Замедлил шаг. Он ощутил вдруг страх, рожденный предчувствием предстоящих расспросов.
«Вы отлично говорите по-польски…»
Выругался про себя и зашагал быстрее. Впереди шел парень в офицерских сапогах и короткой куртке, наброшенной на плечи. В его походке, наклоне головы было что-то очень знакомое. Обогнал его, они ощупали друг друга взглядами, парень поморщился, отвернулся. Очевидно, не узнал. Кольский, впрочем, тоже не смог вспомнить, кто это.
Наконец показался немного облупившийся каменный дом, на первом этаже которого помещалась захудалая пивная, а на втором — балкончик, заставленный горшками с цветами. В этой пивной можно было сидеть, не привлекая внимания, а у окна находился отличный наблюдательный пункт. Ева не раз застигала друга врасплох, приходила сюда неожиданно, останавливалась в дверях, окидывала взглядом зал и подзывала его.
Сдав экзамены на аттестат зрелости, они пришли сюда поздним вечером. Ева уселась на ступеньках лестницы. Было совершенно темно — ни луны, ни огонька в окне. Он не видел ее лица — оно тонуло во мраке, — но находил его губами.
«Ничего, — сказала тогда Ева. — Еще три месяца».
Шел июнь 1939 года.
Кольский поднялся по лестнице, остановился перед дверью, постучал.
Ждать пришлось долго, наконец послышались шаги. Мать Евы, как ему показалось, почти не изменилась; волосы чуть подернуты сединой, большие очки, в руке — сигарета. И еще он заметил испуг в глазах, окинувших его с ног до головы.
— Вы к кому?
Нелегко было произнести несколько первых фраз, каждая из которых звучала банально.
— Вы меня не узнаете? Я — Эдвард Кольский. Ева дома? — проговорил он как текст выученной роли.
— Верно, Кольский, — прошептала наконец Крачиньская. Через минуту она уже разговорилась, как будто его неожиданное возвращение было для нее нормальным делом, ну, как приход соседей: — Входите, пожалуйста. Почему вы стоите на пороге? Вот сюда, направо, в комнату Евы. Да вы должны помнить, это ее царство, правда, она не любит, когда без нее сюда заглядывают. Такое ужасное время пережили, сама удивляюсь, как выдержали… Все висело на волоске… Да вы не стесняйтесь, сейчас угощу вас чаем, для себя кипятила.
Она болтала, не умолкая, окидывая его одновременно быстрым взглядом; рассматривала его грязные кирзовые сапоги, пыльный мундир, оттягивающую ремень кобуру пистолета.
— Так вы в этой армии…
— Да, — сказал Кольский. — В этой…
Комната, куда его пригласили, совсем не изменилась за время войны: на широком диване лежали те же подушки, в углу стоял внушительных размеров паяц-талисман, со стены смотрел умерший еще до войны пан Крачиньский в черном костюме.
Только над письменным столом висела неизвестная ему большая фотография Евы — она стояла, опершись о ствол дерева, глядя прямо перед собой, как будто бы кого-то ждала.
— А где Ева? — решился он наконец спросить.
— Ева? — переспросила Крачиньская. — Ушла куда-то. Теперь она редко бывает дома, забежит на минутку и снова исчезает! Торчит, наверное, у Зоси Бжецкой. Да вы должны ее знать.
— Да, знаю.
Крачиньская вышла на кухню и вскоре вернулась с подносом, на котором стояли два стакана чаю и сахарница.
— Болтаем о всякой ерунде, — заговорила она опять, — а я о вас так ничего и не знаю. Расскажите, как вы попали к этим берлинговцам[7]…
Кольский поднес ко рту стакан и вдруг почувствовал сильный, голод. Он вышел из Черемник до обеда и преодолел быстрым шагом около шести километров…
— Как попал? — повторил он. — Это долгая история.
— А где ваш отец?
— Умер в сорок третьем году.
— А мать?
— Тоже умерла, в сорок первом.
— Ужасно. В эту войну люди гибли как мухи… Они умерли в России?
— Да. В Советском Союзе.
Крачиньская умолкла, закурила новую сигарету и начала внимательно рассматривать Кольского.
— Вижу, что вы очень изменились.
— Ну конечно. Ведь прошло столько лет.
— А мы здесь… Кто этого не пережил, тот никогда не поймет. Я все время жила в страхе, с рассвета до поздней ночи: то облавы, то аресты. Евреев всех уничтожили. Собрали их на Рыночной площади и погнали куда-то, как скот на убой. Вы знали старую Генглову, у которой был свой магазинчик на Фольварочной улице? Удрала от них с лесопилки и явилась ко мне… Чем я могу вам помочь, говорю, сама боюсь, что в любой момент могут меня убить. Дала ей хлеба, яиц на дорогу, и та ушла.
— А Ева?
— Ева… — Крачиньская задумалась. — Ева вся в отца, совсем себя не бережет. Скажите ей об этом…
Пробили настенные часы. «Ты, — втолковывал ему утром майор Свентовец, — не суди о людях по их словам, не спеши делать выводы. Ты же вернулся сюда спустя целых пять лет».
— Я всегда говорила, — продолжала Крачиньская, — что ваш отец напрасно уехал из Боровицы куда-то на восток. Сидел бы себе здесь, может, немцы его и не тронули бы…
— Ну, мне уже пора, — поднялся Кольский. — Значит, Ева у Бжецкой?
— Да-да! Приходите к нам, когда захочется, всегда рады видеть вас. А если надумаете вдруг переночевать у нас, — пожалуйста, только надо иметь какую-нибудь бумажку, потому что ходят всякие и…
— Спасибо, ночевать у вас я не буду, наша часть стоит неподалеку отсюда.
— Входите, пожалуйста, — сказала Зося Бжецкая. — Здесь все собрались.
Кольский шел как во сне. Когда остановился на пороге, в комнате воцарилась такая тишина, что слышен был даже скрип сапог; трое парней вскочили со стульев, он не видел их лиц — на диване сидела Ева.
— Да это же Кольский! — Она поднялась, подошла к нему — он продолжал торчать в дверях. — Ну, как поживаешь, Эдек? Я действительно очень рада…
Но тут голос девушки сорвался, она положила руки ему на плечи и поцеловала его в губы.
— Вот это сюрприз…
Он знал здесь всех: самый старший, в элегантном сером костюме, — это первый ученик в классе по алгебре, его школьный товарищ, Адам, с которым он вместе готовился к экзаменам на аттестат зрелости, второй, в офицерских сапогах, — это известный зубрила, Станислав, который мечтал стать учителем, а третий — замечательный футболист, школьный поэт, украшение всех торжественных вечеров, Анджей.
На Кольского сразу же нахлынули воспоминания, оказалось, что, хотя и прошло столько лет, он многое помнил, как сцены из давно прочитанной, найденной случайно на полке книги.
— Зося, — сказал Адам, — раздобудь какой-нибудь жидкости, надо отметить встречу с товарищем. Деньги есть?
— Зачем? — махнула она рукой. — Возьму у отца.
— Нет. От твоего отца не хочу. Сбегай вниз и купи.
Кольского засыпали вопросами. Все говорили одновременно, все, кроме Евы — она сидела молча, ни о чем не спрашивала, ничего не рассказывала.
Кольский принялся отвечать. Начал с лагеря в Сельцах[8], подробно описал царившую там атмосферу, потом долго рассказывал о битве под Ленино[9], где был ранен.
— Так ты сюда прямо из госпиталя? — перебил его Адам.
— Пробыл день в Люблине и получил направление в часть, расположенную недалеко отсюда.
— Тебе повезло…
— Какое там повезло… Лучше бы вернуться в свой полк…
— Значит, не видел еще освобожденной родины?
— Не видел.
Умолкли.
Эдвард глотнул водки. От нее разило самогоном, и он закурил, поскольку закусить было нечем.
— А где Владек? — вспомнил он вдруг.
Никто не ответил.
— Так что с Владеком? Погиб?
— Да нет, — сказала Ева. — Он окончил военное училище АК, был командиром нашей роты. А теперь сидит.
— Сидит? Почему?
Анджей зло рассмеялся. Водка ударила ему в голову, щеки горели, он щурил глаза, словно смотрел на яркое солнце.
— Не строй из себя невинного младенца, знаешь ведь, что вокруг творится.
— Перестань, Анджей! — резко оборвал его Адам.
— Почему? Разве он русский? Такой же, как и мы. Под Ленино? Я ничего не имею против твоего Ленино. Но мы сражаемся уже четыре года.
— Выпей!
— Хорошо, выпью. Он, видите ли, в мундире, с пистолетом на боку. А мы? Где твоя форма, Адам? Где твои звездочки?
— Все попадете в армию, — сухо сказал Кольский, — получите и звездочки, и пистолеты.
— В армию? Скорее туда, где Владек.
Зося Бжецкая подошла к пианино.
Не шумите, ивы…[10]
Пели все, только Эдвард молчал и смотрел на Еву. Рядом с ней сидел Адам. Кольский почувствовал горечь во рту, затянулся сигаретой — не помогло. Мерзкий самогон.
— Вчера в Люблине мне рассказали, — промолвил он вдруг, — что мои лучший друг Тадек погиб при захвате плацдарма.
— Хочешь, чтобы мы назвали всех погибших? Ева, налей водки!
— Итак, — заговорил Адам, — пришел с чужбины наш товарищ. Мы тебя приветствуем! Не жалей нас, Эдвард. Ты был там, а мы здесь. Так уж получилось, не наша в этом вина. Давай выпьем.
Наливая в стакан водку, Ева наклонилась к нему. Он сидел неподвижно, боясь пошевелиться.
— Скажи тост, Кольский.
— Я пью за то, чтобы… чтобы мы все вместе встретились в Войске Польском. Так надо…
— Надо? Кому?
— Анджей!
— Отстаньте от меня! Объясните нашему товарищу, с которым мы вместе, будучи еще несовершеннолетними, впервые хлестали водку, что теперь другие времена. Явился герой русских степей. Он — победитель. Он, а не мы.
— Анджей, не пей больше!
— Ева, перестань играть роль заботливой мамочки. Я не нуждаюсь в опеке. Наливайте.
Шел солдат по дороге…[11] —
выстукивала на пианино Зося Бжецкая.
— Вот именно. Такая уж паршивая польская доля, что все, о чем говорится в стихах или поется в песнях, как правило, сбывается. Солдат возвращается к своей девушке. Возвращается, и что же? Солдат уже не тот, да и девушка не та. Ты знаешь, чем занималась твоя Ева во время оккупации?