некуда отступать, так и скажите бойцам, окраина Бретвельде должна быть удержана».
С ума можно сойти от таких разговоров!
Прекрасно: закрепиться без артиллерийской поддержки, имея только несколько батальонных минометов и две 76-миллиметровые пушки на таких слабых позициях!
Было сказано: «Таково положение». Справа батальон Тышки отбивал атаку фашистских танков; со стороны Бёслица, если хорошо прислушаться, доносился постоянный глухой гул артиллерийской канонады. Майор снова закурил, склонился над картой, но не обнаружил ничего утешительного, и ничего нового не пришло ему в голову. «Буду здесь торчать, — подумал он, — пока меня отсюда не выкурят, а это произойдет наверняка».
Он связался с ротой Кольского. Кольский, он на правом фланге, доложил: «Немецкие танки ударили по позициям противотанковых пушек, командир дивизиона убит. Погиб также подпоручник Бельский. Танки все время появляются, пытаясь прорваться в наш тыл».
Голос командира роты сух, в нем не было ни тени беспокойства, ни тревоги. Докладывал как на учениях. Свентовец приказал: «Танки на правом фланге. Сменить позиции сорокапяток! Что?.. Пусть пехота тащит на руках, черт возьми!»
Потом он подумал о командире дивизиона противотанковых пушек: как была фамилия того молодого русского, которого несколько дней назад перевели в батальон? Не мог вспомнить. Тащенко или Терещенко? Совсем молодой светловолосый парень. Прибыл, доложил и, чувствуя неловкость, сказал: «Я не все понимаю по-польски».
Капитан Ружницкий вернулся из роты Кольского. Свежевыбритый, даже мундир успел вычистить после ночной переделки. Внимательно посмотрел на Свентовца и сказал:
— Сядьте, майор, у меня есть кое-что для вас.
— Что именно?
Ружницкий достал бутылку коньяку и подал ее командиру.
— Хорошо, давай выпьем по одной.
— Что говорят в штабе? — спросил Ружницкий.
— Ничего не говорят. Ни шагу назад.
— Без огневой поддержки?
— Без.
— Ну что ж! — изрек капитан. — Вгрыземся в землю. У Кольского уже привыкли воевать без артиллерии, — добавил он. — Диву даешься, как ко всему люди привыкают.
Помолчали. Прислушивались к непрерывному гулу артиллерийской канонады и доносившемуся издалека тарахтению пулеметов. «Вот бы немного тишины, — подумалось Свентовцу. — Немного обычной, доброй тишины, ну, скажем, нарушаемой стуком колес трамвая на стыках рельсов».
Он закрыл на минуту глаза и не заметил молодого офицера, который стоял на пороге, немного пригнув голову.
— Товарищ майор! — услышал он. — Разрешите обратиться к товарищу капитану.
— В чем дело? — Свентовец посмотрел на офицера. Тот был в опрятном мундире, на погонах сверкали две звездочки.
— Я из политотдела дивизии, — доложил поручник. — Приехал к вам за списком отличников боевой и политической подготовки. — Он внимательно огляделся, послушал гул, доносящийся снаружи, и добавил: — Я специально приехал за этим.
— Что?! — заорал Ружницкий.
Поручник немного смешался. Ему было лет двадцать. Он смотрел на капитана большими темными, удивленными глазами.
— За списком отличников, — повторил он. — По распоряжению начальника политотдела.
Лицо Ружницкого стало красным, на висках вздулись жилы.
— Вы приехали сюда за списком отличников?
— Так точно, товарищ капитан.
— Скажите начальнику политотдела, — рявкнул Ружницкий, — скажите ему, что у меня весь батальон — отличники! Забирайте с собой список личного состава… Да, весь батальон или то, что от него останется.
Ранним утром Олевич покидал помещение, в котором располагалась дивизионная разведка. День был холодный, туманный. Олевич остановился перед домом, глубоко вдохнул воздух и поглядел на бледнеющее на востоке небо. Откуда-то издалека доносился глухой шум. «Там находится мой полк», — подумал Олевич. Впервые так подумал: мой полк.
В нескольких шагах от него бойцы грузили ящики на грузовик-развалюху. Подошел молодой старший сержант в лихо сдвинутой набок пилотке, открыл дверь кабины, потом поглядел на Олевича.
— Может, ты тоже из хозяйства Крыцкого? — спросил он.
Олевич молчал.
— Я к тебе обращаюсь, — сказал старший сержант. — Спрашиваю: откуда ты?
— Да, — ответил Олевич. — Я из хозяйства Крыцкого.
— Ну так залезай в машину, мы как раз туда едем. А пока помоги-ка мне загрузиться.
Спустя несколько минут Олевич сидел в кузове грузовика.
Вот и все. Все уже позади: Черемники, побег из-под ареста, Бяла-Подляска, лесная сторожка. Он возвращался в исходный пункт, в «свой» полк, отдавался на гнев и на милость. «Чего я хотел, отправляясь на фронт? — подумал он. — Ведь, в конце концов, именно того, чтобы вернуться. Все признал теперь ошибкой: и побег из-под ареста, и «переодевание» в «Клосовского». Нельзя все время изворачиваться и притворяться. Я был как странствующий рыцарь… именно странствующий рыцарь. Что за самомнение!»
Олевич показался сам себе смешным. Но наконец-то он был спокоен, впервые за много месяцев. Ничего от него уже не зависело, он сбросил чужую личину и прежнее свое поведение считал теперь ребячеством, глупостью, позерством. «У меня было только два пути — я мог уйти к Коршуну или вернуться. Я вернулся, теперь делайте со мной, что хотите: дело за вами…»
Двое бойцов, двое пожилых людей, наверное из хозяйственного взвода, сидели вместе с ним в кузове грузовика. Молчали. Скрутили самокрутки, один из них угостил его табаком. Олевич затянулся едким дымом, вспомнил, что его угощали именно таким табаком, когда он совершал побег в Бяла-Подляску.
Ехали по шоссе, извивающемуся между холмами. То там, то здесь на поросших лесом склонах примостились дома, пейзаж поражал красотой и красками, напоминал Олевичу цветные видовые открытки. Миновали лес, выбрались на открытое пространство; холмы отступили от дороги и тянулись по обе стороны от нее ровной, пологой линией. Гул артиллерийской канонады с каждой минутой усиливался, а когда они увидели вдалеке красные черепичные крыши, блестевшие на солнце, до них донеслось яростное тарахтение пулеметов.
— Чертов Бретвельде, — сказал один из бойцов. — А там, направо, Бёслиц.
Подпоручник глядел на город, закрытый с севера холмами, знал, что они вот-вот приедут туда, и его опять охватил страх, столь сильный, что он уже хотел было выпрыгнуть из кузова и снова начать все сначала. «Надо было остаться у разведчиков… что я за идиот, может, меня бы и не узнали…»
Грузовик остановился на окраине города перед сильно пострадавшим во время боев зданием. Окна были выбиты, стены изрешечены пулями и осколками гранат.
Олевич спрыгнул из кузова. Хотел начинать свое возвращение не со штаба полка, а с батальона. Это, конечно, не имело никакого значения, но ему казалось важным. Ждал. У дома остановился офицер, но он не хотел подходить к офицерам — те могли его помнить. Закурил. Двое бойцов тоже вылезли из машины и ждали. Ящики никто не выгружал.
Наконец на дороге появился капрал с автоматом на плече. Олевич подошел к нему.
— Батальон Свентовца? — удивился капрал. — Пойдешь прямо через весь город, до самой южной окраины. Только будь осторожен и поспеши. А в штаб уже не успеешь, он переезжает.
Олевич зашагал туда, куда ему было сказано. Шел по городу, полному напоминаний о недавних боях: зияющие в стенах домов пробоины от попаданий снарядов и мин, сожженные машины, трупы на улицах. В садах уже цвели яблони, от их цвета кругом было белым-бело, и это непонятно почему раздражало Олевича, оскорбляло его, словно было чем-то возмутительно несоответствующим всему остальному.
С юга и с востока доносились тарахтение пулеметов и треск автоматных очередей, разрывы гранат. Олевич подумал, что только сейчас он в самом деле очутился на фронте, не в партизанах или в засаде в Бёслице, а именно на фронте, так, как он хотел, но у него небольшие шансы остаться здесь — наверняка спустя несколько минут он вернется той же самой дорогой, конвоируемый бойцом с автоматом. Однако прибавил шаг, спешил, словно его ждали в батальоне…
Майор Свентовец как раз возвратился с наблюдательного пункта и стоял у «своего» дома, опершись спиной о ствол дерева. Поручник Хенцель докладывал ему о положении у Реклевича, когда майор заметил вдалеке бойца, фигура которого показалась ему знакомой. Тот шел быстро, не соблюдая мер предосторожности, прямо в направлении передовой. Когда он очутился около дома, то заметил майора, и Свентовец увидел его лицо. Перестал слушать Хенцеля, достал из кармана сигареты, но не закуривал, ждал.
Через минуту Олевич уже стоял перед ним. Он был нескладно одет, слишком длинная шинель доходила почти до щиколоток; очень бледное лицо, черные круги под глазами — он казался значительно старше, чем тогда, в Черемниках.
— Олевич, — сказал Свентовец.
— Товарищ майор, — тихим голосом обратился тот по-уставному, — подпоручник Олевич докладывает о своем прибытии. — Впервые за многие месяцы он произнес: «Подпоручник Олевич».