— У вас с Алекс все в порядке?
— Ага, — отвечает он. — А что?
— Скотти сказала, что ты ушел с ее подругами.
— Ой, ради бога, на кой черт мне эти девчонки? Покурили, и хватит.
— Отлично, Сид. Рад слышать, что ты угостил девочек травкой.
— Извините, — говорит он. — Я забыл, что вы… вроде как отец.
— Почему мать тебя выгнала? — спрашиваю я.
— Ей не понравилось, что я сказал.
— А что ты сказал?
— Что смерть отца — это лучшее, что у нас было. Я не хотел так говорить, но так получилось.
Сид смотрит в свою тарелку и берет рукой кусок курицы.
— Зачем ты так сказал?
Его губы стали красными от соуса. Он жует, а я жду, но ждать приходится долго.
— Может, сядете? — с набитым ртом говорит Сид.
Я сажусь рядом с ним и тоже кладу ноги на кофейный столик, вернее, на круглый кожаный пуфик, поскольку Джоани считала, что нормальные кофейные столики уже не в моде.
«У Лары такой, она ставит на него поднос. Мне нравится», — сказала она.
«Не слишком практично».
«Зато красиво», — сказала Джоани.
На этом разговор о пуфике был закрыт.
Я смотрю на экран телевизора. Там спортивная студия, где женщины под музыку встают на скамейки и спрыгивают на пол. Тренер говорит: «И раз, два, напрягли!» — и показывает на свои ягодицы.
Сид переключает каналы. Мелькают лица, пока на экране не появляется бородатый мужик, рисующий луг.
— Хороший парень, — говорит Сид.
— Знаешь, Сид, у Алекс сейчас тяжелый период, так что…
Он не дает мне договорить:
— Да ладно вам.
— Может быть, тебе стоит о ней позаботиться, так же как она заботится о тебе?
— Она таскается за мной только потому, что нам не нужно друг друга утешать, — говорит Сид. — У нас поровну дерьма, на двоих.
Я думаю о себе и Джоани. Неужели люди перестали влюбляться?
— Ты собирался объяснить, почему ты сказал это матери, когда только что потеряла мужа.
— Ничего я не собирался, — говорит Сид.
— Сид, я прошу тебя.
— Хорошо, — говорит он, что-то выковыривает из зубов и глубоко вздыхает. — У меня есть, вернее, была подружка. Элиза. Нам было по пятнадцать лет. Мы вечно болтались вместе. Она была своя в доску. Та девчонка. Я ни разу к ней не приставал, хотя хотел, да и она, думаю, тоже была бы не против. — Сид вытирает рот бумажной салфеткой, комкает ее и швыряет в корзину для бумаг. Салфетка летит мимо. — Ну вот. Элиза часто у нас ночевала. Не в моей комнате. На диване в гостиной. Отцу она тоже нравилась. Они вечно друг над другом подшучивали. В тот раз отец угостил нас пивом, и мы были на седьмом небе от счастья — надо же, нам разрешили выпить пива! А потом он сказал мне шепотом, что пиво-то безалкогольное, что он просто хочет над ней подшутить, посмотреть, как она захмелеет от этого пива. Мы пили, Элиза шутила все больше, смеялась все громче, говорила разные глупости и даже споткнулась о ступеньку на кухне. Когда отец сказал ей наконец, что пиво без градуса, она принялась уверять, что всегда так себя ведет и градус тут ни при чем.
— Просто она растерялась.
— Ну да, наверное. Теперь, когда я об этом думаю, я знаю, что мы поступили как последние свиньи. Когда Элиза пришла в другой раз, отец предложил нам хорошего настоящего будвайзера. Мы выпили. Тут пришли приятели папаши поиграть в покер. Мы с Элизой пошли в мою комнату и стали слушать музыку. Мы здорово надрались, так что нас можно понять. В общем, это было неизбежно. — Сид улыбается. — Помню, какое облегчение я тогда почувствовал. Понимаете, нам больше не нужно было притворяться, что мы всего лишь друзья.
Я думаю об Алекс. Интересно, какие у нее отношения с Сидом?
— Ну вот, тут все и случилось — ну, не буквально все. Мы просто целовались, но очень — как бы это сказать? — увлеченно. И вдруг краем глаза я замечаю, что в дверях кто-то стоит. Мой папаша. Я лежал на полу, Элиза сидела верхом на мне, мы оба были в одежде, но движения были как если бы мы уже перешли к делу. А папаша стоял и смотрел на нас, а потом я заметил, что смотрит он не на меня, а на Элизу, вернее, на ее спину, и не сразу заметил, что я смотрю на него. Потом я столкнул Элизу с себя, а у папаши был какой-то странный взгляд. Словно это его застали врасплох. Элиза так и сидела на полу. Не помню, что она сказала или сделала. Тут папаша говорит: «Элиза, тебе лучше ночевать в другом месте». Сказал и стоит молчит. Элиза встала и пошла спать на свой диванчик в гостиной. Когда она ушла, отец бросил на меня странный взгляд — только злости в нем не было, скорее смущение, словно его застали за чем-то постыдным. Потом я пошел спать. Я был счастлив, но вместе с тем боялся, что отец все расскажет матери и та больше не разрешит Элизе у нас ночевать. Мы же теперь уже были не просто друзья.
Сид некоторое время смотрит на экран, а потом ровным, бесстрастным голосом рассказывает, что было дальше. Таким я не видел его еще ни разу. Из его речи исчезли сленг и шутки. Он говорит, глядя в телевизор — на художника, чей голос тоже звучит приглушенно, гипнотизирует.
Сид рассказывает, как его отец вошел в гостиную, где спала Элиза. Как она проснулась, почувствовав, что он навалился на нее и начал целовать, а потом срывать с нее одежду. Как на следующий день и потом в течение нескольких недель она избегала смотреть Сиду в глаза, а он решил, что чем-то ее обидел. Наконец она ему все рассказала. Сид разозлился и не поверил. Элиза сказала, что ей плевать, верит он ей или нет. Тогда Сид ей поверил и возненавидел своего отца, а заодно мать за то, что она любила отца. Когда отец погиб, Сид ей все рассказал — и об истории с пивом, и о поцелуях, и о том, как отец полез к его подружке. К его девушке. Вот и все.
— Алекс об этом не знает, — говорит он. — Она думает, что мать выгнала меня из дома просто потому, что не помнила себя от горя.
— Почему ты не рассказал Алекс?
— У нее своих проблем хватает, вы же сами сказали.
— А мне почему рассказал?
— Потому что вы меня об этом попросили. И вообще, чтобы не смотрели на меня так, словно я сейчас начну палить из пистолета.
— Мать поверила? — спрашиваю я. — Когда ты ей все рассказал?
— Нет, конечно.
Сид опять листает каналы. Жираф, отрывки из какого-то мультика, сварщик, судебный пристав показывает судье «о’кей».
— Зачем ты ей рассказал? Зачем ты ей рассказал после смерти отца?
Сид выбирает канал: диктор новостей рассказывает об ужасном землетрясении в Эфиопии, на бегущей строке я читаю: «До вручения „Оскара“ осталось пять дней! До вручения „Оскара“ осталось пять дней!»
— Потому что я ее уважаю, — отвечает Сид. — Отец обращался с ней по-свински. Он всех держал в напряжении.
— Но ты разрушил ее жизнь, — говорю я и думаю о Джули. Она бы точно сломалась, если бы узнала о Джоани.
— Ничего я не разрушил, — говорит Сид. — Пусть знает то, что знаю я. Я ведь все равно люблю отца, потому что не всегда у нас все было плохо, было и что-то хорошее, верно? — Сид в первый раз поднимает на меня глаза. — Или из-за него я теперь должен возненавидеть весь мир?
Я стараюсь смотреть ему в глаза, но, заметив слезы, отвожу взгляд. Я не должен смотреть на него, когда он плачет. Никто не должен. Я смотрю на диктора.
— Ты ничего никому не должен, — отвечаю я. — Можешь скучать по нему. Можешь любить.
Краем глаза я вижу, что Сид смотрит в потолок. Я встаю.
— Спасибо. — говорю я. — Спасибо за то, что рассказал.
— Ладно, чего там. — кашлянув, отвечает он.
Я прошу его не включать свет, потому что термиты, и желаю ему спокойной ночи. Я направляюсь к двери. У меня тяжело на душе, и хочется что-то сказать, чтобы ему стало легче. Не плачь. Я с тобой.
В дверях я оборачиваюсь:
— Тебе тут не холодно? У нас полно одеял. Если нужно, бери.
— Не надо, все нормально, — отвечает Сид. — Мне тепло.
— По телевизору, наверное, много интересного показывают? — спрашиваю я. — Познавательного и поучительного? — (Сид закатывает глаза и еле сдерживает улыбку.) — Ну смотри дальше.
— Как вам мультболезни? В рекламных роликах теперь герпес или грибок на ногах. Теперь они мультпер-сонажи. Орут, бегают, дерутся. Бред. Видели?
— Видел, — говорю я.
Сид смотрит мне в глаза:
— Не понимаю, почему нельзя просто взять и сказать, какими лекарствами лечится эта болезнь. Отвратительные мультяшки. Просто скажите, что чем лечить.
Сид снова отворачивается к экрану, и я ухожу, оставив его одного в темной комнате.
39
Доктор Джонстон входит в палату, а следом за ним еще один врач, который при виде девочек улыбается, и мне от его улыбки становится жутко. Вчера, уходя из больницы, я попросил доктора Джонстона помочь. Как объяснить младшей дочери, что надеяться не на что?
— Хочешь сказать, она до сих пор не понимает? — спросил он.
— Понимает, — быстро ответил я и вспомнил, как Скотти целовала мать и как мне показалось, что она пытается вдохнуть в нее жизнь. — Но она все равно думает, что шанс есть. Даже когда я все объяснил. Понимаешь, у Джоани дернулась рука. И теперь я не знаю, что делать.
Доктор сидел за письменным столом, стараясь на меня не смотреть, словно я что-то сделал не так. Он явно на меня сердился. Я даже, смирив гордыню, рассказал ему о морских ежах и о португальских корабликах, но, конечно, не о порнофильмах Рины и не о спектакле в ванной. Он сказал, что поговорит с моими девочками и, кроме того, пригласит на консультацию одного хорошего детского психолога.
У психолога тяжелые веки, уголки губ слегка улыбаются. У него такой вид, словно он нюхнул дури. У него загорелое веснушчатое лицо и мягкие черты лица, так что прицепиться особенно не к чему.
Сид сидит у окна и листает журнал. На обложке — девица в коротком красном платье лежит изогнувшись на капоте «мустанга».
— Познакомьтесь, это доктор Джерард, — говорит доктор Джонстон.
— Всем привет! — говорит доктор Джерард, цепким взглядом окинув каждого из нас. — Ты, наверное, Скотти.