— Вольно, вольно, — смутился Виктор Гай.
В офицерской форме Андрей был вылитый Федор, даже голос звучал как у отца. А по ту сторону порога с ослепительной улыбкой на лице стояла Наташа.
— Ну входи, Ювента. Или Лампеция?.. Или как тебя еще можно назвать. Прямо как с обложки журнала… — Виктор Гай уже овладел собой и заговорил с присущими ему легкостью и юмором.
С Андреем обнялись, расцеловались. Нату Виктор Гай не решился целовать, что-то удержало его. Он ждал, когда появится Надя, но Андрей, перехватив его взгляд, сказал:
— Мама не приехала.
Виктор Гай даже сразу не понял, что за этими словами, и, продолжая улыбаться, спросил:
— А телеграмма?
— Она передумала в последнюю минуту, — сказал Андрей и, увидев Пантелея, весело закричал: — Дядь Пантелей! Сколько лет, сколько зим! — И тут же огорчился: — Все старший лейтенант?
Пантелей махнул рукой — дескать, в этом ли дело. Взял Андрея за плечи, повернул к свету, тихо сказал:
— Весь в батьку.
— Правда? — удивленно обрадовался Андрей.
Он хотел еще что-то спросить, но подошла Наташа. Когда они стали рядом, он качнул головой и неожиданно изрек:
— Прямо как у Толстого — князь Андрей и графиня Натали.
Сравнение всем понравилось. Начались обычные расспросы: как ехалось, как отдыхалось, вспомнили какие-то шутки про носильщиков и проводников, но все это было где-то далеко-далеко от Виктора Гая. Происходящее воспринималось через слова Андрея: «Мама не приехала… Передумала в последнюю минуту…» Значит, снова одинокие вечера, томительное ожидание писем, тоскливая зависть к уезжающим за город парам и вечно ноющая боль у сердца. Будет ли этому конец? И когда?..
Друзья по службе — Сирота, Пантелей, даже Ольга — все ему уже не раз намекали: или любите в открытую, или забудьте друг друга, каждый из вас достоин лучшей судьбы и сможет устроить жизнь по-иному. Не надо обманывать себя.
Конечно же, смогли бы. А разве они клялись беречь друг другу верность? Даже наоборот — Надя не раз говорила, шутя правда, что если она встретит человека, которого сможет полюбить, то, не задумываясь, покончит со своим холостяцким образом жизни. И Виктор Гай верил, что, если она встретит такого человека, все будет именно так. Но он еще больше верил в другое: пока он жив и пока любит ее, она не встретит такого человека. Потому что ему тоже никто не мог заменить Надю и никого ему не хотелось даже сравнивать с ней. И когда он пытался представить на ее месте Наташу, представить, как она целует его, ему становилось смешно, потому что все представляемое мгновенно переносилось на сцену, в опереточные декорации, а сам он — в зрительный зал.
— Я голодная, просто жуть, — заявила Наташа. — И могу на нервной почве натворить глупостей. Будете отвечать перед моими стариками.
— Еще неизвестно, вернутся ли они сегодня, — вставил Андрей. — За ночлег мы с тебя потребуем контрибуцию.
— Я, между, прочим, здесь не гость, а командированная. Могу в гостинице поселиться.
— Сейчас мы приготовим великолепный стол, — пообещал Наташе Виктор Гай. — Только помогите мне.
— Дядь Пантелей. — Андрей открывал чемодан. — Я орешков кедровых привез. Хотите попробовать?
Подойдя к столу, Ната быстро окинула взглядом чертежи и записи Виктора Гая. Всматриваясь в схемы, сказала, между прочим:
— Вы рискуете.
— В каком смысле? — спросил Виктор Гай.
— Сами знаете. Там из-за Надежды Николаевны мужчины скоро стреляться будут…
— Я должен радоваться или огорчаться?
— С перспективой жить надо. Как я.
— Это в каком смысле?
— Думаю стать княгиней Садко.
— А князь как?
— Просит руку и сердце.
— За этим и приехали в Межгорск?
— Нет. Он — служить, а я — в командировку. От конструкторского бюро. У меня задача скромная: вспомогательные приборы. И если не ошибаюсь, вас волнует нечто похожее, — она кивнула на лист ватмана.
— Об этом потом. Теперь главное — не дать умереть голодной смертью очень красивой девушке.
— Вы, кажется, волнуетесь — комплимент весьма прямолинеен.
— Это точно, — сознался Виктор Гай. — Но для начала сойдет…
К ним подошел Пантелей:
— Не махнуть ли мне в «Гастроном»?
— Конечно, махнуть, — тут же поддержала Ната. — Мне сухого вина и «Тузика». И колбасы. Люблю колбасу. А я пока уборкой займусь. Можно? — повернулась она к Виктору Гаю.
— Разрешим? — спросил он у Андрея.
— Все-таки гостья, — пожал тот плечами. — Неудобно отказывать.
— Тронута вниманием, — кивнула Ната головой и с очень серьезным видом стала убирать со стульев посуду.
Андрей и Виктор Гай тоже подключились к этой работе.
Когда Ната зажгла на кухне газовую колонку и начала мыть посуду, Андрей тихо спросил:
— Что с Пантелеем?
— Потом расскажу… Здорова мама?
— Не понравилась она мне в этот раз. Нервничает, плачет по пустякам… Прощались — прямо смотреть не мог на нее.
Гай прижал в трубке табак, прикурил, отошел к окну. Андрей помедлил немного и тоже подошел к окну:
— Не вправе я вас судить… Но зря вы так… Ради чего? Разве нам было плохо вместе?
Гай посмотрел на Андрея и понял, что рядом с ним стоит уже не мальчик, а мужчина. Появившаяся между бровями кривая складочка сделала его еще больше похожим на отца. В улыбке, в манере причесывать волосы, в умении внимательно слушать собеседника и неторопливо отвечать на вопросы, в горящей во взгляде убежденности — во всем он напоминал фронтового летчика Федора Садко.
— В двух словах это не объяснишь, Андрей, — сказал Виктор Гай и глубоко затянулся. — Мы не могли иначе. — И чтоб положить конец этому разговору, спросил: — Где с Наташей встретились?
— Сибирь ей показывал, — просто ответил Андрей. — Мы здорово попутешествовали. Трое суток жили в Иркутске на дебаркадере. Были на Байкале, по Енисею плавали. В Саянах бродили. Было интересно. Говорят, она талантливый конструктор. Видел ребят из их конструкторского. С уважением о ней рассказывают.
— А к нам зачем?
— Ей можно было ехать в любое другое место, в любой полк. А тут дом, мама, папа…
— Прибористка?
— Ее профиль — безопасность. Приборы объективного контроля.
— Интересно…
Он сказал это спокойно, хотя уже мысленно готовил в адрес конструкторов горячий обвинительный монолог. И как только Ната вошла в комнату, он набросился на нее как из-за угла:
— Значит, приборы конструируете? И думаете там, в своем конструкторском, что здесь у командиров эскадрилий свободного времени навалом? Им, дескать, делать нечего, пусть по нескольку суток изучают шифрограммы ваших приборов, Так, да?
— Не понимаю, — удивленно сказала Ната.
— В этом и беда. Ну да ладно. Поживете у нас, поймете. Я вас попрошу поработать с вашими шифрограммами хотя бы недельку.
— Вы меня ставите в тупик. Я все еще ничего не понимаю.
Ната и в самом деле выглядела несколько ошарашенно. Виктор Гай пояснил:
— Каждая кривая на пленке шифрограммы требует десять-пятнадцать минут на дешифровку. На пленке таких кривых свыше десятка. А когда кончаются полеты, у командира эскадрильи свыше десяти таких пленок. Чтобы с ними разобраться, ему нужен рабочий день. А кроме этого, ему еще надо плановую таблицу составить, самому подготовиться к очередным полетам, решить кучу вопросов с механиками и техниками да побывать, как минимум, на одном совещании. Проясняется?
— Да.
— Нужен дешифратор. Чтоб заложить ленту, нажать кнопку — и все данные налицо: высота, скорость, количество оборотов турбины, частота пульса и так далее.
— Ясно, товарищ подполковник.
— Тогда накрываем стол. Вот и Пантелей…
За столом вспоминали всякие были и небылицы. Ната пела, Андрей и Пантелей подпевали ей. Пели про доброе и злое небо и про летчика, который является одновременно и другом неба, и его подданным.
— Предложение у меня есть, — тихо шепнул Андрей Виктору Гаю. — Дадим сейчас маме телеграмму: «Выезжай немедленно» — и точка. А?
Виктор Гай мгновенно представил, как Надя развернет бланк, побледнеет и бросится на аэродром. И будет всю дорогу думать, волноваться, то и дело причесывать свои короткие упрямые волосы, смотреть поминутно на часы, а в конце концов окажется, что вызвали ее от нечего делать.
— Заманчиво, Андрюшка, но ужасно глупо, — задумчиво ответил Виктор Гай.
И Андрей в тон ему продолжил:
— Рассудку вопреки, наперекор стихии…
А Виктору Гаю вдруг показалось, что нет на свете никакой Нади. Нет, не было и не будет. А был только давным-давно какой-то полусказочный-полуправдивый сон. И он поверил однажды в этот сон, а потом еще и еще вспоминал его и не заметил, как потерял грань между реальностью и фантазией.
И, поймав себя на этой мысли, Виктор Гай грустно улыбнулся и попытался разобраться в неожиданной путанице.
Кого он любит? Надю? Но выходит, что нельзя любить человека, если его нет рядом, если только осталась память о нем. Значит, он любит память. Но можно ли память любить? Ведь память не материальна. А что такое любовь? Что это за чувство, когда без всяких причин хочется одновременно и смеяться и плакать? Что это за чувство, которое не подвластно ни времени, ни расстоянию? Что это за чувство, с которым человек, даже умирая, называет себя счастливым и, потеряв любовь, даже будучи на вершине славы, остается несчастным? Знает ли кто-нибудь, почему появляется это чувство и почему уходит? И почему не хочет уходить, когда его гонят, бегут от него?
Глупые люди… Разве можно убежать от любви? Отказаться от нее? Легче отказаться от жизни.
Эх, Надюша, родной человек, почему ты не рядом?!
Разве можно придумать радость большую, чем радость прикосновения к тебе, чем счастье вдруг почувствовать в ладони твои прохладные пальцы, а у плеча твое маленькое доверчивое плечо?
Будет ли это когда-нибудь наяву? Или так и останется полусном-полуправдой?
…Тогда ему казалось, что дорога к счастью длинна до бесконечности, а само счастье как горизонт — чем сильнее к нему стремишься, тем быстрее убеждаешься, что достигнуть никогда не сможешь.