Дочь бросает на меня косой взгляд, оценивая мою уловку.
Помню, что, пока я лежал в больнице, Джоани налила мне водки в желе. Потом нацепила мою глазную повязку, легла в мою постель, и мы провели там какое-то время. Это было неплохо. Это было последним из моих по-настоящему приятных воспоминаний о нашей супружеской жизни.
Я никак не могу избавиться от подозрения, что у Джоани есть — или был — другой мужчина. Когда я привез ее в Королевский госпиталь, то полез в ее кошелек, чтобы достать страховку. Вот тогда я и обнаружил маленькую голубую картонку, предназначенную, похоже, для тайных посланий. В записке говорилось: «Думаю о тебе. Увидимся в „Индиго“».
Этой записке может быть невесть сколько лет. Джоани вечно таскает с собой старые квитанции, старые визитки старых фирм, давно прекративших свое существование, использованные билеты на фильмы типа «Водный мир» или «Слава». Эту записку могла написать какая-нибудь из ее веселых подружек-моделей. Они вечно сюсюкают друг с другом, к тому же цвет карточки — тиффани блу[2] — был вполне женский. В тот момент я решительно отбросил все подозрения, но теперь, хотя и хочу забыть о записке, ловлю себя на мысли, что считаю жену женщиной скрытной и склонной к любовным авантюрам: она пить может и пьет, а к чему ведет алкоголь, и сколько ночей она провела у подружек… Когда я начинаю так думать, роман с другим мужчиной кажется уже вполне возможным, если не неизбежным. Я забываю, что Джоани моложе меня на семь лет. Забываю, что ей нужны комплименты и развлечения. Нужно чувствовать себя желанной, а я слишком занят, чтобы делать комплименты, развлекать и желать. И все-таки я не могу представить себе, чтобы у моей жены был любовник. Мы знаем друг друга больше двадцати лет. Мы женаты и не ждем друг от друга слишком многого. Мне нравится то, что есть, и я знаю, что и ей нравится то, что есть. Нет, сейчас мои подозрения не к месту.
Скотти не сводит с меня прищуренных глаз.
— Ты тоже мог бы лежать вот так, — говорит она.
Не понимаю, при чем тут история с мотоциклом.
В последнее время Скотти постоянно меня обличает и ловит на лжи. И допрашивает. Я для нее дублер. Отец. По-моему, они с Эстер упорно готовят мой выход, но я хочу им сказать, что все в порядке. Я — второй состав, звезда скоро вернется.
— Чего еще ты хочешь? — спрашиваю я.
Скотти сидит на полу, положив подбородок на сиденье стула.
— Я хочу есть, — заявляет она. — Умираю с голоду. И пить. Мне нужна содовая.
— Поговорила бы ты с мамой, — вздыхаю я. — Расскажи ей что-нибудь, пока мы здесь. Давай-ка я схожу за содовой, а ты побудешь с ней. Без меня. Так что тебя никто не услышит.
Я встаю, закидываю руки за голову и потягиваюсь. Когда я перевожу взгляд на Джоани, у меня сжимается сердце. Я-то могу двигаться сколько угодно, а она…
— Хочешь чего-нибудь диетического?
— Ты считаешь, что я толстая? — спрашивает Скотти.
— Вовсе нет, но Эстер постоянно пичкает тебя сладким, так что могу предложить небольшой курс детоксикации, если ты, конечно, согласна. Все меняется.
— А что такое детоксикация? — спрашивает Скотти, встает и потягивается, точь-в-точь повторяя мои движения.
Я уже не раз замечал, что она во всем меня копирует.
— Это то, что давно нужно было пройти твоей сестре, — невнятно бормочу я. — Скоро вернусь. Никуда не уходи. Поговори с мамой.
2
Я выхожу в пустой холл. В центральной приемной — медсестры и дежурные врачи, а также посетители, которые ждут, когда медсестры и дежурные врачи обратят на них внимание. Каждый раз, проходя по коридору мимо палат, я мысленно приказываю себе никуда не смотреть, и каждый раз мне это не удается; вот и сейчас я заглядываю в соседнюю палату, где лежит какая-то знаменитость. Там постоянно толкутся друзья и родственники, там воздушные шарики, цветы и гирлянды, словно болезнь невесть какой подвиг. Сейчас в палате пусто. Знаменитость босиком выходит из ванной, придерживая руками больничный халат. Наверное, вне больницы, в костюме, он выглядит круто, но в больничном халате вид у него хрупкий и беспомощный. Он берет со стола открытку, читает, кладет на место и тащится к постели. Терпеть не могу открытки с пожеланиями скорейшего выздоровления. Это все равно что пожелания безопасного полета. От тебя тут ничего, в сущности, не зависит.
Я иду дальше по коридору, навстречу мне Джой и еще одна медсестра. По-моему, Джой полностью оправдывает свое имя[3].
— Мистер Кинг! — радостно восклицает она. — Как вы себя чувствуете?
— Прекрасно, Джой, а вы?
— Все хорошо.
— Вот и замечательно, — говорю я.
— Я читала о вас в сегодняшней газете, — весело сообщает она. — Вы уже приняли решение? Все ждут.
Вторая медсестра подталкивает ее локтем:
— Джой!
— А что тут такого? Мы с мистером Кингом — вот как! — Джой кладет средний палец на указательный. Я, не останавливаясь, иду дальше.
— Не лезьте не в свое дело, юная леди.
Я изо всех сил стараюсь говорить беззаботным тоном. Просто удивительно, до чего посторонние люди уверены, что все обо мне знают, и сколько людей, включая моих кузенов, умирают от желания узнать, что я собираюсь делать. Если бы они знали, как мало это меня занимает! После того как Верховный суд огласил свое решение относительно распределения фонда, сделав меня главным акционером, мне захотелось где-нибудь спрятаться. Как-то уж слишком много для одного человека, я даже почувствовал себя виноватым — зачем мне столько власти? Почему мне? Почему от меня так много зависит? И что, интересно, совершил кто-то для того, чтобы я все это получил? Возможно, в глубине души я был уверен, что за каждым большим состоянием скрываются темные дела. Разве не этому учит нас народная мудрость?
— Пока, мистер Кинг, — говорит Джой. — Если в газетах появится что-то новенькое, я вам сообщу.
— Отлично, Джой. Спасибо.
Я замечаю, что за нами внимательно наблюдают пациенты. И почему на меня все обращают внимание? Вероятно, помимо всего прочего, из-за моего имени — «мистер Кинг». Король в Королевском госпитале.
Нарочно не придумаешь. Пациентам не нравится моя известность, но неужели не понятно, что в больнице известность никому не нужна? В больнице хочется быть никем, и чем меньше тебя замечают, тем лучше.
На полках больничного магазинчика вещи, которые должны демонстрировать заботу и внимание: конфеты, цветы, мягкие игрушки. Все они помогают почувствовать себя любимым. Я прохожу в дальний угол, где стоит холодильник, и хочу взять диетическую содовую. Я горжусь своим правилом: никакого сахара, даже в содовой. Детям я своих принципов никогда не навязывал, разве что говорил: «Нет, тебе это вредно».
Прежде чем подойти к кассе, я просматриваю вертушку с открытками. Может, найду что-нибудь подходящее для Скотти, чтобы она подарила матери и обошлась бы без разговоров. «Выздоравливай. Очнись. Я люблю тебя. Не оставляй меня больше с папой».
На стойке полно открыток с видами Гавайев, и я их разглядываю: лава на скалах Большого острова, серфингисты на Банзай-Пайплайн[4], кит в огромных волнах возле Мауи, танцовщик в Центре культуры Полинезии, у которого вместо дыхания изо рта вырывается огонь.
Верчу дальше проволочную вертушку и натыкаюсь на нее. Александра. Эту открытку я уже видел. Я воровато оглядываюсь по сторонам, словно совершаю что-то постыдное. Сзади ко мне подходит какой-то человек, и я быстро становлюсь так, чтобы скрыть от него фотографию дочери. Когда Александре было пятнадцать, она снималась для местных открыток в духе: «Жизнь — чертовски горячая штучка». Причем снималась не в закрытом купальнике, а в стрингах и лифчике, который становился все откровеннее и наконец превратился в узенькую полоску ткани. Об этой фотосессии жена и дочь сказали мне только после того, как открытки поступили в продажу; разумеется, я немедленно пресек и без того краткую модельную карьеру дочери, но с тех пор мне то и дело попадается какая-нибудь из тех открыток. Больше всего их в лавках на пляже Уайкики, куда наши знакомые не ходят, поэтому я частенько забываю о том, что тело моей дочери по-прежнему выставлено на продажу. Его можно купить, поставить на нем штамп и отправить куда-нибудь в Оклахому или Айову, надписав на обороте что-нибудь вроде: «Как бы мне хотелось, чтобы ты была здесь!» Вот так, на одной стороне открытки надпись, а на другой — Алекс в лучах солнца, раскинувшаяся в бесстыдной позе, посылает всем воздушный поцелуй.
Я оглядываюсь в поисках продавца, но в магазине никого нет. Я ищу другие открытки, где изображена моя дочь, но других нет, только пять экземпляров этой. Алекс, в белом бикини, пытается удержаться на доске, заслоняясь руками от кого-то, кто собирается ее обрызгать. Она хохочет. Голова откинута назад. Алекс изящно изогнулась, на гладкой груди блестят капельки воды. Этот снимок мне нравится, он у меня, можно даже сказать, любимый. Здесь, по крайней мере, Алекс смеется и вообще делает то, что делают все девчонки ее возраста. На остальных открытках она выглядит старой, сексуальной и измученной. У нее такой вид, словно она знает о мужчинах все, что только можно, отчего кажется одновременно и похотливой, и разочарованной. Ни одному отцу не пожелал бы я увидеть такое лицо у своей дочери.
Когда я спросил Джоани, зачем она позволила Алекс сниматься, она ответила:
— Потому что сама снимаюсь. Я хочу, чтобы Алекс уважала мою профессию.
— Но ты снимаешься для каталогов и газетной рекламы. Это же совсем другое дело!
Я сразу понял, что не следовало мне этого говорить.
В магазинчике появляется китаянка и встает за кассу.
— Выбрали? — спрашивает она.
На ней свободная длинная рубаха и темно-синие полиэстеровые брючки. У нее такой вид, будто она сбежала из психушки.
— Зачем вы это продаете? — спрашиваю я. — В сувенирном магазине? Чтобы больные быстрее выздоравливали? Это же не пожелания здоровья.