«Боже мой, — подумала она, — какая же я смешная!»
Она снова обрела уверенность в себе. Раненых грузили на грузовики, а Ева глядела на них равнодушно, была уже слишком усталой, чтобы вызвать в себе какие-либо чувства, на что-нибудь обращать внимание. Они поступали с самого утра. Сначала с передовой их тащили санитары, а потом без сопровождения отправляли в тыл; кто был в состоянии, тащился сам через обезлюдевшее Бретвельде.
А в санитарной роте работа шла без перерыва, обеда, а потом уже и без мытья рук. Врачи и санитары стали автоматами, выполняющими ремонтные работы на человеческом материале или просто поддерживающими деятельность организма: еще на час, еще на два…
Ева сначала видела лица, потом перестала различать их. Они были одинаковые, как маски, с застывшими гримасами, или же сильно обожженные, словно политые черной краской. Удивляло только многообразие ранений — на основе материала такого дня можно было бы составить неплохую статистику.
Больше всего оказалось ранений брюшной полости и ног. Реже приходилось видеть перебинтованные головы, впрочем, для полноты картины следовало бы посмотреть еще погибших. Раны головы и области грудной клетки, как правило, смертельны.
Думал ли об этом доктор Пиотровский? Он работал как автомат. Наклонившись над столом, кроил кожу тонким скальпелем. Ева все время видела его большую волосатую руку с высоко завернутым рукавом белой рубашки.
Где-то после полудня доктор швырнул скальпель на землю, выпрямился и заявил: «Все, больше не могу».
И опять принялся за работу.
К вечеру усилилась артиллерийская канонада. Из Бретвельде, расположенного в нескольких сотнях метров к югу, доносилось яростное стаккато пулеметных очередей. Девушка равнодушно воспринимала все это, впрочем, звуки боя доходили до нее только тогда, когда наступал короткий перерыв в работе.
Ночью она не спала, потому что в городке шел бой. Она думала о Кольском, но как-то иначе, чем прежде. Ее мучило присущее женщине беспокойство о мужчине, находящемся посреди настоящего ада. Хотела бы пробежать несколько сот метров по полю и быть с ним рядом. Днем же ее охватило равнодушие. Слишком много их было — молодых парней оттуда, и все ей казались на одно лицо. Она знала, из какого страшного пекла они возвращаются, могла себе представить, что довелось им пережить. Ева, глядя на них, чувствовала что-то вроде стыда: она не находилась в окопах. Поняла, что вне окопов ничего серьезного не происходит.
Молодой парнишка со знаками различия капрала был ранен в живот. Когда доктор Пиотровский склонился над ним, а она стягивала мундир, он кричал: «Куда нас завели?! Куда?..»
Подпоручник из взвода противотанковых ружей лежал с закрытыми глазами. Осколок оторвал ему ногу. Он шептал едва слышно: «Внимание, справа…»
Они все еще были там, мгновенно возвращались туда, как только впадали в беспамятство, в их глазах, ушах, прикосновениях рук остался бой, а видеть и чувствовать они перестали тогда, когда упали на траву.
Вечерело. Последние лучи солнца скользили по крышам Бретвельде. Ева присела на каменные ступени дома на минутку передохнуть. Раненых грузили на машины. Как только Ева закрывала глаза, она тут же проваливалась в темноту.
Автоматные и пулеметные очереди раздавались ближе и явственнее. Солнце клонилось к горизонту, а люди продолжали гибнуть на окраине Бретвельде.
Снова раздалась автоматная очередь и близкий, очень близкий разрыв мины. Она услышала свой голос: «Прошу принять мое заявление, я хочу понести наказание». И снова: «Я хочу понести наказание, возместить сполна свой долг». Еве казалось, что она стоит на улице в Боровице. Дует сильный ветер, все вокруг колышется: крыши, деревья, воздух. Потом она шла в направлении рынка, а перед ней маячила фигура Эдварда. Она догоняла его. Странная это была погоня: казалось, Ева приближалась к Кольскому, но их разделяло все то же расстояние. Его спина, слегка сутулая… Она уже не знала, где это происходит, то ли в Боровице, то ли в Бретвельде… Трещали автоматные очереди, бежала цепь бойцов, состоявшая из одних раненых. Раненые в окровавленных мундирах, с перевязанными животами сжимали оружие забинтованными ладонями и упорно шли вперед…
Ева открыла глаза. Грузовики стояли во дворе, готовые к отправке. «Боже, — подумала она, — какая же я смешная!»
— Я придумала это, — громко сказала Ева. — Выдумала и поверила.
Она снова закрыла глаза и увидела лицо Эдварда очень четко, как тогда, в ее комнате в Боровице: чуть выпуклый лоб, слегка курносый нос. Ева приложила ладонь к глазам, лицо немного отдалилось, уменьшилось, размазалось, но она не почувствовала ничего, кроме равнодушия.
«Ты мог меня взять с собой, мог хотя бы поинтересоваться моей судьбой. Не пожелал… Теперь я сама не желаю. И потом, не ты забрал меня в этот ад. Я пришла сюда сама».
Подошел доктор Пиотровский, он был готов отправиться в путь.
— Едем, Ева!
Она поднялась, слегка покачиваясь.
— Едем в Хорен. Там место сбора медсанбата дивизии. Не знаю, зачем штаб направляет нас туда. Я предпочел бы остаться с полком.
— Едем…
— А здесь, — добавил он, — наверное, наведут порядок. Заваруха кончилась.
— Наверное, — равнодушно сказала Ева. А когда увидела лицо доктора рядом со своим, шепнула: — Прошу прощения, доктор.
— За что? — удивился он.
— За тот вечер, — медленно проговорила она. — Я вела себя как девчонка. Теперь жалею.
Она думала об этом на протяжении всего пути. Зачем она тогда провела в одиночестве ночь, плача, без сна?
Донесение Кольского звучало оптимистично: «Натиск немцев ослаб. Из Редлица нас не выбьют». Но удерживать фольварк уже не требовалось. Приказ, доставленный сержантом из штаба полка, был предельно ясен: оторваться от противника. Занять оборону к северу от Бретвельде.
«Тремя часами раньше мы захватили Редлиц…» — подумал Свентовец. Скольких жертв стоили эти три часа! Три часа… Они тягучи, как резина, казалось, майор чувствует их тяжесть. Охотнее всего он ушел бы один куда глаза глядят, только бы подальше от батальона, подальше от людей, которым ему уже нечего сказать.
Он закурил и поглядел на поручника Хенцеля. Лица адъютанта батальона ему не было видно. Хенцель молчал, не обсуждал приказ. Ни одного лишнего слова или жеста. Свентовец был благодарен ему за это. Посмотрел на часы.
— Через час будет совсем темно, — сказал Хенцель.
— Хорошо, — ответил майор. А потом спросил, словно не помнил: — Сколько атак отбито?
— Шесть, товарищ майор, — равнодушно сказал Хенцель. — Не считая Редлица.
— А наши потери? — Не дождался ответа, махнул рукой. Кто сейчас может точно определить потери?..
Добраться до холмов к северу от Бретвельде, пока немцы разберутся, что к чему! Бойцы молча оставляли окопы, наблюдатели смотрели в ночь, зорко следя за позициями противника. Слышалось только позвякивание оружия и кашель. Бойцы согнулись под тяжестью пулеметов и противотанковых ружей; каждый шаг давался с трудом, мышцы болели. Какое расстояние до холмов?
Ночь выдалась темной, безлюдный городок был похож на разрытое, разоренное кладбище.
Они шли по узким улочкам, миновали центральную городскую площадь, снова шли улочками, словно ходили взад-вперед вдоль одной и той же декорации. В Бретвельде никто не хоронил трупы, никто не закрыл входных дверей. Через несколько минут городок опять станет ничейной землей, пустыней, подвергнется очередному обстрелу. Потом в него войдут немцы.
— На кой черт нам нужен был этот Редлиц?! — слышит Кольский чей-то шепот сбоку.
— Не болтай! — отвечает кто-то. — Почем тебе знать?
Кольский подсчитывал: осталось ли от роты в живых человек сорок или нет? Наверное, нет… А может, все же… Наверняка еще кто-то догонит.
— Проклятый городишко! — услышал он снова чей-то приглушенный голос. — Ты что-нибудь понимаешь во всей этой неразберихе?
Кольский тоже ничего не понимал. Сзади поднялась стрельба, осветительные ракеты прочерчивали темноту неба, на окраине Бретвельде разорвалась с красной вспышкой мина. Неужели немцы уже заметили их? Кольский обернулся: за ними должен был следовать взвод прикрытия из роты Реклевича. Ни зги не видно… Темнота, едва различимые контуры домов Бретвельде и огненные трассы пуль.
Сколько еще идти до холмов? Кольский точно не ориентировался, трудно рассчитать расстояние, к тому же улочка, которой они шли, была извилиста, опасно извилиста. Ну наконец-то! Дорога выпрямилась, а впереди, на горизонте, яснела полоска неба.
Поручник ускорил шаг, увидел рядом с собой темную фигуру, какое-то мгновение не мог сообразить, кто это, но, как только заметил очки, узнал: Лекш. Ему повезло. Во время штурма Редлица рядом с ним разорвался снаряд. Хорунжего только оглушило и немного присыпало землей. Шли молча. Наконец Лекш подошел совсем близко, наклонился к нему и зашептал:
— Олевичу дали взвод? Ты поставил его на место Фурана?
Кольский как-то сразу не мог сообразить, что тот хочет этим сказать.
— Да, — сказал он, — конечно. Ты ведь знаешь…
— И ты считаешь, что это правильно? — тяжело дыша, прошептал Лекш. — Ведь это анархия…
Кольский попытался разглядеть в темноте лицо хорунжего. «Его контузило, — подумал он, — еще не пришел в себя…»
— Ты что, с ума сошел? — сказал он Лекшу.
— Подумай, что скажут бойцы?..
— Ничего не скажут. А в штабе пусть со мною делают, что хотят. Нелепо было бы вешать его после Редлица и Бретвельде.
— Какая же это нелепость! — не уступал Лекш. — Ты отвечаешь за то, чтобы Олевич не сбежал.
— Что?!
Кольский ускорил шаг, оставив Лекша позади. Город неожиданно оборвался, кончились особняки, окруженные садами, и вскоре они добрались до холмов, над которыми длинной, изломанной полоской светлело небо.
На холмах все еще находились позиции бездействующей полковой и приданной дивизионной артиллерии. Бездействующей-то бездействующей, но при виде стволов, направленных на Бретвельде, настроение все же несколько повысилось.