1
— Барышня, извольте вставать. Сейчас кофей принесу.
— Я уже встала, Полина. Иди.
— Да где же встала! — кухарка всплеснула полными руками. — Еще и глазки не открымши. Не хотите, так и не приду более.
— Вот смотри, встаю. — Не поднимаясь, Варя выпростала ногу, поболтала ею, стараясь достать пола, и опять спрятала под одеяло.
— Наказание с вами. Велите чуть свет будить, а сами упрямитесь. Мне какое дело, спите хоть до полудня. Уж и Алексей Флегонтович уходить собрался.
Варя приподнялась на локте.
— Как уходить? Задержи его. Я сейчас…
— Да он, поди, на прогулку собрался, в парк, — успокоила Полина.
Девушка поглядела в окно. Утро пасмурное. На деревьях лист мокрый, не шевельнется.
— Наверно, калоши забыл. Как всегда.
— Отчего же забыл? Надел. Он не в вас — аккуратный.
— Значит, я неаккуратная? Хорошо, Полина! Попомню!
— Вот и рассердились! Право не знаешь, как с вами разговаривать. Молчать буду. Ни слова больше не пророню.
— Нет, нет! Говори, Полина. Я не сержусь!
— Да что? Ничего я не знаю.
Кухарка направилась к двери. Варе не хотелось, чтобы она уходила. Окликнула:
— Полина! Отгадай, какой мне сон снился.
— Чай, молодец распрекрасный. Что еще девушкам снится.
— Вот и не молодец. Не умеешь отгадывать.
Кухарка погрозила пальцем.
— Ой, не говори. По глазам вижу— угадала. С чего бы тогда покраснела?
Варя выпорхнула из-под одеяла — и к зеркалу. Склонила голову в одну сторону, в другую. Губы припухшие, в глазах смешинки. Мягкие волосы рассыпались по плечам. Показала язык своему отражению.
— Дурнушка я, Полина?
— И полно вам на себя наговаривать, — упрекнула кухарка. — Красавица, каких нету. Ноженьки белые. Кругленькая, как надо. Такую девушку заморскому принцу отдать жалко.
— Ну уж, и заморскому. — Варя довольно хмыкнула. — Вот за фабричного парня замуж выйду. Есть тут у вас хорошие парни?
— Разве по тебе-то найдешь? Нету.
— А я видела! Видела! — Варя попыталась обнять располневшую кухарку, заглядывая в глаза, спросила — Полина, а ты любила?
— Да что же я, порченая какая? Любила…
— А кто он? Расскажи, как у вас было?
— Зачем это вам?.. Как и у всех, обыкновенно бывает.
— Ну, Полинушка!..
Кухарка и сама была не прочь вспомнить молодость, но поломалась для приличия. Начала, как сказку:
— Девчонкой я еще была. Жила в прислугах. Иду как-то по улице — весной было дело, этак к вечеру уже, хозяйка послала деньги отнести портнихе, — а он и стоит: черный, кудрявый, настоящий цыган. Посмотрел так, что и я не утерпела, приостановилась. И скажи, сразу поняла: вот мой суженый, мой желанный. Сапожником он был. Стоял у двери, поразмяться, видно, вышел. «Пойдем, — говорит, — красотка, мерку сниму, обувку тебе самую модную хочу сшить». А у меня всех сбережений на простые ботинки не хватило бы. Отказываюсь: «Мы, говорю, и в таких ходим». А он как догадался: «Денег с тебя не беру, пойдем». Посидели в сапожной-то да с того дня и не могли больше друг без дружки. Озорной был. Станет шутить — покатываюсь, бывало: тоже смешливая была… — Полина вздохнула горестно. — Годочка с ним не миловались. Шел по льду на ту сторону Волги — в Тверицах у него мать жила — и оскользнулся в промывину. Сам выбрался, да больно морозно было — застыл весь. До дому-то добрался. Полежал всего четыре дня… Белугой я выла. От сильного расстройства мертвенький родился… раньше времени. С тех пор так все одна и маюсь.
— Неужели так никого больше и не полюбила. Ведь это давно было?
— Ну так что, что давно. Встречались и хорошие, а все не то, что Проша мой. Царство ему небесное… — Вдруг ругнула себя, опомнившись. — Да что это я! Не для девушек такие разговоры. Прости меня, старую.
— Ты вовсе не старая. — Варя чмокнула кухарку в щеку, простодушно поведала: — Мне тебя жалко, Полина.
— Да уж вижу. Кофей сюда нести?
— Нет. Спущусь сама. Сейчас с братом в каморки пойдем. Надо посмотреть, как фабричные живут. И человека одного мне хочется увидеть.
— Народ-от в каморках грубый, неученый. Еще обидят.
— Так я с Алексеем Флегонтовичем. С ним не страшно.
— Братец-то ваш — представительный, серьезный мужчина. А ведь тоже одинешенек…
— Много ты знаешь. — Доверительно шепнула кухарке на ухо: — Уже три раза в город ездил. Говорит: «По делам»… Знаю я, какие у него там дела.
— Ну и слава богу, — закрестилась Полина. — Слава богу…
Сбежали с крутой лестницы и облегченно вздохнули. Варя постояла с минуту, с трудом приходя в себя. В ушах звенел надрывный плач ребенка. Алексей Флегонтович чему-то улыбался. «Что ему так весело?»
В какую каморку ни войди, грязь, нищета, больные рядом со здоровыми. И какое-то тупое безразличие. У пятилетнего ребенка голова обвязана гнойной тряпкой — колтун, ужасная болезнь. Немедленно надо в больницу.
И что же ответила мать? Варя содрогнулась, слыша ее спокойный голос:
— Некогда мне по больницам шляться. Пройдет. А господь приберет, так и к лучшему.
В другой каморке спертая духота. Девочка лет десяти, бледная и худая, как тростинка, сует в рот грудному ребенку тряпицу с жеваным мякишем. Ребенок надрывается в плаче. У стола с шитьем сидит мать. Тут же, на деревянных нарах лежит одетый мужчина — в сапогах, в засаленном пиджаке. Во всем том, в чем ходит на работу. Опухшее небритое лицо, мутные глаза.
Девочка плаксиво просит:
— Папк, понянчись. На смену скоро… Хоть посплю, а?
Отец отмалчивается. Безразлична к просьбе девочки и мать. А ребенок захлебывается.
— Что с ним? — Варя наклонилась. Маленькое тельце пышет жаром.
Девочка, видно подражая взрослым, ответила с ненавистью:
— Осатанел! Орет и орет. Хоть бы сдох!
— У ребенка жар. Надо показать врачу…
Никакого впечатления. Но вот мужчина приподнялся на нарах, сказал сипло:
— Ты в наши дела, барышня, не касайся. Зачем пришла?.. Дай лучше денег, а? Сделай такую милость.
Варя тут только заметила, что он пьян. Не смогла скрыть на лице отвращения.
— A-а! — вдруг заорал мужик. — Не нравится?.. Вот как живем!.. Гляди!.. — И опять униженно: — Дай, что можешь…
Варя не смогла отказать. Порылась в карманах, выгребла всю мелочь, какая была. Мужик жадно вырвал у нее деньги, метнулся к двери. Путь ему преградила поднявшаяся от стола женщина. Завязалась мерзкая борьба. Муж за волосы дотащил жену до нар, бросил и скрылся за дверью. Женщина выла… Потом подступилась к Варе:
— Дай и мне… Пьянице дала, значит, для деток найдется.
— У меня больше нету. — Варя беспомощно оглянулась на Алексея Флегонтовича. Тот пожал плечами, предоставляя ей самой решать, как быть.
В следующее мгновение обозленная женщина рывком толкнула дверь, орала на весь коридор:
— Благодетели, мать вашу!.. Принесла нелегкая! На косушку кинули! Обрадовали!.. Лопай!.. Теперь ищи его по кабакам, постылого!..
Спасаясь от ее суматошного крика, инженер и Варя бросились к выходу. Варя сгорала от стыда…
«Отчего ему весело? — снова спросила она себя. — Словно ко всему такому давно привык».
Брат терпеливо ждал: захочет ли Варя пойти в следующую каморку.
— Ты спокоен, будто ничего не произошло, будто все, что видел, в порядке вещей!
Варя была несправедлива и понимала это, но не могла сдерживаться.
— Что ты хочешь? Раздаривать карманные деньги я не могу. У меня их мало.
Глупо, конечно, дарить несколько монет, да и то, как оказалось, на водку. Глупо, но зачем напоминать об этом.
Варя приложила ладошки к разгоряченным щекам. В глазах все еще мерещилась каморка: «Девочка говорила: „Папк, понянчись, на смену скоро…“ Почему она это говорила? Ей не больше десяти… А может, больше? Худенькая, личико желтое, старушечье…» — И утренний разговор с кухаркой: «За фабричного парня замуж выйду. Есть у вас хорошие парни?» Вот наказанье: вспомнилось не ко времени… А Крутов хороший парень? Вдруг я его увижу… Нет, это ужасно!
Тронула за рукав Алексея Флегонтовича.
— Ты должен что-то предпринять. Хотя бы сообщить Карзинкину. Он обязан знать, как живут его рабочие.
Брат с ласковой снисходительностью покосился на нее, сказал:
— Несомненно, это будет самое умное, на что я способен.
2
Студенты подождали замешкавшегося Федора. Шумной гурьбой остановили на улице извозчика, толкаясь, уселись почти друг на дружку и велели гнать по Большой Рождественской к Спасскому монастырю.
Федор втиснулся рядом с толстяком в пенсне, близорукие глаза которого казались очень добрыми. Толстяк сразу обнял его, влюбленно стал заглядывать в лицо, только что не целовал.
С другого боку длинноволосый, с перхотью на воротнике тужурки — кажется, Неаронов, Федор всех перепутал— продолжал доказывать Андрею Фомичеву, что студенты и рабочие — одна плоть, одна кровь и что между двумя этими силами нужно единение, и тогда повергнется в прах вековое хамство.
На студенческой квартире, откуда они сейчас ехали, этот самый Неаронов, взлохматив длинные сальные волосы, говорил, что выход он видит, если будут перебиты люди, способные занимать министерские посты, что тогда только само собой распадется все высшее управление, наступит полнейшая демократия.
Неаронов теснил Федора и надоедливо втолковывал, что путь, который он выбрал, — лучший, уговаривал слушаться его, так как по достижении цели можно будет рассчитывать на хорошее служебное место.
Федор с трудом избавился от него и сейчас был доволен, что Неаронов насел на Андрея Фомичева.
Еще один ехал в пролетке — худенький, совсем мальчишка, с бледным от выпитого вина лицом. Он все пытался отобрать у кучера вожжи, слезливо упрашивал:
— Я из деревни. Я лошадей отлично знаю. Ну, пожалуйста…
Извозчик степенно отводил его руку, ласково говорил:
— Нешто мы не верим. И в деревнях, конечно, барчуки живут. У нас в Давыдкове барчуки — барышня да братец ее. Знаем…
— Да у меня отец — дьякон, священнослужитель. Какой я барчук? — И опять тянулся к вожжам.
Мужик терпеливо уговаривал:
— Не балуй, родной. Ты лучше присядь, и мне видней будет. Не ровен час, задавим кого…
Федор попросил Фомичева свести его со студентами. Он сам с трудом мог бы объяснить, зачем это ему понадобилось.
Приветили их хорошо, пожимали руки, радовались, как самым близким друзьям. Фомичева студенты знали, Федора видели впервые, и каждый старался говорить, обращаясь только к нему. Говорили много — и все перепуталось. Одно уразумел: от царя все беды: скинуть его— другая жизнь пойдет. Было немножко жутко слышать такие речи. У Федора были наготове свои вопросы, но как-то так получилось, что ему и рта раскрыть не дали. И еще заметил: обращаются-то вроде к нему, а выходило — друг для друга стараются, кто умнее скажет.
Проще стали, когда появилась водка и начали петь песни. Федор освоился, тоже стал петь. Первым затянул: «Когда я на почте служил ямщиком…»
Кончилась песня, и у него вдруг вырвалось:
— Всю душу переворачивает. Складные слова, понятные…
Ничего не видел в том смешного, а все засмеялись. Толстяк в пенсне, останавливая шум, поднял руку.
— Господа! Свезем нашего друга к Леониду Николаевичу. Устроим сюрприз старику.
— Ура!!! — взбалмашно завопил молоденький студент с бледным лицом.
И вот теперь гнали по Большой Рождественской. Остался правее белокаменный Спасский монастырь, свернули к Воскресенской улице. У каменного дома купеческого вида — с толстыми стенами, узкими окошками — выскочили, вошли в подъезд.
— Это такой старик, — восторженно шептал толстяк в пенсне. Он цепко держал Федора за руку, не отпускал от себя ни на шаг и не переставал влюбленно вглядываться в лицо. — Сам увидишь, — продолжал он. — Известен на всю матушку Русь, а скромен…
Федор решил, что студенты везут его к своему любимому профессору, не понимал, почему появление шумной, полупьяной компании должно стать сюрпризом для «старика».
Толстяк и длинноволосый Неаронов в две руки барабанили в дверь. Открыла девочка лет пятнадцати, с косичками вразлет, оглядела их смышлеными глазами и, повернув голову, тоненько крикнула:
— Папа, это к тебе!
Через бедно обставленную прихожую (две лавки да стол) прошли в небольшую светлую комнату. У старого обшарпанного стола в мягком кожаном кресле сидел пожилой, с густой седеющей бородой коренастый человек, смотрел на вошедших. Удивительно ласково светились его глаза, когда он оглядывал нежданных гостей. На столе пред ним лежала бумага, несколько карандашей и стопка книг. Очевидно, его оторвали от работы. Хозяин поднялся навстречу, конфузливо развел руками и попросил рассаживаться.
Федору достался хрупкий стул с мягким сиденьем, на котором опасно было пошевельнуться. Чувствовал он себя хуже некуда: зря поддался студентам, не стоило врываться в дом к незнакомому человеку.
Со смешанным чувством удивления и неприязни слушал он Неаронова, который говорил о нем: что вот, дескать, молодой рабочий с фабрики Карзинкина давно мечтает повидать знаменитого поэта, автора «Дубинушки» и «Камаринского мужика», что они, студенты, и сделали такое доброе дело, привезли его сюда и просят Леонида Николаевича почитать что-нибудь.
Хозяин с любопытством покосился на покрасневшего Федора и чуть улыбнулся. Студенты выжидательно притихли.
— Что же вам нравится в моих стихах? — заинтересованно спросил он.
Объясни студенты сразу, что едут к человеку, который сочиняет стихи, Федор, может быть, и нашел бы, что ответить, как вести себя. А тут растерялся… Усмехнулся зло, загораясь озорством: «Ладно, Неаронов, мой черед… Слушай».
— В жизни никогда стихов не читал, можете мне поверить, — убедительно заявил хозяину. — К вам попасть и не думал вовсе. Сидели у них, песни пели, потом потащились сюда. Не знаю, зачем это им нужно было рассказывать обо мне?
Неаронов, как нашкодивший мальчишка, заерзал на стуле. Повернулся к Фомичеву, ища сочувствия. Андрей опустил глаза в пол.
— И вот вам благодарность! — трагически сказал студент. — Просим прощения, Леонид Николаевич, за вторжение. Пошли, господа…
Студенты и Фомичев поднялись уходить. Хозяин поспешно поднял руку.
— Зачем же так?.. — примирительно сказал он. — Ваша ссора, так и оставьте ее при себе. Коли пришли, будем беседовать.
Но, видимо, ни он, ни студенты не знали, как побороть неловкость. Разговора не получалось. Тогда хозяин достал из ящика стола книгу в коричневом переплете, долго что-то писал на первой странице. Не закрывая, подал Федору.
— Примите от Трефолева на добрую память. Может, что и найдете для себя.
Федор сконфуженно принял. Бросились в глаза размашистые, выведенные пером строчки:
Снежные сугробы, зимние метели
Завалили нам окно…
Мы бы и желали, мы бы и хотели,
Чтоб открылося оно.
Все не удается. Значит, руки слабы
У отцов и у мужей!
Верно, наши дочки, верно, наши бабы
Доберутся до ножей?
Подождем, ребята, капельку — немножко,
И с отчаянным бабьем
Мы в дрянном остроге ветхое окошко
Как-нибудь да разобьем!
Он неторопливо закрыл книгу, поглядел Трефолеву в глаза. Попытался объяснить:
— Не привык я к чтению. И хранить где — не знаю. Так что премного благодарен…
Погладил переплет и положил книгу на стол. Трефолев не настаивал, только и есть, что странно взглянул… Не будь студентов, Федор объяснил бы причину отказа подробнее: хватит с него и той книжки, что была отобрана в каморках. При них не хотелось открывать душу. Чутье подсказало ему, что в стихотворении, написанном, от руки, есть еще и какой-то другой смысл и что при случае — попади книга на глаза постороннему — можно снова сесть в тюрьму.
Хотя Трефолев и обиделся, но при прощании крепко пожал руку и сказал:
— Когда вам захочется, приходите еще.
Федор обещал.
На улице длинноволосый Неаронов надулся еще больше. Пробормотал, ни на кого не глядя:
— Поэт, можно сказать, дороже дорогих вручает подарок, а он чванится, отказывается…
— М-да, напрасно обидел старика, — поддержал его толстяк в пенсне и уже больше не вглядывался влюбленно в лицо Федору.
3
В последний день лета на Ивановском лугу, близ златоглавой церкви Иоанна Предтечи, с давних пор устраивались народные гулянья.
Еще за неделю до праздника со стороны луга стал доноситься стук топоров — плотники сколачивали качели, временные балаганы для распродажи мелкой домашней утвари, игрушек, ситца; строились блинные, чайные и прочие безобидные заведения. Ближе к Которосли, на возвышении, устраивался деревянный помост для духового оркестра фанагорийского полка. Полк квартировал неподалеку, в Николо-Мокринских казармах.
О празднике извещали зазывные афиши, расклеенные на всех городских улицах, висели они и в рабочей слободке.
Утро в день праздника выдалось сухое, хотя и ветреное. По утоптанной жухлой траве несло стружку, клочки бумаги. Вода в Которосли посерела от волн.
От фабрики через плотину валили густые толпы народа. Шли также по Большой Федоровской и возле Предтеченской церкви по наплавному мосту перебирались на луг. А от Спасской, Рождественской, Мышкинской улиц тянулись нескончаемым потоком городские жители. Народу собралось до десяти тысяч.
У балаганов — не протолкаться. Не то что покупать рвутся, — поглядеть, что там есть. Гомонят приказчики, расхваливая товар. Треплет на ветру вывешенный для глаза ситец: яркий — крупные красные розы, затейливые узоры; скромный — синий горошек по белу полю. Дразнят глянцем подвешенные за ушки хромовые сапоги.
У голубого с парусиновой хлопающей крышей балагана Федор примерял сыну обувку. Артемка сунул босые ноги в ботинки, зашнуровал и счастливо посмотрел на папаню, присевшего на корточках.
— Ну-ка топни, купец!
Артемка топнул. Ни капельки не жмут!
Федор расплатился. Взял еще с прилавка головной платок, что ярче. Может, порадуется Марфуша… Пошли искать своих. Наткнулись на крючников. Поздоровались. Афанасий Кропин спросил:
— С нами не хочешь?
— Некогда, — отговорился Федор. — Свои ждут.
— Иди, раз свои. Мы-то, оказывается, чужие…
Разошлись. Крючники заметно выделялись из толпы — не у каждого нашлась праздничная одежда. Их сторонились.
Тетка Александра, Екатерина Дерина и Марфуша пили чай за длинным, грубо сколоченным столом. Марфуша зарделась, когда Федор протянул ей платок. На голову надевать не стала, повязала на шею.
Он залюбовался ею.
— Будто к лицу? — проговорила она, краснея еще больше под его пристальным взглядом.
— Еще как к лицу… — Хотел позвать Марфушу прогуляться возле балаганов, но показались Василий Дерин и Андрей Фомичев с гармошкой. Василий поманил Федора к себе.
— Рыба по суху не ходит, — шепнул он, когда Федор подошел. — Выпить бы для веселья.
Федор порылся в карманах. После покупок осталось всего несколько медяков. Сказал, растерявшись:
— Деньги-то, оказывается, с крылышками…
— Да что ты! — подхватил Василий. — Тю-тю… Улетели? Возьми у Александры.
Федор замешкался. Стоит ли?
— Без меня обойдетесь.
— Ну вот, а я о чем говорил, — поспешно заметил Фомичев. — Он дружков теперь сторонится. Умнее всех хочет казаться… — Вытерпел ехидный взгляд Федора и пожаловался — Злится на вся и всех… Попросил свести со студентами и меня же потом облаял. А за что, спрашивается? Студенты не понравились. Не понравились, так смолчи: не они пришли к тебе, ты к ним… Они, может, еще больше обиделись…
— Завел, — Федор безнадежно махнул рукой. — Трепачи они, твои студенты. Так и передай им… Мерзопакостно…
— Чего? чего? — не расслышал Фомичев.
— Ничего… Не все лови, что плывет, — обмажешься.
— Заговариваться стал, — выслушав, заявил Фомичев. Потянул за рукав Василия. — Пойдем, Деря… Он еще и буйствовать начнет. Тогда не то услышишь.
Федор захохотал. Слишком неподдельным был испуг Фомичева.
— Ты что, в самом деле не хочешь с нами? — спросил Василий. И потребовал — Давай, что есть. Хватит нам и этих денег.
Пришлось подчиниться, чтобы не обижать приятеля. Направились к павильону, где продавалась водка.
В толпе шныряли подростки, ненасытно оглядывали балаган за балаганом, рвались к качелям, стойки которых возвышались над лугом. Играла полковая музыка. Ничто не мешало веселью. Даже городовые уходили со своих постов и собирались по двое, по трое, шутили, смеялись.
Так продолжалось до шести вечера, пока с берега реки не раздались мальчишеские крики. Подростки из рабочей слободки затеяли с городскими ребятами игру в бабки. То ли Егорка Дерни в самом деле схитрил, то ли городских зависть заела — у Егорки карманы топырились от выигранных бабок, — рослый плосколицый парень, ни слова не говоря, заехал ему по зубам. Васька Работнов смазал обидчику по уху. Началась свалка. Фабричные свистнули своим, городские не отстали — тоже позвали на помощь. Передохнули, выравнялись в две стенки и с гиком ринулись друг на дружку.
К месту драки помчались городовые. Со всех сторон подбегали взрослые. Напряженно всматривались: дрогни фабричные — придут им на помощь старшие: начнут забивать городских — и им подмога будет. Вспыхнула былая неприязнь к седьмой тысяче. Злобились фабричные на спесивых горожан.
Василий Дерин, выбравшись вперед, сжимал кулаки, стонал:
— Ну разве так я тебя учил, Егорша. Не мельтеши!.. По мусалам его, сразу осядет…
Васька Работнов бил неторопливо, заедет удачно под подбородок — с ног долой; сбычившись, идет на следующего. Егор крутился, как волчок, часто мазал, но и от ударов увертывался.
Музыка смолкла. Солдаты, опустив сверкающие трубы, вытянули с помоста шеи — любопытно.
Городовые наконец, собравшись все вместе, ринулись разнимать дерущихся. Шли стеной, чтобы отделить городских от фабричных. Замелькали здоровые кулаки над головами подростков.
В толпе возмущенно зароптали:
— Дорвались… Рады кулаки почесать о ребячьи шеи.
Фабричные переглянулись с городскими. Для самих было неожиданно: не извечная вражда пылала теперь во взглядах, а что-то доселе не испытанное, теплое.
Василий Дерин шагнул к подвернувшемуся городовому, как котенка, швырнул в сторону. Парень в поддевке— из городских — мягко принял служителя на руки, тут же поставил и со всего размаху хватил по уху.
Заревела толпа, ринулись в гущу свалки. Со всех сторон посыпались на блюстителей порядка тумаки и зуботычины.
Ахнули солдаты на помосте, расстегнули ремни с тяжелыми медными пряжками и бросились на выручку городовым. Засвистели ремни, служители приободрились, вытянули шашки. Плашмя стегали ими по головам. Слишком напористо шли солдаты, страшно вздымались шашки.
Толпа дрогнула.
Фабричные старались сбиться в кучу, пробивались ближе к рослому, заметному Афанасию Кропину, сзади которого теснились остальные крючники. Афанасий идет, как глыба, — пятятся от него городовые и солдаты, не помогают ни ремни, ни шашки.
Изловчился юркий городовой, ощерившись, стукнул шашкой по гармони, болтавшейся за спиной Андрея Фомичева. Жалко пискнула гармошка, упала на землю. Фомичев, жалея забавницу, нагнулся, чтобы поднять, и следующим ударом был сбит с ног. Осмотрелся служитель, выбирая новую жертву. Под руку подвернулся Федор Крутов. Взметнулась вверх тяжелая шашка. Федор успел защититься рукой, другой что есть силы ткнул городовому в лицо. Всю накопившуюся злость, всю ненависть вложил в этот удар. «Это тебе за запрещенную книжку, это тебе за полицейскую часть, куда каждую субботу хочешь не хочешь, показывайся, это тебе…» Замахнулся второй раз — и не ударил. Городовой медленно оседал, брякнулась на землю выпавшая шашка. Только тогда Федор почувствовал боль в руке. Она кровоточила.
Рядом сшибли еще блюстителя. И тогда дрогнули городовые. Сперва еще пытались отбиваться от наседавшей разъяренной толпы, а потом припустились к лаве через реку. Солдат, которые остались одни, толпа начала теснить к помосту, где толстый низенький капельмейстер Фурман, дрожа от ужаса, оберегал брошенные трубы.
Низкорослый солдат, вырвавшись из свалки, вскочил на помост, кинулся к инструментам. Над лугом понеслась боевая тревога.
Распаленные бойцы застыли на миг, оглядывались, словно удивляясь тому, что произошло. А от Николо-Мокринских казарм уже бежали, строясь на ходу, две роты фанагорийцев.
С фанагорийцами шутки плохи. Луг начал пустеть. Городские бросились по берегу реки, фабричные — к плотине и через наплавной мост к Предтеченской церкви. По пути перевернули лодку с арбузами, привезенными для продажи. Миновали прибрежные домишки и с криками, свистом выкатили на Большую Федоровскую улицу.
Когда солдаты прибежали на луг, на месте гулянки были женщины и малые ребята. Одна рота пустилась вдогонку за мастеровыми к плотине, другая по мосту перебралась через реку и побежала по берегу в обгон толпе. Преследовать горожан никому в голову не пришло.
На Большой Федоровской фабричные увидели троих городовых. Помчались с улюлюканьем за помертвевшими от страха служителями. Те догадались скрыться за воротами белильного завода Вахрамеева.
Фабричные постучали, поругались, но ломать калитку не стали.
Тем временем солдаты, бежавшие по берегу, обогнали толпу, сомкнутым строем перегородили улицу. Мелькали сзади них потрепанные служители: надеялись схватить зачинщиков, иначе скандал на весь город.
Федор растерял своих и стоял в толпе, решая, как лучше проскочить улицы, что ближе к вокзалу, кое-кто полез через забор, чтобы пробраться дворами. А солдаты, выставив винтовки с навернутыми штыками, теснили людей. Напряженные лица, стиснутые зубы; попадись такому — заколет.
Поредевшая толпа мастеровых хлынула назад. Федор рванулся к дощатому тротуару, намереваясь перемахнуть забор и укрыться во дворе. Подтянулся на руках и в это время услышал окрик. Прижимаясь к тротуару, зажатые людьми, медленно пробирались легкие дрожки. На козлах сидел невозмутимый Антип Пысин, сзади с расширенными от любопытства и страха глазами — Варя, сестра инженера Грязнова.
— Идите же сюда, — звала она. — Скорей!
Раздумывать не приходилось — солдаты были почти рядом. Федор вскочил в дрожки, стеснительно сел на краешек мягкого сиденья.
— Здравствуйте! — с радостью в голосе сказала девушка. — Что тут у вас происходит? Я так боялась… Теперь хоть защита есть.
Федор Посмотрел на широкую спину Антипа, усмехнулся осторожно — защитник ей едва ли требовался. Антип как ни в чем не бывало привычно покрикивал:
— Эй, посторонись! Дорогу, ребята, дорогу!
Мастеровые оглядывались, смотрели, кто едет, и расступались.
— Федор, у вас рука в крови… И синяк! Боже мой, какой синяк.
— Пустяки, барышня, — проговорил Федор. Спрятал окровавленную руку за пазуху.
Поравнялись с солдатами. Из-за их спины высунулся Бабкин, — ворот у мундира без пуговиц, грязная полоса от усов через всю щеку — был тоже в драке.
— Кто едет? — спросил стоявший впереди солдат, перегораживая путь винтовкой.
— Аль глаза застило? — вопросом ответил Антип. — Отведи пугалку, лошадь поранишь.
Бабкин, еще не остывший от схватки, подозрительно разглядывал Федора, гадал, не зная, как поступить. Не будь на дрожках барышни, велел бы солдатам стащить мастерового, тут побаивался: нажалуется начальству — себе в урон. Смолчал.
Среди солдат Федор признал, рябого, остроносого — с ним в Рабочем саду боролся на бревне. Как знакомому кивнул. Солдат глазом не повел, только что-то дрогнуло в лице, веселое, одобрительное. Отвел рукой своего товарища, остановившего дрожки, сказал Антипу:
— Проезжай. Ослобони улицу. — И добавил, ласково глядя на Варю: — С благополучием добраться вам до дому.
Антип причмокнул, дернул вожжи, солдаты остались позади.
— Пронесло, слава тебе господи, — сказал Антип с облегчением.
У Зеленцовского ручья Федор хотел выскочить, но девушка запротестовала:
— Не покидайте меня, я боюсь…
Федор подчинился. Было уже сумеречно. В окнах дома управляющего горел свет. Девушка отпустила Антипа. Он развернулся, пожелав хорошего сна, уехал.
— Тут тоже гуляют, — сказала Варя, прислушиваясь к голосам в доме. — Сейчас пройдем в мою комнату, сделаю вам перевязку.
— Неудобно, барышня.
— Почему неудобно? Не забывайте: я — фельдшерица, а вы — пострадавший. Как это вы руку рассадили?
— Шашкой попало.
— Какой ужас! — воскликнула она. — Идите за мной.
Стали подниматься по лестнице на второй этаж. Варя отомкнула ключом дверь в комнату, окнами на юг, затененную деревьями.
Показала на мягкое кресло в белом чехле.
— Садитесь, я сейчас.
Федор с любопытством огляделся. Всюду коврики, занавесочки, у изголовья высокой кровати книжная полка. Напротив на стене в легкой золотистой рамке картина — зимняя лесная опушка, петляющий след зайца на снегу. Присел в кресло, застыл, украдкой разглядывая Варю, хлопотавшую возле столика. Она достала из резной деревянной шкатулки пузырек йоду, вату, бинт, принесла в эмалированном тазике воды.
Федор безропотно позволил обмыть руку.
— Вы участвовали в драке или случайно подвернулись?
— Все участвовали. Не окажись фанагорийцы, дали бы городовым трепку.
— Странно, — произнесла она. — Я вас вижу в третий раз. Два раза вы дрались. Это так интересно, драться?
Было в ее голосе столько наивного любопытства, что он рассмеялся.
— Да нет, барышня, тогда в саду драки не было. Просто боролись…
— Все равно, — не согласилась Варя. — Откиньтесь на спинку кресла, я попробую согнать синяк.
Федор с готовностью откинулся. Было приятно подчиняться ей. Она приложила к лицу вату со свинцовой примочкой. Теплые пальцы ласково коснулись кожи.
— Вот и лучше будет… Какой вы, право, встрепанный. Постойте, я вас причешу.
Смеясь достала гребенку из волос, принялась раздирать спутанные лохмы.
— Не шутите так, барышня, — насупился Федор.
— А что будет? — ужасаясь и любопытствуя, спросила она, не оставляя его волос.
— А то и будет… — обнял ее здоровой рукой, привлек. Девушка вывернулась, чуть побледнела.
— С вами действительно шутить нельзя.
Федор совестливо хмыкнул. А она поспешно отошла к столику. Стояла вполоборота, рассеянно глядя в приоткрытое окно. Ветерок трепал рукав платья. Федор понимал, что лучше сейчас проститься и уйти, но что-то его удерживало. Чувствовал, что сердится она больше из приличия: нравится он ей.
— Вы хоть говорили бы что-нибудь, — не оборачиваясь, сказала она.
— Не знаю, как с вами говорить, барышня. Еще обижу…
— Почему вы упорно называете меня барышней? Зовите Варей.
— Язык не поворачивается называть так… Если бы своя, фабричная…
— Попробуйте повернуть.
Подождала, не скажет ли еще чего. Федор молчал. Тогда ревниво спросила:
— А с фабричными вы знаете, как говорить? Ну, хотя бы с той девушкой, что в саду была? Чем я не похожа на нее?
Посмотрела в упор, требуя ответа.
— Почему вы не отвечаете?
— То-то и оно, что вы на нее похожи, — сознался он.
— Это меня радует, — ребячливо произнесла она. — А вас?
Он не знал, что ответить.
— Расскажите мне о ней. Давно ее знаете?
Федор усмехнулся: любопытству ее не было конца.
— Как не знать, в одной каморке живем. Вот с таких лет. — Показал на метр от пола.
Варя на миг задумалась.
— В саду вы сказали, что она вам не сестра. А в одной каморке живете…
— A y нас три семьи в каморке живут. И в других так же. Не знали?
— Я была в каморках… Но не знала. А какая у вас семья? Есть родители?
— Нет, только сын.
— У вас есть сын?
— Есть, барышня.
— Варя!
— Хорошо. Варя.
— А где же мать?
Вопрос был неприятен. И потому, как он долго молчал, она поняла это.
— Не ругайте меня, я так, к слову. Можно не отвечать.
— Почему же… Нет у него матери. Умерла в холеру, пока я в тюрьме был… Девчушка эта, Марфутка, ему мать заменяет.
Она пододвинула стул и села напротив. Робко улыбнулась.
— Федор, простите, но уж такая я… Люблю спрашивать. Что вы хотели найти в той книжке, за которую были арестованы?
Федор пожал плечами.
— Сам не знаю… Из тюрьмы вышел — от книжек отвернуло. Хочу жить так, чтобы ни о чем не думать. Пока не очень получается.
— Разве можно жить, не думая?
— Другие живут и довольны.
— Другие… Может, зажечь свет? Темно стало.
— Как хотите, барышня.
— Федор, я буду сердиться на вас!
— Давайте без этого, — с улыбкой попросил он. — Опосля привыкну.
— «Опосля». После, наверно?
— После привыкну, — послушно поправился он.
— Привыкайте и побыстрее… Пожалуй, я зажгу свет. Что-то внизу страсти разгорелись. Шумят как…
Из столовой, где праздновали служащие фабрики, доносился гул. Крик, смех перекрывал мощный бас:
— А у нас в Спас-Раменье отец Николай, крест утеряв, особо не печалился, влезши на рябину, водку пил…
Кто-то в ответ громко засмеялся.
— Павел Успенский, священник Предтеченской церкви, — сказала Варя. — Все наизусть знают об отце Николае из Спас-Раменья и опять смеются.
На лестнице послышалась шаги, остановились недалеко от двери. Федор узнал по голосу механика Дента.
— Мы коллеги… Я все силы раскладываю в свою работу.
— Это верно, — отвечали ему насмешливо. — Шесть тысяч в год… можно «раскладывать» силы.
— Брат, — пояснила Варя. Поймав встревоженный взгляд Федора, успокаивающе добавила: — Он ко мне почти не заходит.
— Сколько вы еще гонорара получаете? — спрашивал Грязнов заплетающимся языком.
— Какой гонорар, коллега?
— Управляющий поручил мне просмотреть заказы на машины…
— О, фирма Кноопа аккуратно доставляет заказчикам…
— За двойную цену, не так ли, мистер Дент? — перебил его инженер. — И, чтобы заказы не прекращались, фирма выплачивает вам солидный гонорар… Да вы не смущайтесь, я не со зла. Не мне убыток — Карзинкину.
— Что вы хотите? — изменившимся, обиженным тоном спросил англичанин. Но, видимо, сумел совладать с собой, миролюбиво воскликнул: — О, понимаю! Коллега хочет иметь пай. Мы сойдемся…
— Едва ли, — опять насмешливо сказал Грязнов. — Сколько вы мне дадите?
Дент долго не отвечал. И Варя и Федор сидели притихшие, чувствуя неудобство от того, что слышат каждое слово.
— Очередной крупный заказ — пятьсот рублей.
— Мало, — издевался Грязнов. — Узнай от меня хозяин о вашем надувательстве — больше даст.
— Вы очень много шутите! — сказал англичанин. Чувствовалось, что он с трудом сдерживает ярость. — Не понимаю, зачем пригласили сюда?
Федор представил, как бледнеет у Дента кончик носа.
— Неудобно как-то, — прошептал он Варе.
Она приложила палец к губам.
Снизу опять разнесся бас Павла Успенского, заглушив весь остальной шум.
— У нас в Спас-Раменье отец Николай сторожа завел босым в церковную ограду, в самую крапиву, и панихиду об оном тут же служил… Не мрачно упивался отец Николай — озорство сотворял… Всяк истинно русскому присуще то озорство.
Голос священника нарастал, видимо, он поднимался по лестнице. Уже у самых дверей раздалось:
— Эй, мистер… как тебя, пойдем дерябнем по стаканчику. Хватит тебе, заслюнявил молодого инженера.
— У вас говорится: молод и овцу съел.
Успенский захохотал громоподобно, отчего вздрогнули стены.
— Дорогуша, не так говорится. Из молодых да ранний. Запоминай. Пошли пить…
Очевидно, Дент ушел. В дверь постучали.
— Варя, ты дома?
— Заходи, Алексей.
Вошел Грязное, провел рукой по всклокоченным волосам. Увидел мужчину в комнате сестры, скривил рот.
— Ты не одна?
— У меня гость…
— Вижу, — Грязнов нетвердо подошел. Смотрел то на сестру, то на Федора — не узнавал.
— Представь, Алексей. На Ивановском лугу была драка. Избивали городовых, пока не нагнали солдат. Большая Федоровская переполнена народом. Дерутся, ругаются. Спасибо, Крутов встретился. С ним и доехала до дому.
Грязнов наконец уразумел, кто перед ним, раскинул руки.
— Наконец-то я вас встретил. — Голос у инженера был хриплый. — Где вы пропадали?
— Работаю на острове, — сказал Федор, поднимаясь с кресла.
— Чего это вас туда потянуло? — удивился Грязнов.
— Потянуло… Не все от меня зависело. Пришел к Денту, пришел в контору — везде отказ. Спасибо подрядчику— взял. Руки, ноги есть. Разгружаю баржи с хлопком.
Грязнов нащупал спинку кресла, в котором только что отдыхал Федор, грузно сел.
— А на мою помощь вы не могли рассчитывать? Отчего не зашли?
— По какому случаю? — Федор снисходительно посмотрел на инженера, как смотрит трезвый на пьяного.
От Грязнова не ускользнул его взгляд. Сказал сердись:
— Не дурите. Приходите, и все уладим.
— Спасибо, господин Грязнов.
— Меня зовут Алексеем Флегонтовичем.
Федор невольно обернулся к Варе. Уж больно похоже было сказано. Но Варя, очевидно, поняла совсем не то, что думал он.
— Алексей, что ты кричишь? — вмешалась она. — И вообще вид у тебя… Нельзя столько пить.
— Все можно, Варька. Сегодня все можно. Завтра будет нельзя. — Сжал кулаки, думал о чем-то своем. Потом поднял голову. — Ты не хочешь спуститься к гостям?
— Все пьяны… у нас в Спас-Раменье… Я уже слышала.
Грязнов улыбнулся.
— А то бы вышла. Там и девушки…
— К ним тем более. Извини, не одобряю твой выбор.
Грязнов качнулся в кресле, погрозив пальцем.
— О выборе не смей. Не тебе говорить.
Варя вспыхнула от обиды. Грязнов тяжело встал и, пошатываясь, пошел к дверям.
— Не надо было мне приходить, — сказал Федор.
— Надо, — капризно возразила она. — И я рада, что вы повидались с братом. Он тянется к вам… Не знаю почему. Может, оттого, что среди сослуживцев не нашел друзей.
Варя проводила его на улицу. Когда шли мимо столовой, опять слышалось:
— У нас в Спас-Раменье отец Николай в Петрова дни обходил дома…
В парке была густая темень. И только свет из окон ложился квадратами на землю. Варя протянула руку.
— Заглядывайте к нам запросто. Я буду ждать.
Федор пожал ей руку. Она не уходила, будто чего ждала.
— Я когда была в каморках, хотела вас увидеть… Вы об этом не подумали?
Он ответил не сразу. Сказал негромко:
— И лучше, что не видели.
— Может, лучше, — согласилась она, думая, о том, что было бы неприятно видеть его в одной из каморок, в которые она заходила.
Варя только открыла книжку, чтобы почитать перед сном, вошел брат.
— Можно к тебе ненадолго?
— Ты разве не поедешь в город?.. Может, поссорились?
Уловив в ее голосе насмешку, ухмыльнулся.
— Учусь у младшей сестренки.
Дурашливо пропел:
Оставь, Мария, мои стены…
И проводил ее с крыльца.
— Таким я тебя еще не видела. Чего ради напился?
— Варька, а правда, симпатичная рожа у этого мастерового? Нос чуть приплюснутый, скулы, глаза разбойничьи, а привлекает. А выдержка какая… Сшиб его с бревна не по правилам — и смолчал. А Денту влепил…
— Алексей!
— Втюрилась, скажи?
— Иди спать. Ты сегодня противный.
— Я?.. Брось, Варюха. Я всегда такой.
— Такой?.. Зачем обидел Дента? Ты еще и на ноги не встал. Не поздоровится, смотри…
— Если бы ты что смыслила, — склонил отяжелевшую голову на грудь, провел ладонью по глазам. — Русак я до мозга костей. Не выношу завоевателей. — Передразнил механика: — «Русский инженер — плохо»… Убеждены, что мы глупы, ничего не смыслим. И грабят русских… Знаешь, что Дент говорит?.. К паровой машине фабричные техники подступиться боятся. Не знают… И он прав: не знают… Потому вся фабрика от него зависит. А я не хочу зависеть от Дента! Понимаешь, не хочу! Как свободная минута — к паровым котлам. Я ведь умный, да, Варька?
— Очень… Только не сейчас… Хочешь, позову Полину, уложит она тебя.
Алексей Флегонтович хмыкнул:
— Полину… Я и сам. Прощай! Поцеловал он тебя на прощанье?
— Алексей, пошел вон!
— Иду. Иду… А меня Лиза поцеловала. Сладко…
— С чем тебя и поздравляю.
Долго шарил дверную ручку. Варя еще ни разу не видела брата в таком состоянии.
4
Каждое утро Антип подавал к дому управляющего легкие дрожки. Дремал, сидя на козлах, терпеливо ждал.
Нынче ждать пришлось долго. Уж решал, не зайти ли самому: может, не поедет на фабрику, чего без толку стоять. Подумывал, а слезать было лень. Пригревало неяркое солнышко.
Вышла Полина с тазом, доверху наполненным кусками хлеба, обломками кренделей, пирогов, поднесла лошади. «Эк, добра сколько, — подумал Антип, — и никому не жалко». Смотрел на раздобревшую кухарку, толстоногую, приземистую, с широким задом, почему-то злился: «На такой бабе дрова из лесу возить, ишь разнесло на господских харчах».
— Полина, а что, встал сам-то?
— Встает… Еле поднялся с постели-то. Гуляли вчерась долго.
— Есть на что, отчего не погулять.
Лошадь трясла головой, мягкими бархатными губами тыкалась в куски — выбирала, какие слаще.
— Ишь, стерва, — удивился Антип, — с разбором жрет. Княгиня какая!
Полина отнесла остатки за дом, вывалила в ящик.
— Ты поторопи его, — посоветовал Антип. — Второй час торчу под окнами, чай, видит.
— Невелика птица, пождешь, — ответила кухарка.
Федоров плескался под умывальником, ожесточенно тер вставные зубы щеткой. Чувствовал он себя прескверно. Завтракать пошел не в столовую, где после вчерашнего все было прибрано, полы вымыты, а отправился на кухню. Полина поставила перед ним тарелку с едой, подвинула чай и сливки. Федоров посмотрел в тарелку, поморщился.
— Полька, ты что подсунула?
— Сухарничек, батюшка, — пояснила ласково кухарка. — Барыня велит подавать утром сладенького.
— Сладенького, — передразнил ядовито. — Принеси-ка лучше стопку водки да студню с хренком.
— Как можно! — замахала руками Полина. — Барыня спросют, что кушать изволили. Рассердются…
— Понесла… Давай, что говорят. «Барыня спросют». Спросют, так скажешь: сухарничек, мол, ел, язык проглотил от восторга. — Посмотрел на залитые розовым суслом молотые сухари, нехорошая волна прокатилась по желудку, с отвращением отчикнул тарелку.
После водки стало полегче. Поковырял студень.
— Алексей Флегонтович дома?
— Давно ушедши. И сестрица, и он.
Позавидовал: «Что значит молодость: встал — и снова свеж». Вчера впервые видел Грязнова пьяным. Ожидал: разговорится, покажет себя со всех сторон. Ан ошибся: инженер с каждой стопкой только бледнел да заметно было, что косоротил больше обычного. Что-то у них вышло с Дентом, прямо так и ели глазами друг друга. Уж как пытался отец Павел Успенский помирить — ничего не помогло.
А этот кобель старый — отец Павел — тоже хорош. Пастве своей внушает: «В скромности блюди себя, избегай возлияния, ибо запустение в дому и худение телом приключается от непомерного возлияния. Не упивайся вином, в нем бо блуд есть». Сам попросил чашу поболее и, если наливали не до краев, вытягивал из кармана гвоздь, совал в стакан и рычал: «Долей до шляпки». Недоливался под конец, оглушил: «У нас в Спас-Раменье отец Николай…» Надоел всем.
— Кучер тут? — спросил кухарку.
— Дожидается, батюшка. Больше часу стоит.
Натянул пиджак — черный, с бархатными отворотами, сунул руки в осеннее пальто, услужливо подставленное Полиной, посмотрелся в зеркало. Утешительного мало: щеки дряблые, под глазами мешки. Вздохнул: «В суете, в заботах не видел, как и годы ушли».
Толкнул дверь в крыльцо. Антип сдернул фуражку, поклонился.
— Потише езжай, не гони.
Антипу все равно — тише так тише. Медленно поехал по аллее вдоль прудов. За церковью свернули левее на Широкую улицу, идущую прямиком к фабрике. Одноэтажные домишки, неизменные герань и ванька-мокрый в окнах — все давно приглядевшееся, все надоело. На углу, прямо на траве, расположилась баба с корзиной клюквы. Неплохо бы сейчас горсточку отправить в рот. А удобно ли? Толкнул Антипа в спину. Тот обернулся.
— Купи-ка кулек, покислимся.
Антип с готовностью соскочил с козел, принес стакана два ядреных, сочных ягод. Федоров жевал, прикрывая рот ладошкой, морщился.
Подъехали к площади с часовней посередине. Слева за наспех сколоченным дощатым забором строилось новое фабричное училище. Хорошее будет здание — массивное, красного кирпича, с богатым внешним видом. Но и встанет в копеечку. Вспомнил, что еще неделю назад архитектор Залесский, он же наблюдающий за строительством, просил выдать денег в счет аванса. «Как нехорошо, — подумал, — совсем забыл. Надо сегодня распорядиться».
У конторы мастеровые снимали картузы, кланялись. Федоров неторопливо проходил мимо, кивал тем, кого знал.
Конторщик Лихачев, едва заметив Федорова в дверях, сорвался навстречу.
— Большая почта? — сухо спросил управляющий, вглядываясь в радостно светившиеся глаза, в улыбке раскрытый рот Лихачева. Не очень-то верил он в искренность конторщика, хотя не было ровно никакого повода думать так.
— Изрядная, Семен Андреевич.
— Изрядная. — Усмехнулся про себя: «Вот и пойми — много? Мало?»
В кабинете прежде всего закрыл форточку — боялся сквозняка, потом сел ва массивный стол под портретом Шокросса. Появился Лихачев с зеленой папкой.
— Оформлена купчая крепость на землю, — начал конторщик, угодливо склоняя напомаженную голову. — Посмотрите сопроводительное письмо…
Федоров, щурясь, пробежал листок:
«С подрядчиком на руках посылаем Вам купчую крепость на приобретенную у общества крестьян Бутырской слободы землю под названием урочища Забелины…»
Не дочитав, размашисто подписался.
— Отсылайте.
— Много заказов…
Лихачев выложил письма с близлежащих фабрик с просьбой прислать разных сортов пряжи, квитанции пароходного общества «Кавказ и Меркурий» за доставку хлопка на волжскую пристань.
Все это Федоров просмотрел, дал нужные указания. С облегчением глянул в папку — кажется, все.
— Господин Залесский напоминает об авансе…
— Знаю. Передайте в бухгалтерию, пусть выдают…
— Вот еще список зачинщиков драки на Ивановском лугу. Все взяты на месте побоища.
Список был большой — до сорока человек. Ясно, что хватали без разбору.
— И крепко намяли бока нашим молодцам-служителям? — полюбопытствовал Федоров.
— Пришлось вызывать фанагорийцев…
— Скажите Цыбакину, я не возражаю против списка. Пусть только быстрей разберется и выпустит невиновных. Не принимать же новых людей на место этих…
Лихачев почтительно склонил голову.
— А сейчас позовите ко мне инженера Грязнова.
Конторщик собрал бумаги и бесшумно вышел. Ожидая молодого инженера, управляющий пытался изобразить на лице суровость. Ему казалось, что с первой встречи он слишком либеральничал с инженером, сквозь пальцы смотрел на все, что тот делает. «Пока не поздно… А что может произойти, когда будет поздно? Чушь какая-то лезет в голову. Разве я имею что-либо против него? Ровно ничего. Способный инженер, милый человек. Немножко скрытный, но кто нынче не скрытничает?.. И все-таки он тревожит меня, — сознался Федоров. — Оттого, может, что неясно, с какой целью прислан на фабрику… — И опять задумчиво покачал головой. — А есть ли цель? Не сам ли придумал страсти-напасти? Перепугало указание хозяина, чтобы молодой инженер ни в чем не получал отказа? Так в этом указании нет ничего удивительного, хороший специалист, полезен производству, и хозяин был заинтересован, чтобы он прижился на фабрике».
Но все-таки решил, что нелишне быть с ним построже. «При случае обрезать, показать, кто я и кто он. Воображаю, как скосоротится при том».
За раздумьями и застал его Грязнов, стремительно ворвавшийся в кабинет. Управляющий не мог не отметить, что выглядит он здоровым, свежим, полон энергии. Поморщился, когда инженер, здороваясь, цепко сжал руку.
— Вот что, батенька мой, — с укоризной начал управляющий, — дела требуют аккуратности…
Грязнов обхватил рукой подбородок, еле заметно пожал плечами: «Папаша что-то не в духе».
— Две недели назад вы получили для просмотра заказы на оборудование. Изволите беспричинно задерживать…
— Простите, Семен Андреевич. — Глаза у молодого инженера невинные, как у незаслуженно обиженного ребенка. — Бумаги требовали изучения. Тем более… Сперва я подумал: вы решили подурачить меня…. Но, как ни печально, это действительно заказы.
— С чего бы, сударь мой, вас дурачить? — управляющий был сбит с толку: «Неужели ему передали не то, что нужно?» — Что вы там увидели невероятного?
— Цены, — Грязнов простодушно усмехнулся: тут, мол, что-то не так. — Невероятные цены!
— Из года в год по таким расценкам выписываем машины, — помедлив, сказал управляющий. — Если есть какие-то соображения, извольте доложить…
— Ничего особенного у меня нет… кроме удивления. Видимо, надо сообщить хозяину, что будем обходиться без посредников. Заказы пойдут прямо на заводы…
— Заманчиво.
Управляющий нервно забарабанил пальцами по столу. Мельком глянул в проницательные глаза инженера и почувствовал, что теряется. «Не так-то он прост: повел разговор, что приходится как бы оправдываться».
— Заманчиво, — повторил он. — Но не получится, что мы вовсе останемся без машин? Какая гарантия? Все поставки текстильного оборудования идут через фирму Кноопа.
— Сведения у вас точные: именно через фирму Кноопа. — Грязнов говорил, отвернувшись к окну, палец чертил на стекле линии, похожие на волны. О его ухмылке управляющий догадался только потому, как он произнес эти слова. — И все-таки рискнуть стоит. Ярославская мануфактура — крупный заказчик. Заводам выгодно иметь с нами контакт. Больше того, я предложил бы владельцу подумать, что делать с сырьем. Весь остров и центральный склад забиты хлопком. До конца навигации ожидается еще несколько партий. Я не подсчитывал, но не ошибусь, если скажу, что запаса хватит на пять лет.
— Что же, это, no-вашему, плохо? — раздражаясь, спросил управляющий. — Из года в год накапливаем на случай недорода, еще каких-то причин.
— Совсем неплохо. Но согласитесь — нерасчетливо. Чисто русское упрямство — держать товар на складе, не получая за него прибыль. Не лучше ли продать излишки, и по более дешевой цене.
— Тут уж я вас совсем не понимаю.
— В руках фирмы Кноопа не только поставка оборудования, но и значительная часть потребляемого фабриками хлопка. Наша мануфактура, заимев свои хлопковые плантации в Туркестане и на Кавказе, освободилась от невыгодных услуг. Не правда ли, заразительный пример для других фабрик? Пора кончать с засильем англичан… Продажа излишков хлопка по более низкой цене крепко ударит фирму Кноопа. Мы терпим некоторый убыток, но он с лихвой окупается: повышаем престиж мануфактуры, налаживаем прочные деловые сношения с другими фабриками. А увеличение заказов на пряжу позволит расширить производство… Если разрешите, я более подробно изложу владельцу свои соображения…
Управляющий грыз ноготь, раздумывая. Когда молчать было больше нельзя, сказал:
— Воля ваша, сударь, сообщайте. — Пересилил себя, добавил ласковее: — Проект несомненно заинтересует владельца.
Ему было трудно смотреть в глаза инженеру. Грязнов опять одержал верх. Получается, что печется о делах фабрики не управляющий, кому в первую очередь нужно заботиться об этом, а другие. С горькой иронией подумал о себе: «И я-то хотел осадить его, указать на подобающее ему место. Старый дурак…».
— У меня к вам еще просьба, — сказал Грязнов. — На фабрике работал опытный мастеровой Крутов. С ним случилась неприятная история. Человек уже и так намаялся… Контора — и, кажется, с вашего ведома — отказывается принять его на фабрику. Я прошу зачислить Крутова на старое место…
— Зачем это вам? — поморщился управляющий.
— Когда-то вы сказали, чтобы я постарался быстрее понять мастеровых, этих потомков седьмой тысячи. Иногда кажется, я начинаю понимать. Крутова уважают рабочие. Через него я стану влиять на них…
— Как бы влияние Крутова не пошло на обратное тому, чего вы добиваетесь. Сегодня мне приносили список драчунов на Ивановском лугу. Сдается, там есть фамилия Крутова.
Инженер энергично возразил:
— На этот раз вы ошиблись. Вчера он, как истинный рыцарь, сопровождал мою сестру по пути из города. Варя от него в восторге.
Упоминание о Варе разгладило морщины на дряблом лице управляющего. Почему-то решил, что именно Варя просит за Крутова. Грязнов из гордости не хочет сказать об этом.
— Пусть будет так, — согласился он. — Грешно хорошего мастерового выставлять за ворота.
5
От Забелиц к каморкам тащились розвальни, запряженные худой клячей неопределенной масти.
Неделю назад сковало, и выпал первый слабый снег, не успевший как следует покрыть землю. Сани натужно скрипели, лошадь еле переставляла ноги, с каждым шагом мотая головой. Тусклые загноившиеся глаза ее были подернуты печалью.
Сбоку саней с вожжами в покрасневших от холода руках, как на ходулях, шагал Прокопий Соловьев, поглядывал на воз и на жену, идущую сзади. Жена была недовольна, и он это видел.
На возу закутанные в тряпье сидели ребятишки мал мала меньше. Испуганными округлившимися глазенками оглядывали косые улочки рабочей слободки, высокий и длинный без конца и края забор, опоясывавший фабрику, в страхе жались друг к другу.
Проехали мимо ворот Рабочего сада, на зиму заколоченных досками крест-накрест, и свернули к корпусам. У шестого корпуса остановились. Прокопий замотал вожжи о передок саней, стараясь придать голосу бодрости, сказал:
— Приехали, Дуня… Располагайся как дома. Оно тесновато, сама видела… Опять же Федор снова поселился. Зато в тепле, не в стуже.
Евдокия тоскливо осмотрелась. Каменные неприглядные казармы. «Господи, — пришло ей на ум, — здесь и снег-то черный. От копоти, что ли?» Смахнула рукавом набежавшие слезы.
— Занюнила, — раздраженно одернул ее Прокопий. — Чай, тут тоже люди живут. Привыкнешь…
— Так я… дома жалко…
Прокопий зло дернул веревки, опутывавшие воз.
— Все уже теперь, реветь поздно. Экие хоромы оставила. Тьфу! — Обернулся к детям, спросил с участием: — Замерзли, поди?
— Не, — послышался дружный ответ.
— Слезайте, детки, и скорее в крыльцо, — ласково сказала мать. — Теперь здесь будете жить…
Ребятишки посыпались с воза. Кто в опорках, кто и просто босиком, закутанный в отцовский пиджак или старую шубейку. Зябко поеживались, со страхом вглядывались в темный подъезд.
— Леле — узел, Ванятке — кастрюлю, Петьке — одеяло, — приговаривал Прокопий, раздавая ребятам вещи с воза. Жене подал старый помятый самовар, сам ухватился за сундук с одежкой.
— А мне? — плаксиво спросил самый младший, увязанный теплым платком.
— Ахти, наказание какое! — воскликнул Прокопий. — Семена забыл. Цепляйся за мамкин подол, помогай самовар тащить.
За отцовской спиной куда смелее вступили в холодный мрачный подъезд. Из коридора тянуло душной прелью, неслись голоса. Гулко стучали опорки по цементному полу.
— Вот сюда, сюда, — суетливо направлял Прокопий.
А на улице к оставленной без присмотра лошади подошли подростки — Егор Дерин и Васька Работнов, многозначительно переглянулись.
— Пойдет?
— Не, Егор, из такого хвоста тягучей лески не выйдет.
Васька намотал на палец тонкую прядку, выдернул.
Лошадь дрогнула выпертыми ребрами, опустила голову, словно стыдясь, что ее хвост не годится даже на лески.
— Ну и брось. В базарный день на Широкой надергаем.
Из подъезда вышел Прокопий, увидел в Васькиных руках волос, прикрикнул:
— Я вам, сорванцы!..
— А, это вы, дяденька, — не испугавшись, обрадованно сказал Егорка. — Это ваш конь? Хороший!..
— Конь добрый, не жалуюсь, — поддался на лесть хозяин. — Цены ему не было, когда помоложе был.
Лошадь слушала, посматривая на хозяина печальными глазами. «Полно, мол, чего уж там выхваляться».
Подростки отошли, посмеиваясь, а Прокопий вскинул вожжи.
— Трогай, милая, темнеть начинает. Вот он, день-то как скоро ушел.
Шагал вровень с лошадью и все приговаривал:
— Сама посуди, зачем ты мне здесь. Фабричные мы теперь… Эхма!.. Это еще горе — ничто, лишь бы вдвое не было. Оно рассудить — и здесь жить можно: дождь ли, камни с неба, — а дачку подай. Сыт не будешь, оно конечно. Без своего хозяйства к тому же… Да ладно, пооглядимся, а там бог даст, свой домишко поставим… Хозяйка работать начнет, Лелька с Ваняткой подрастают. Вон сколько работников! Еще и дело свое заведем… Допустим, тогда и ты к месту была бы. А теперь кормить тебя нечем и ставить негде. Эхма!.. А к мужику веду справному, плохо у него не будет…
Накануне он продал ее вместе с упряжью и санями в деревню Творогово.
Когда Прокопий вернулся, в каморке был почти полный порядок. Федор доколачивал топчан справа у стены — общий для всех ребят. Тетка Александра и Марфуша прилаживали на окно свежие занавески. Евдокия шумно бегала на кухню — готовила угощенье — и все спрашивала:
— Чай, надоела я вам?
Ребят, чтобы не мешались, выпроводили в коридор. Они жались около Артемки, который строго приглядывался к ним.
— Водиться будем? — спросил он.
— Ага, — ответила за всех Лелька, синеглазая, с веснушками по всему лицу.
— А драться хотите? — вопрос, собственно, был задан Ваньке; Леля — девочка, Петька и Семка — клопы.
— Не, — опять ответила Лелька. — У нас только Семка дерется.
Карапуз, выставив круглый живот, серьезно смотрел на Артемку и сосал палец.
Уж и дерется, — не поверил Артем.
— Он кусается у нас.
— A-а!.. А я вот ему по зубам, чтобы не кусался.
Семка захлопал ресницами, сморщился и дал реву.
— Ладно, не буду, — успокоил его Артемка. — Гулять пошли. К фабрике проберемся за катушками, я знаю, где лежат. Самокаты сделаем.
Вся команда разом посмотрела себе под ноги.
— Не, не пойдем, — ответила Лелька. — Обувки нет.
Взглянула с завистью на Артемкины латаные-перелатанные валенки — еще Марфушка в них бегала, — сказала, плутовато блеснув синими глазами:
— Давай лучше в чугунку играть. Ты в валенцах — будешь паровоз. Встань вперед, топай и гуди.
Мальчик послушно затопал, загудел. Пошел потихоньку, набирая скорость. За ним уцепились по порядку Лелька, Ванятка, Петька и Семка.
Протопали вдоль коридора до окна. Артемка развернулся и, не сбавляя шага, потопал в другой конец. Лелька запротестовала:
— Сменить паровоз надо. Запыхался. Теперь я… Давай валенцы.
Артемка снял валенки и пристроился в хвосте за Семкой. Снова поехали. Откуда ему было знать, что задумала коварная девчонка. Перед дверью Лелька рванулась к выходу, заскакала по железной лестнице через две ступеньки. Выскочившему за ней на лестничную площадку Артемке обидно крикнула:
— Обманули дурака на четыре кулака.
Братья ее глупо ухмылялись, словно знали заранее, что она для того и затеяла игру в чугунку.
Артем, потемнев от досады, рванулся за девчонкой. Но длинноногая Лелька оказалась куда проворнее: выскочила на улицу и скрылась за углом. Бежать по снегу босиком — да еще неизвестно, догонишь ли — Артемка не решился. Только пригрозил в темноту:
— Погоди, вернешься, я тебя за волосья оттаскаю.
В коридоре, куда он вернулся, показались неразлучные Егор Дерин и Васька Работнов, оба в обувке. Артем загорелся:
— Егор, давай играть в чугунку.
— Не хочется, — сказал Егор, разглядывая малышей. — Чьи это?
— Прокопьевы… Сегодня приехали… А то поиграем, а?
— Говорю: не хочется. Вон Ваську возьмите, а я посмотрю.
— Мне тоже не хочется, — отказался Васька.
Казалось бы, все пропало, но Егор упрекнул приятеля:
— Лень, что ли? Поиграй, раз просят. А я посмотрю.
Васька встал впереди ребят. Опять прошли до окна, где в углу висела икона с зажженной лампадкой. Толстый Васька старательно топал и гудел — огонь лампадки вздрагивал. Когда повернули назад, Артемка потребовал смены паровоза. Делать нечего: Васька неохотно разулся. Дрожа от нетерпения, Артемка натянул валенки и рванулся к двери — знал, что не угнаться за ним неповоротливому Ваське.
На улице нашел Лельку, засмеялся обрадованно, — побежали к фабрике, окна которой светились огнями.
А в коридоре разутый, обманутый Васька Работнов, посоветовавшись с Егором, пошел к Федору жаловаться на Артемку.
6
— Ну вот, Прокопий Григорьевич, все в сборе. Теперь бы в мире да без ссор.
— Святая правда, Федор Степанович, — торжественно отвечал Прокопий, горделиво сидя за столом.
Перед ним пахучая дымящаяся чашка щей. В большом блюде дразнили запахом соленые грузди, облитые постным маслом, густо приправленные кружочками сладкого романовского лука. Евдокия выкладывала на стол пироги. Поставила на середину ковш холодной воды.
Тетка Александра, Марфуша и Федор, сидевшие за столом, с любопытством следили за ее движениями.
— Верши последний раз проверил. Отпробуйте рыбки-то.
Прокопий разломил пирог, вынул целиком запеченную рыбу, стал есть, запивать из ковша. Кислое несоленое тесто, сочная рыба и холодная вода — все это было необычно и очень вкусно.
— Тем деревня и хороша, что все свое, — немножко хвастливо продолжал Прокопий. — Тут ни грибков, ни пирогов не купишь.
— Свое-то оно свое, да тоже не всегда бывает, — скромно заметила Евдокия и все продолжала потчевать — Угощайтесь, Федор Степанович… Ты, Марфуша, что по сторонам зеваешь. Пирожка возьми, грибков поддевай, тех, что помельче, — они ядренее.
— Мы так со старухой решили, — опять заговорил Прокопий. — Оглядимся да дом начнем ставить. Ссуду с фабрики думаю взять. А там, глядишь, какое ни то дельце заведем. Мастерскую, к примеру. — Вполне серьезно предложил Федору: — Входи в пай. Сами мастера. Развернем дело. Пойдешь?
— С меня и фабрики хватает.
— Что фабрика! Чудак ты человек. Дело собственное, говорю, заведем, в купцы выйдем, Карзинкин узнает — от зависти лопнет. Я и вывеску подглядел: «Слесарная мастерская. Федор и П», Прокопьевы чада то есть. К тому времени подрастут, думаю.
С приездом жены Прокопий заметно ожил, развеселился. Все так и приняли его слова за шутку, не догадываясь, что мечтой его было нечто похожее на то, о чем он говорил. Выросшего в деревне, среди полей, его, пожалуй, больше чем кого-либо угнетала фабрика с ее едкой хлопковой пылью, забивающей уши, нос, глаза. Он с трудом переносил вечный грохот ткацких станков. Несмотря на это, фабричные смотрители работой его были довольны.
— К тому времени, — посмеиваясь, подтвердил Федор, — обязательно вырастут твои чада. Своих деток заимеют.
— А я о чем, как не об этом же… Вот тогда жизнь пойдет. Вечерком вытащим самовар на волю, за чайком и будем вспоминать, как жили здесь. Для полного порядка не хватает тебе Акулины.
— Акулина с нами. Вот она, — осмелился Федор, указав на Марфушу. — Не грех молодца напоить, накормить, спать с собой уложить…
— За тебя бы я с радостью, — вызывающе ответила Марфуша, заливаясь краской.
— Вот девка! Смела, — восхищенно заявил Прокопий и смолк, меняясь в лице: Марфуша с шумом поднялась из-за стола и, закрыв лицо, убежала из каморки.
— Чего девку растревожили? — упрекнула Евдокия.
Тетка Александра сидела безучастно, поджав губы.
В немом молчании Федору почудился упрек. Он крякнул досадливо, пошел за Марфушей.
Когда его приняли на фабрику и он получил от дворовой конторы разрешение на жительство в казармах, каморку разделили занавесками на три части. Он с сыном перебрался в середину между Оладейниковыми и Прокопием Соловьевым. И хотя тетка Александра и Марфуша по-прежнему относились к нему и Артемке как к своим, он после вечера, проведенного с Варей, стал чувствовать себя стесненно и неловко, словно бы в чем-то обманул их, и теперь боялся, как бы этот обман случайно не раскрылся.
В одно из воскресений перед обедом в каморку неожиданно заявился рябой солдат Родион Журавлев. Приход его всех удивил. Фанагориец застенчиво поздоровался и долго извинялся, что зашел без приглашения.
Пока не освоился, сидел истуканом, робко взглядывал на растерявшуюся Марфушу. Выручил Прокопий, который нашел общую тему разговора: завел речь о деревне, об урожае. Солдат осмелел и в общем-то оказался славным простоватым крестьянским парнем. Уходя, крепко встряхивал каждому руку и просил не обижаться, если он вдруг забежит еще как-нибудь. Марфуша почти не проронила ни слова, но вызвалась проводить его, что Федора неприятно поразило.
Еще в большее смятение пришел он как-то в фабрике. В прядильном отделении ставили машины после ремонта. Полулежа на полу, Федор крепил нижние гайки. Паутов, склонившись рядом, подавал нужные ключи. Другая группа ремонтников поодаль собирала следующую машину.
В цехе слышалось жужжание веретен, хлопанье приводных ремней.
Соскучившись по любимому делу, Федор работал с увлечением. Нравилось ему выбрасывать из машины старые стершиеся детали, заменять их новыми, желтыми от смазки. Долго слушал машину после ремонта — радовался мягкости ее хода.
Паутов все эти дни приглядывался к нему, удивлялся:
— Куда гонишь? Хозяин наш и так богатый.
Была суббота. До гудка оставалось не менее двух часов, а он, обтерев руки ветошью, сказал:
— Шабаш. Копайся для виду. Скоро Дент в обход пойдет.
Сборки оставалось совсем немного, постараться — до гудка успеть можно.
— Сделать да и с концом, — возразил Федор.
— Оставим на завтра. Аль забыл о праздничных?
Федор в самом деле забыл. Ремонтировщики по субботам старались не пускать машину, оставляли хотя бы самую малость работы на выходной. В воскресенье выходили на несколько часов и получали дневную плату в полуторном размере. Это было выгодно.
Так случилось и на этот раз. Пришел перед гудком Дент, неулыбчивый в последнее время, мрачный. Осмотрел, что сделано, и даже поддакнул Паутову:
— О, понимаю! Вы постараетесь все это доделать завтра.
Дент удалился, а ремонтировщики, чтобы не нарваться на штраф, торчали возле машин, ковыряясь для вида, ждали гудка.
Федор неторопливо орудовал ключом, с радостью прислушивался к тому, что делается в цехе.
К черту студентов, к черту Пеуна! Инженер Грязнов — вот человек! Он не болтает, он делает…
Занятый своими мыслями, он не сразу понял, откуда доносится знакомый мужской бас и в ответ странный нервный смех. Показалось, что говор слышится от соседней машины, за которой работала Марфуша.
Он отбросил ключ, поднялся и направился по проходу. Возле Марфуши стоял табельщик Егорычев, беззаботный, краснощекий, с тугим загривком.
Заметив Федора, Марфуша потупила взгляд, но тут же, тряхнув головкой, вызывающе рассмеялась. Егорычев цвел от удовольствия.
«Зачем она так?» — подумалось Федору.
Она опять подняла глаза на Федора, и под ее коротким оценивающим взглядом он почувствовал себя виноватым, хотя никак не догадывался, в чем его вина. Он любил ее и много бы отдал за то, чтобы ее жизнь была налажена. Что еще она требует?
«Солдат еще куда ни шло: парень не балованный, серьезный, — раздумывал он, направляясь к своей машине. — Если он ей нравится, ничего тут не сделаешь. А табельщик ей к чему? Зачем она с ним-то так?»
…Марфуша стояла в коридоре у стены, глотая слезы. Федор дотронулся до плеча.
— С чего расплакалась? — спросил он, кляня себя за то, что не находит в разговоре с ней нужных слов, после которых она поняла бы, как сильно он хочет ей счастья. — Ты сказала матери?
— Никогда!.. — она дернула плечом, стряхивая его руку. — Зачем говорить?..
— С ума, девка, сходишь. Всей душой я к тебе.
— Вижу, — зло отозвалась она. — Когда всей душой, так ли бывает? Немножко понимаю… — улыбнулась невесело. — А еще говорят, не зря березка расплетается — будет суженый. Я-то, дура, поверила…
— И березка твоя не зря расплелась… Пойду сейчас к матери, сам объявлю.
— Не смей! — с испугом выкрикнула она.
Возле них остановился Васька Работнов, смотрел, не отводя глаз.
— Чего тебе? — раздражаясь, спросил Федор.
— Выпори Артемку. Валенцы с меня снял.
Мальчишка показал на свои босые ноги. Федор усмехнулся: он ничего не понимал. Марфуша повернулась и ушла в каморку.
— Не хочешь пороть, сам оплеух накидаю, — пообещал Васька, — тогда не злись.
Федор сам с удовольствием накидал бы мальчишке оплеух, просто так, чтобы отвести душу.
7
По воскресеньям ремонтировщики приходили в фабрику не как обычно, а позднее, чисто одетые. Бережно снимали выходные пиджаки, натягивали спецовки.
Тихо бывало в такие дни в фабрике без шума машин, без людей. Привыкшие кричать громко, удивлялись своим голосам, разносившимся по огромному цеху. В тишине еще задолго слышались шаги, если кто поднимался по лестнице.
Раз неожиданно заявился Грязнов, с любопытством уставился на слесарей, потирал подбородок.
— Не объясните ли, что вы тут делаете? — хмурясь, спросил мастеровых.
— Почему же не объяснить, — ответил Федор, — к завтрему заставили доделать машину, вот и стараемся.
Грязнов толкнул носком ботинка железный поднос с деталями, качнул головой, удивляясь.
— Прохожу по ткацкой — стараются, в трепальном отделении — стараются, и вы стараетесь. Кто заставляет работать в праздник? Фабричный механик?
— Как же, он, — заговорили ремонтировщики. — Только мы на него не в обиде, не извольте беспокоиться. Нам за праздничные работы доплачивают. Так что мы с охотой.
Грязнов больше ничего не сказал. Отправился в дальний конец цеха к установке для увлажнения воздуха. Оттуда позвал:
— Крутов, пожалуйста, на минуту.
Когда Федор подошел, инженер уже сбросил пиджак и засучивал рукава белоснежной рубашки.
— Помогите мне осмотреть компрессор.
На днях Грязнову поступила жалоба от мастеров, что идет сильная рвань пряжи, причиной чему, как они полагают, плохая работа установки для увлажнения воздуха. Инженер осмотрел ее и пришел к выводу, что мастера правы: пульверизаторы вместе с воздухом выбрасывали крупную водяную пыль, валики прядильных машин сырели, покрывались грязью.
Теплое чувство шевельнулось в груди Федора, когда он увидел, что инженер, не боясь запачкаться, принялся открывать цилиндр компрессора.
— Вы показали бы, а я сделаю, — сказал он. — Нам привычнее.
Грязнов оглянулся на мастерового, глаза его заблестели.
— Почему же я непривычен? — усмехаясь, спросил он.
— Как-то уж так, сподручнее рабочему в грязи копаться, — смутившись, ответил Крутов. — Нас упрекали, что работаем в праздник. А сами?
— Времени мало, Федор, — откровенно признался Грязнов. — Все надо узнать, своими руками ощупать, иначе какой я инженер. А фабрика не маленькая. И установку выключать, когда работают машины, тоже не годится. Вот и заглянул… Смотри, какая пакость… Придумали умные головы смазывать компрессор мыльной водой.
Цилиндр был забит грязью, образовавшейся от масла, пыли и мыла. Пока Федор очищал его, инженер вынул папироску, закурил.
— Выходит, за работу в праздник вам приплачивают?
— Конечно. Без этого кто пойдет?
— Потому и Дент у вас за благодетеля?
Федор обернулся, удивляясь перемене голоса. На лице Грязнова мелькнула болезненная гримаса.
— Не любите вы Дента.
— Не родной брат, чтобы лобызать его.
Не подумавши, Федор объявил:
— Слышал ваш разговор с ним… там, дома. Невольно, конечно. Выпивши вы были, кричали громко.
Инженер пристально смотрел на него, чуть покраснел.
— Ну и что? — настороженно спросил он.
— Взвинтится Дент, если потеряет доходец. Пообереглись бы…
— Завтра он еще больше взвинтится, — заметил инженер. Последним словам Федора он не придал значения.
Федор догадался, что Грязное, сказав так, имел в виду праздничные работы, которые Дент широко ввел по всей фабрике. Слесарям выгодно было работать по воскресеньям, Дента они действительно считали за человека, который заботится о заработке рабочих. Федор пожалел, что Грязное заглянул на фабрику в неурочное время.
— Взвинтиться может весь механический отдел, — предупредил он хмуро. — Заработок и так не ахти велик.
— Праздничные дни для того и введены, чтобы отдыхать, — резко возразил Грязное. — А если и вводить работы, то необходимые производству, без которых не обойдешься. И явно не в таких размерах.
8
Последние недели Дент жил в тревожном ожидании. По утрам, прислушиваясь, не звонит ли почтальон, нервничал, с ожесточением давил окурки. Убедившись, что среди почты нет знакомого конверта со штемпелем кнооповской фирмы, шел на фабрику. Становилось спокойнее, но не легче.
Еще летом сообщил он, что фабрика готовится сделать большой заказ на машины и запасные детали. Фирма немедленно выслала своему посреднику солидный аванс. Часть Дент потратил на подарки служащим, с которыми обговаривал потребное количество оборудования для разных цехов. Остальные деньги переправил в банк на свой счет.
Заказ был настолько крупным, настолько выгодным для него и для фирмы, что Дент, противно своей привычке, не мог не выказать заинтересованности. При каждом удобном случае напоминал управляющему, просил ускорить оформление. Тот выслушивал, обещал сделать, что в его силах. И вдруг отдал заказ на просмотр Грязнову.
Разговор с молодым инженером на лестнице, в доме управляющего, явился для механика полной неожиданностью. Он не готов был к нему и потому сделал большую глупость, спешно предложив Грязнову сделку. Дент не сомневался, что тот примет деньги с охотою, так как знал, с каким скромным окладом зачислен Грязное на фабрику. Отказ инженера удивил и обескуражил его. Больше всего мучило Дента то, что он не попытался выяснить, чего хочет Грязное, не попытался договориться по-джентльменски. Мистер Дент недооценил молодого инженера и, когда тот отказался от денег, поссорился с ним. И это была вторая большая глупость.
После ссоры с Грязновым он готовил себя к худшему. И опасения его оправдались. На очередное напоминание управляющий заявил, что заказ переслан на утверждение в Москву, владельцу (чего раньше никогда не было), надо ждать ответа.
О решении Карзинкина Дент догадался по двум, казалось бы, мало значащим фактам. Во-первых, служащим объявили приказ о частичном изменении в жалованье. Инженеру Грязнову после четырехмесячной работы на фабрике оклад увеличился почти вдвое. Такого еще не было в истории фабрики, и Дент понял, что между задержанным заказом и повышением жалованья Грязнову есть прямая связь.
Во-вторых, управляющий ознакомил его с письмом директора завода Центрально-Российского товарищества в Туле и предложил составить список деталей к машинам, которые можно сделать на этом заводе.
Поразмыслив, Дент сообщил, что таких деталей на фабрике почти нет — и нет смысла иметь сношения с тульским заводом.
Управляющий обычно ласковый, предупредительный к главному механику, на этот раз сухо кивнул, а спустя два дня Денту передали для просмотра и утверждения список разных деталей. В конце была приколота записка следующего содержания:
«Вещи эти ради дешевизны обычно исполняются чугунными. Изготовление же из стали значительно увеличит их прочность. Названные предметы предназначены для ткацких станков и должны быть сделаны из мягкой стали. А. Грязнов».
После прочтения записки мистеру Денту вспомнилась не очень подходящая к случаю поговорка:
— От нечего делать и таракан на полати полезет.
И он со вздохом утвердил список.
Для фабричного механика наступили дни мрачных раздумий. Нынешним летом ему исполнилось тридцать семь лет. Дела его шли хорошо, все радовало, кроме разве одного: здоровая, интересная жена (Дент ею очень гордился) не дарила ему ребенка.
— Нужен мальчик: вот такой, — показывал он жене, тоже измучившейся в ожидании. Она начинала плакать, тайно думала, что в этом меньше всего повинна. Но что бы там ни было, а жили они в добром согласии, мечтали о поездке на родину. И будущее скрашивало их настоящие горести. О, мистер Дент знал, как устроит свою жизнь, полную довольства и приятных развлечений. Но для этого нужен солидный капитал. Неприятности в связи с приездом нового инженера были очень некстати.
Дент обладал спокойным, ровным характером. В те редкие минуты, когда он бывал взволнованным, умел брать себя в руки. Но последние дни срывался все чаще и чаще. И виной тому был Грязнов.
Когда из фабричной конторы принесли ведомость праздничных работ за последние полгода, Дент долго непонимающе смотрел на нее, соображал, что все это значит. На недоуменный вопрос конторщик объяснил:
— Велено передать для ознакомления. Непозволительно большие расходы.
— Кем велено? — вскипел механик.
— Распоряжение идет от инженера Грязнова.
Дент швырнул ведомость в стол и решительно зашагал к управляющему. На пути мастер ткацкого отделения пытался что-то выяснить у него, Дент задержался, выслушал и ничего не понял. Так и не сказав ни слова в ответ, бросился дальше. У дверей на проходе оказалась тележка с пряжей. Он толкнул ее так резко, что тележка с глухим звоном ударилась в стену.
В кабинет он ворвался взъерошенный, побледневший. Управляющий испуганно спросил:
— Что с вами, Сергей Сергеич?
— Я не желаю разговаривать при русском инженере! — резко выкрикнул Дент, кивком головы указывая на Грязнова, сидевшего в кресле у стола.
Грязнов усмехнулся украдкой, заметив про себя: «Эк, пробрало! Что-то будет!»
— Я увольняйт…
— Как увольняете? — ахнул Федоров и перевел взгляд на Грязнова. Внешне тот был спокоен, играл карандашом.
— Сам увольняйт! Он не имеет места вмешиваться. Я буду жаловаться Карзинкину!
Как всегда, волнуясь, Дент коверкал язык. И понимал это, и забывал, как сказать правильно.
— Не хочу работать с такой коллег… Увольняйт, — повторял он. — Паровой котел… пшик!
— Это вы бросьте, — встрепенулся Грязнов, поднимаясь. Управляющий отметил, как скривился у него рот. — Котельная работала при мистере Денте, будет работать и без него. Подумаешь… пшик…
— Вы! Вы! — захлебнулся англичанин. — Вы работайте паровой котел? Какая самонадеянность, мистер Федоров.
— Хватит вам, господа, — с укоризною сказал управляющий. — Я не вижу причины, чтобы вам увольняться. — Повернулся к Денту, к Грязнову. — Что вы не поделили?
Но Дент не мог слушать спокойно. Рванулся к двери, бросив на прощанье:
— В умной беседе — ума набраться, в такой — свой растерять.
— Вот правильно, — жестко рассмеялся Грязнов. — Посадили, видите ли, блоху за ухо да и чесаться не велят. Не так ли?
За Дентом резко хлопнула дверь. Управляющий тут же обратился к инженеру:
— Может, оставим его в покое? Неужто так много этих праздничных работ? Ведь все равно без них не обойдешься.
— Ради всего на свете, не делайте этого, Семен Андреевич. Праздничных работ излишне много. Сократить их, а слесарям прибавить по пятачку в день — гораздо выгодней будет. Накинуть обязательно надо, чтобы не было осложнений с рабочими. Я сравнивал зарплату слесарей с соседней Норской мануфактурой — у нас она ниже.
— Прибавь им — остальные запросят. Не нравится мне все это. Пойдем навстречу Денту, оставим все так, как было.
Грязнов поднялся с кресла, во взгляде мелькнула жестокость.
— Как вы не понимаете? Дент за хозяйский счет авторитет у рабочих завоевывает. Мы ему потакаем… Я прошу сообщить владельцу о непомерно разросшихся праздничных работах. Прошу сообщить с цифрами стоимости их и экономии в случае небольшой прибавки слесарям. Будьте добры доложить об этих соображениях, как лично моих.
Федоров всматривался в молодого инженера, был взбешен: «Зубки начал точить. Хитер! „За хозяйский счет авторитет завоевывает…“ За чей же счет завоевываешь ты, милостивый государь?»
— Извольте, сообщу, — сухо сказал управляющий. — Нет почти ни одного рапорта, где бы не излагались лично ваши соображения.
Грязнов простился и весьма довольный вышел.
Вечером в квартире Дента на втором этаже Белого корпуса долго горел свет. Неслышной тенью входила хозяйка в просторную столовую, неодобрительно оглядывалась. На полу окурки, обрывки бумаг, стол залит вином. Какая радость пить водку, когда в голову идут плохие мысли? Мужчины самонадеянны при удаче и беспомощны, когда им тяжело. Вновь уходила в боковушку и садилась за вязанье. Лучше не тревожить.
Дент, сжав руками виски, покачивался над столом, думал. Спокойная жизнь ушла с появлением на фабрике пронырливого и решительного русского инженера, у которого смелость переплетается с безграничным нахальством. Если сейчас самому не перейти в наступление, кто знает, не придется ли в скором времени увязывать чемоданы. Дент вздыхал, снова брал ручку. Не дождавшись письма от фирмы, он сам решил доложить обо всем и намекнуть, что лучший выход — помешать фабрике завязать сношения с заводами, выпускающими машины. Когда на фабрике почувствуют, что можно остаться без оборудования, управляющий сам придет на поклон к Денту. И первым условием, какое он выскажет, — немедленное увольнение Грязнова.
Дент писал и ругался:
— О, этот русс, проклят будь!
Жена терпела, терпела, то и дело появляясь в столовой, и вдруг неожиданно взвилась:
— Ругаешься, как фабричный сброд!
— О, лапушка! — трагично воскликнул Дент. Обернулся, глаза провалившиеся. — Плохо, очень плохо…