Вышел в коридор, взял чемоданчик и прошел в свою комнату.
— Сходи посмотри, — сказал уже через дверь. — Переехать можно в любое время.
Мыло лежало в чемодане завернутое в бумагу, а мыльницы почему-то не было.
— И куда я мыльницу дел?..
— Я предупреждала, что мы тебе быстро надоедим, а ты не верил, — все еще оставаясь возле окна, сказала Надя. — А мыльница у тебя в кармане.
— «Предупреждала…» А потом все время плакалась: «Хочу жить независимо…» Вот и радуйся. Кто-то внял твоим мольбам.
— А я и радуюсь, — сухо парировала Надя. — Хотя ни у какого горсовета я квартиру не просила.
— Знаю… — Ему стало жалко ее. Предательски трогательный комок подкатил к горлу, и Виктор Гай охрипшим голосом сказал: — Не хочешь переезжать — не надо. Я не гоню. Тем более что ты не просила квартиру.
— Я не хочу? — Ее голос уже звенел слезами. — Я сегодня же перееду.
— Переезжай сегодня, — сказал он спокойно и подошел к ней. — Только зачем? Разве здесь вам с Андреем плохо?
Она рванулась к своей комнате, но попала прямо к нему в руки.
— Можешь радоваться. Сегодня же уеду. Пусти.
И обессиленная повисла на его руках. Узкие худенькие плечи мелко затряслись от рыданий.
— Потекла река Волга… — Он поправил ей волосы, воротничок. — Начало всемирного потопа. — Вытер платком щеки, глаза, как маленькому ребенку, приподнял за подбородок лицо, ободряюще улыбнулся. — Никуда, слышишь? Никуда не отпущу.
Она согласно кивала головой и никак не могла остановить слезы.
В дверь постучали. Виктор Гай усадил Надю в кресло и вышел открыть. Худенький мальчик, сын почтальона, подал вместе с телеграммой грязную тетрадь для росписи. Виктор Гай черканул какую-то закорючку и вскрыл бланк. Глаза тревожно метнулись по строчке: «Дорогая Надюша…» Он почувствовал на лице холодный пот, в ладонях липкую влагу. И мозг обожгла догадка: Федор! «Это же здорово!» — попытался он обрадоваться и успокоить себя, но ни успокоения, ни радости не ощутил. «Да что это я!» — прикрикнул он сам на себя и спокойно дочитал телеграмму:
«Дорогая Надюша еду к тебе. Подробности при встрече. Оля тчк. Виктор готовь одну комнату моей семье возвращаемся двадцать пятого августа минским поездом. П а н т е л е й».
Постояв в коридоре еще несколько секунд, он окончательно овладел собой, улыбнулся и подошел к Наде.
— Пантелей и Оля едут к нам. — И протянул телеграфный бланк. — Так что твоя квартира на первое время будет в самый раз. И молчал… Ну Пантелей!..
Надя обрадовалась, засуетилась. Все пыталась быстрым движением убрать падающие на лоб волосы, а те непослушно снова и снова падали на лоб.
— Он давно ее звал, да она не соглашалась. Двое детей, школьники уже, боялась. А он-таки уговорил. Молодец! Ты отчего загрустил? — Ее брови сделали взмах. — Оля — умница, им будет хорошо. Ну снимай гимнастерку, сейчас воду приготовлю…
— Минский поезд в шестнадцать приходит, а у меня полеты после обеда… — Рядом с Надей он казался огромным и беспомощным.
— Я встречу сама. Помойся и поспи. Вон какие глаза усталые.
И когда Виктор Гай помылся и лег в кровать прямо поверх одеяла, она снова без стука вошла к нему и присела на краешек в изголовье. Он взял ее руку и провел пальцем по хитро переплетающимся линиям ладони.
— Нам с тобой, Виктор Антонович, есть о чем серьезно подумать… — Она уже овладела собой, в ее глазах была мудрая ясность, в голосе твердая уверенность.
— Да, Надя, есть.
— Ты все понимаешь?
— Нет.
— Что ты не понимаешь?
— Столько лет рядом, а я как слепой.
— Ты рано прозрел, Витюшкин. Все будет как было: просто и ясно. Я слабее тебя, могу дрогнуть, как сегодня. А ты сильный, тебе нельзя.
— Надя…
— Ну что?
— Мы уже не сможем как прежде.
— Сможем, Витюшкин. Выбора у нас нет.
— Но ведь так нельзя!
Виктор Гай почти выкрикнул эти слова, как выкрикнул однажды в детстве, когда подаренный ему голубь без труда вырвался из руки и взвился к небу. Пока он держал птицу, его сердце билось взволнованно и счастливо, и ему казалось, что счастье это будет длиться бесконечно. Но оно в буквальном смысле выпорхнуло из рук, повергнув мальчишку в горе. «Ведь так нельзя!» — кричал он в небо, еле различая сквозь пелену слез снежно-белого голубя.
— Как — так? — Надя смотрела на него с сочувствием и упреком.
— Я не хочу больше так, — сказал он и отвел глаза.
— Разве ты уже не веришь, что он вернется?
Несколько минут они оба молчали.
— Прости меня, — тихо выдохнул Гай и легонько пожал Надину руку. — Прости… Все война…
— В академию ты в этом году поедешь… На пять лет. Так что все хорошо будет. Я ведь правда не перестала его ждать… Постучал почтальон, и у меня сердце оборвалось… А мы с тобой должны встретить его, не опуская глаз. Ты ведь понимаешь меня?
— Да, Надя, понимаю.
— Ну и молодец. А теперь спи.
Гай потянулся к будильнику, но Надя остановила его.
— Спи. К обеду разбужу.
— Ладно.
— Отпусти уже мою ладошку. — Она осторожно потянула руку и встала. Отошла к двери, улыбнулась. — Спи.
Он долго лежал с открытыми глазами и как-то незаметно заснул, сразу и крепко. Видел во сне новые истребители. И когда Надя разбудила его, был в воздухе, под самыми облаками, летел стремительно и бесшумно.
Этот сон ему вспоминался на аэродроме, когда он поднялся с инструктором в небо на новом истребителе, вспоминался он ему и спустя несколько лет, когда осваивал сверхзвуковой самолет. И еще вспоминался, когда однажды остановился двигатель — летел Гай тогда под самыми облаками стремительно и бесшумно. Но двигатель запустился…
Нет, МИГ-17 — прекрасный самолет. И Виктору Антоновичу не хотелось верить, что его скоро совсем не станет на аэродромах, что он будет начисто вытеснен вот такими длинноносыми, наверное, еще более мощными, чем «двадцатьпятка», всепогодными ракетоносцами. Техника стремительно меняется, торопится, спешит за временем. Виктор Антонович только облетывает новый самолет, а на параде уже промелькнули такие машины, что и фантазии не хватает. Значит, скоро и они поступят в части. Ведь Гая уже предупреждали, чтобы готовил одну эскадрилью для переучивания на новой технике.
…А что, если именно по этому поводу его сегодня так рано подняли?
Нет, ведь он писал в Москву ясно и четко. И если ему везут ответ, то разговор будет о Федоре.
ГЛАВА V
Виктор Антонович кивнул технику, чтобы к «двадцать пятому» принесли стремянку и сняли с кабины чехол. Все это было сделано мгновенно. Гай поднялся по стремянке, наверху задержался. К самолету шла Наташа.
— Доброе утро, товарищ подполковник…
— Доброе утро, товарищ инженер-конструктор. Какая сила вас в такую рань привела на аэродром?
— Жду самолет из Москвы. А вы почему не отдыхаете? Ведь у вас трудная программа сегодня…
— Тоже жду самолет из Москвы, дорогая Наталия Сергеевна.
— Интересно. А мы не одного и того же человека ждем?
— А кого, если не секрет?
— Секрет.
Ната оставалась Натой. Она стояла перед Виктором Антоновичем вся вытянутая, со слегка вскинутым остреньким подбородком. В прищуренных глазах светились маленькие искорки. Руки — у шеи: придерживала перекинутый через плечо плащ. Широкий оранжевый свитер мягкой складкой лежал на бедрах, скрывая очертания фигуры, но, может быть, именно поэтому гибкость и стройность ее угадывалась еще сильнее.
Виктор Антонович ждал, что она вот-вот покажет язык, как любила делать школьницей.
Она ведь совсем недавно еще была школьницей…
Сколько же это ей было тогда? Девятый класс… Да, шестнадцать лет. О чем в такие годы могла думать девочка?
Гай считал: о чем угодно, кроме любви…
Оказалось же, что шестнадцатилетняя девочка теоретически была подкована в вопросах этого коварного чувства сильнее тридцатилетнего мужчины.
В тот день Надя рано ушла в институт — распределение. И хотя предварительно вопрос был решен — ее оставляли работать инженером в Межгорске, в каком-то зональном энергоуправлении, — ушла она за час до заседания комиссии очень взволнованная.
Виктор Гай проводил ее до двери, поцеловал в лоб на счастье. Она прикрыла глаза, с улыбкой кивнула: все будет хорошо. Сбежала несколько ступенек по лестнице, обернулась и еще раз кивнула: не волнуйся, все очень хорошо.
Именно поэтому, что все было слишком хорошо, его и беспокоила какая-то неясная тревога…
Закончив академию и отслужив три года «в краях с жарким, влажным климатом», он наконец возвратился домой, в свой родной полк.
Надя в эти дни сдавала госэкзамены в институте и попросила его уехать куда-нибудь.
— Иначе я завалю все на свете, — умоляла она. — Я забуду даже то, что хорошо знаю… Пока ты рядом, никакие науки мне в голову не полезут.
И он уехал. Вернулся перед самым распределением. До полуночи они сидели друг против друга и говорили, говорили… Потом бродили по гулким ночным переулкам и не заметили, как начало светлеть небо.
— Домой, что ли? — спросил Виктор Гай.
— Я с войны не видела, как восходит солнце.
— Тогда идем к озеру. Там солнце прямо из воды поднимается…
И они снова наперебой рассказывали друг другу о днях и годах, проведенных в разлуке, и Виктору Гаю порой казалось, что не было никакой академии, никакой дальней командировки, а что они давным-давно живут вот так рядом, рука в руке…
Может, потому, что сидели они, накрывшись одним плащом, потому, что им было удивительно хорошо и спокойно, они не заметили бег времени и вернулись домой к девяти часам.
Наскоро перекусив, Надя убежала в институт, а Виктор Гай распахнул окно, сел на подоконник и начал раскуривать трубку.
Внизу на асфальте остановилась девушка. Нет, пожалуй, еще девочка. Прищурив от яркого света глаза, она смотрела на Виктора Гая и, перекладывая из руки в руку, вертела вокруг себя хозяйственную сумку.
— Вы меня не узнаете? — спросила она летчика.