Невдалеке от них, по другую сторону улицы, разорвался артиллерийский снаряд. Взмыли вверх осколки, пыль я песок запорошили глаза.
— Следуйте за мной, — сказал Свентовец.
Временное укрытие помещалось в подвале соседнего дома. Майор шел первым, не оглядываясь, жестом руки указал Олевичу место на лавке. Подпоручник неуклюже сел, снял пилотку и вытер лоб рукавом.
— Итак? — спросил майор.
— Когда меня арестовали в Черемниках… — начал Олевич.
Свентовец перебил.
— У меня очень мало времени, — сказал он. — Здесь фронт. Говори ясно и кратко. — Голос майора был суровым, но Олевичу показалось, что он слышит в нем оттенки расположения и сочувствия.
Он принялся рассказывать. Отрывистыми фразами, чтобы успеть все объяснить: только факты, на другое не было времени. Допросы, побег, Меднзижец, Бяла-Подляска, военкомат, Бёслиц…
— Так ты был тогда в Бёслице? — спросил майор.
— Был.
— Видел?
Олевич заколебался: коль все, так все! Надо сказать. Но опять не смог заставить себя.
— Что видел, товарищ майор?
Свентовец махнул рукой:
— Они добивали раненых саперными топорами.
Подпоручник опустил голову. Настроение, с которым он шел в батальон, быстро улетучилось. Его вновь охватило полное равнодушие, он чувствовал себя так, словно все еще скрывает свою настоящую фамилию.
«Никогда мне уже не избавиться от этого», — подумал он.
— Так, значит, когда ты пришел в дивизию, то понял, что не имеет смысла рядиться в чужую шкуру.
— Так точно, товарищ майор. Хочу только добавить, что я делал это не от страха, ведь я подвергаю себя риску уже несколько месяцев. Просто я понял, что иначе нельзя: то перестало быть важным.
— «То перестало быть важным», — повторил майор. — Так чего же ты ждешь от меня?
— Не знаю, — искренне ответил Олевич. — Я пришел, потому что не мог поступить иначе. — Он пожал плечами. — Не хочу быть странствующим рыцарем. Я взял чужую фамилию, чтобы попасть на фронт. Теперь я здесь. Товарищ майор может сделать со мной все, что хочет.
— Словом, ты решил поставить Свентовца в затруднительное положение? Долго же ты решался на это.
Олевич внимательно посмотрел на Свентовца:
— Можно это и так назвать, товарищ майор. Я понял, — добавил он тише, — что иначе нельзя. Я должен понести наказание, не знаю за что, но должен. Какое-нибудь.
— Чепуха, — сказал Свентовец, прислушиваясь к трескотне пулеметов, которая все приближалась. — Чепуха, — повторил он. — В Черемниках было время, сейчас у меня его нет. Сами понимаете, что не я буду разбираться с вами. Могу только высказать свое мнение, — помягче добавил он. — Но не сейчас, потому что сейчас, даже если бы пришло сто Олевичей, никто ими заниматься не стал бы. Доложу командиру полка позже.
— А пока что, товарищ майор, — сказал Олевич, — прошу направить меня на передовую.
Свентовец задумался. Брать ответственность? Он задал этот вопрос и разозлился. Почувствовал себя смешным.
— Конечно, я тебя пошлю туда! — сказал он со злостью. — А ты что думал — посажу тебя в укрытие и солдата приставлю? Пойдешь, дружочек, на передовую. Там у тебя все из головы выветрится.
— Слушаюсь, товарищ майор.
— Возьмешь взвод у Кольского, если он согласится. Потом тебя, может, посадят, а может, помилуют и погладят по головке. Этого я не знаю. Скажу прямо: покрывать не буду, но свое слово замолвлю, если проявишь себя хорошо. Сейчас мне крайне нужны командиры взводов, но, как закончится эта каша, отправлю тебя куда следует.
— Слушаюсь, — сказал во второй раз Олевич.
Свентовцу вдруг стало жаль этого парня; почувствовал, что тон беседы с ним выбрал слишком резкий. Надо бы что-то добавить, как-то смягчить. Но ничего не приходило в голову. Он встал с лавки и связался с Кольским. Ждал довольно долго, пока тот взял трубку.
— Кольский, — сказал он, — направляю к тебе командира взвода.
— Спасибо. Тоже неплохо, но я предпочел бы огневую поддержку.
— Поддержки не будет. А офицер этот Олевич.
— Тот самый?
— Да, тот самый. Я его направляю к тебе нелегально. Понял?
Минутное молчание.
— А мне сейчас все равно, — услышал майор в трубке. — Мне позарез нужны люди.
Свентовец еще минуту держал трубку в руках, потом усмехнулся и положил ее на рычаг.
— Ну, — сказал он, — дуй в свою роту. Ты завтракал?
— Нет, товарищ майор.
— Ну, иди. Хенцель тебе подскажет, где разыскать Кольского.
Минутная передышка. Она в самом деле длится минуту, когда командир батальона думает, что все возможное уже сделано. Надо ждать результата, а потом, возможно, вновь предпринимать все сначала… В этот момент лучше не думать, не помнить, не анализировать принятых решений и не задавать себе ненужных вопросов. Новички, неопытные офицеры, присланные из штабов в строевые части, не понимают простых истин, для многих из них война — это игра по карте, где все обосновано, имеет свой порядок и смысл. Потом они отказываются от этого, постигнув настоящее положение вещей: во время боя принимают решения, о результатах говорят потом.
Майор Свентовец — не новичок, и все же… «Я действовал но уставу и одновременно в противоречие ему. Батальон отразил пять атак, от него, если следовать здравому смыслу, должны были остаться только рожки да ножки, а немцы уже давно должны были быть в Бретвельде. А ведь батальон существует, зарылся в землю и ведет бой без артиллерийской поддержки, надежных укреплений, под непрерывным огнем противника… На карте, следуя логике, меня уже давно не должно быть, а тем не менее… Два взвода из роты Реклевича немцы выбили из окопов, прижали к домам, был настоящий ад, каша, конец света, а рота, однако, контратаковала, вернулась на свои позиции…
Почему так произошло? Потому что я поддержал их огнем из минометов и противотанковых ружей? Ерунда: это сейчас значат ровно столько же, сколько стрельба из детского пугача…
Почему захлебнулась атака немцев? Бойцы стреляли по танкам и не сходили с мест, погиб расчет станкового пулемета, расчет 45-миллиметровой пушки… По идее мы остались безоружными. Но враг не прошел. Стойкость? Упорство? Опыт? А может, особое психологическое состояние, возникающее в ходе многочасового боя, когда уже не думаешь, не чувствуешь, не понимаешь, а только знаешь: ни шагу назад! Нельзя отступить, можно только умереть.
Вражеский снаряд разорвался рядом с 45-миллиметровой пушкой. Наводчик убит, его место занял командир батареи и вел огонь до конца… Как звали командира батареи? Не помню, не помню даже его лица. Или же взводный Стемпень, который повел своих бойцов в контратаку. Кажется, очень высокого роста, говорил, как на востоке Польши, растягивая слова… Вскочил и крикнул: «За мной!» И потом еще что-то, совсем неуставное. Очередь прошила его насквозь. А бойцы пошли. Их хлестали пулеметные очереди, расстреливали танковые снаряды, а они шли… Заместитель Реклевича на левом фланге подбежал к танку с гранатой в руке… Снарядом «фердинанда» ему оторвало голову. Помню только, что он был очень похож на Олевича. Точно такое же детское выражение лица; сколько же здесь еще совсем мальчишек, черт возьми!
Учитывал ли это Векляр? Или просто включал в свои расчеты? Наверное, нет… Генерал, который так поступает, ведет себя непорядочно. Нельзя так планировать. Почему? Какова средняя стойкость пехотного батальона? И все-таки я должен сказать Векляру: «Товарищ генерал, надо сохранить дивизию, сохранение дивизии не всегда зависит от генералов».
А если противник будет атаковать в шестой раз? Думаю, враг уже не тот, каким был в период оккупации Польши, даже не тот, как во время операции в городе. У него нет шансов на победу».
Поручник Кольский доложил, что потерял связь с соседом справа. Спустя несколько минут стало известно: батальон Тышки не выдержал. Свентовец явственно представил себе: пересеченная местность на юго-запад от Бретвельде, извилистая линия обороны натягивается как струна, рвется — и немецкие головорезы уже в польских окопах. Перед ними Бретвельде, на холмах к северу от него безмолвствует полковая артиллерия. Майор почти физически оглушает брешь на правом фланге, его охватывает страх. Если противник продвинется дальше, он может выйти в тылы батальона… А тогда… Неизвестно, что будет…
Что случилось с полком Оски? Он занимал позиции дальше на запад, по направлению к Бёслицу. Кто-то ведь должен закрыть брешь, а у него, у Свентовца, нет для этого сил. Он страдал от этого бессилия.
Радист вызывал штаб полка. Вот уже несколько минут монотонно повторял позывной.
— Со штабом полка связи нет, — доложил он. — Штаб, наверное, сменил дислокацию.
— Поручник Хенцель! — позвал Свентовец. — Любой ценой восстановить связь!
Но что в данном случае может сделать старший адъютант батальона?
Снова докладывал Кольский: «В семистах метрах прямо перед моими позициями появились немецкие бронетранспортеры. Огнем из 45-миллиметровой пушки один из них подбит. Противник на правом фланге занял фольварк Редлиц». Фольварк Редлиц! Свентовец вспомнил, что Крыцкий говорил ему: «Не давай противнику занять фольварк «Редлиц». «Да я не свожу с него глаз, отметил его на карте, и это все, что могу сделать».
Рация молчит, сел аккумулятор.
Час назад, когда она еще работала, каким-то чудом радист вышел на связь со штабом дивизии. С полком этого сделать так и не удалось. Но в дивизии их не слышали. До Свентовца доходил только голос начальника штаба, толстого полковника. «Крыцкий, доложи обстановку! — И спустя какое-то время опять: — Крыцкий, доложи обстановку!» Видно, они тоже искали связи с Крыцким. А какова же в самом деле обстановка? Каковы намерения командования дивизии и полка? На растерзание, что ли, бросили батальон? Реклевич докладывает, что с северной стороны уже нет роты автоматчиков.
«Я — островок, — подумал Свентовец, — островок у Бретвельде… — Чувство одиночества, угнетало его. — Я — старый партизан, к регулярной армии не привык; в отряде всегда действуешь на свой страх и риск; конечно, операции планировались, но в ходе их никто не ждал никаких указаний, руководствовались здравым смыслом и необходимостью. А теперь вместе со связью теряешься и ты. Действуешь в соответствии с ранее отданными указаниями, а они зачастую уже отме