— Счастливо, — кивнул Пантелей.
— Мои приборы с вами, — скупо улыбнулась Ната, — значит, и я с вами.
Гай легко взобрался по стремянке в кабину, привычно окинул взглядом приборы, и они понимающе перемигнулись с ним.
Несколько нехитрых движений, и турбина, меняя регистр, быстро нашла свой тон. Словно обрадовавшись предстоящему полету, она запела легко и раздольно. Попробовал рули. Послушно, будто живые, качнулись элероны, стабилизатор и руль поворота. Пантелей убрал из-под колес колодки, дал знак на проверку тормозов.
Гай прижал пальцами один из рычагов на ручке и дал газ. Турбина с готовностью подхватила машину, но тормозные тиски мертвой хваткой держали колеса, и самолет, обиженно клюнув носом, присел, подрожал от напряжения, сдался.
Когда же в наушниках прозвучало: «Двадцать пятый, вам взлет», — Виктор Антонович включил форсаж и мгновенно ощутил, как его вдавило в спинку сиденья, как освещенные косыми лучами солнца квадраты бетона серой лентой рванулись под самолет. Через несколько секунд густая синяя бесконечность подняла его над миром и как бы остановила движение. Далеко внизу мигали огнями населенные пункты — села, города.
А он забирался все выше, и выше, и выше. Глаза летчика привычно перескакивали с одного прибора на другой, автоматически фиксируя в сознании параметры полета. Курс — 270. Все верно. Высота — двенадцать тысяч. Мало. Угол набора — нормальный. Давление в порядке… Если самолет из Новосибирска не опаздывает, Надя где-то совсем рядом, в воздухе.
— «Двадцать пятый», вы в зоне, выполняйте режим.
— «Клубничный», я «двадцать пятый». Вас понял.
Виктор Антонович перевел машину в горизонтальный полет и снова включил форсажный режим. Стрелка махметра быстро пошла вверх, и, когда скорости самолета и звука сравнялись, указатели на приборах вздрогнули и снова-замерли. Все. Полет продолжался за звуковым барьером.
«…А самолет из Новосибирска, наверное, уже пошел на снижение…»
Виктор Антонович на мгновение ощутил за спиной растущую тишину. Ему вдруг почудилось, что нет никакой земли, никакого самолета, а только он и густо-синий металлический купол, с проеденными временем редкими дырочками, сквозь которые слабо пробивался мигающий свет.
«— …Откуда слухи? — Генерал говорил тихо и ровно, даже бесстрастно, но Виктор Антонович чувствовал, что этот немало повидавший на своем веку человек волнуется. — Слухи были нужны. Чтобы поверил враг, должны поверить друзья. Жестоко?.. Но необходимо. Он выполнял очень важное задание Родины.
— Но почему вдруг он? Боевой летчик…
— Вдруг? Не вдруг. — Генерал, казалось, привык к любым вопросам и продолжал говорить все так же ровно и бесстрастно: — Он был талантливый летчик. Наследство матери… Большие деньги открыли ему большие возможности…»
Но уже в следующее мгновение перед Гаем встала ясно и выпукло схема сегодняшнего полета — продуманная, высчитанная до секунды, проигранная десятки раз с закрытыми глазами. В эти минуты он всем своим существом, каждой клеточкой и каждым ударом сердца слился с приборами, ручками и рычажками самолета. Каждое движение его мысли, бравшее начало от показаний приборов, переливалось в движение рук, ног и заканчивалось четким и послушным маневром могучей машины.
Он не мог ни в чем ошибиться, не имел права. За его полетом сейчас следили не только подчиненные, но и старшие начальники. Следили строго и придирчиво. И если он допустит хотя бы незначительный промах в выполнении режима — моральные потери сосчитать будет просто немыслимо. Зато если он до конца выдержит на предельном режиме и в точном соответствии со схемой весь полет, завтра, да и не только завтра, у него будет что сказать и подчиненным, и старшим начальникам.
…В тот день, когда Сирота сдал Гаю полк, они задержались вдвоем в кабинете.
— Доволен? — спросил Сирота.
— Конечно, — ответил Гай.
Помолчали.
— Я знаю, — продолжал Сирота, — ты попробуешь что-то сделать по-своему…
— Обязательно.
— Не перебивай. Так вот учти: я твой союзник во всем. Но до первого промаха. Знаю, скажешь сейчас, что не ошибается только тот, кто ничего не делает. Слышали. Но тебя это оправдание не оправдает. Я мог ошибиться, тебе — нельзя. И вот почему. Ты взял тяжелую ношу. Взял сам. И ты можешь ее нести. — Он сделал ударение на слове «можешь». — Но дорога не гладкая, и ступать надо очень осторожно. Споткнешься о маленький камешек, и твоя же ноша тебя опрокинет на землю. Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Конечно, — ответил Гай.
— Ну и отлично. — Сирота грустно улыбнулся. — Мне можешь ничего не желать. Должность дали вроде и солидную, но штаб есть штаб… Я не жалею, впрочем. Трудно мне было в последнее время. Чего-то я недопонял… Да и ты уже из замов давно вырос. С интересом понаблюдаю за тобой…
Предупреждение Сироты было очень своевременным. Первая же новинка в методике подготовки летчиков-инструкторов вызвала категорическое возражение в вышестоящих инстанциях. Прибыли инспектора, разобрались, проверили на практике, возражать перестали. Обучать летчика может только тот, кто сам умеет все делать в несколько раз лучше. Значит, инструктору нужна другая программа, иная интенсивность и нагрузка. А тут еще новость — в полк поступили новые самолеты. Надо быстро переучиваться.
Виктор Гай первым опробовал «новенькую». Она была послушной и маневренной, даже чрезмерно послушной. Тут глаз да глаз нужен. А у летчика и без того напряжение на пределе. Значит, переучивание надо будет начинать с азов. Сколько же на это времени понадобится?
Впрочем, дело не столько во времени, сколько совсем в другом: всякое переучивание снижает боевую способность летчиков. И хотя такое допускается и никто за это судить его как командира не станет, Виктор Гай чувствовал себя неспокойно. И беспокойство свое он выразил очень четко в разговоре с Пантелеем.
— Обвинить никто не обвинит, если будет все хорошо. А если вдруг война? Об этом мы в первую очередь думать обязаны.
Об этом он говорил и с командиром дивизии.
Его понимали. Но небо не любит скороспелых решений, оно не прощает ошибок, не терпит авантюризма. И то, что рождалось в трудном поиске на земле, требовало доказательств в воздухе. Сегодняшний полет Виктора Гая был одной ступенькой такого доказательства.
…Последняя фигура вписывалась в схему полета секунда в секунду. Небольшой доворот, и машина выравнивается. Все. Домой!
— «Клубничный-один», я «Клубничный-двадцать пять». Режим закончил. Разрешите выход на точку?
— Разрешаю…
И только теперь он снова подумал о Наде, о том, что самолет из Новосибирска если еще не зарулил на стоянку, то наверняка потихоньку подъезжает к аэровокзалу, и Надя сейчас, по-детски прижавшись носом к стеклу иллюминатора, вглядывается в толпу встречающих… И пока ей Андрей или Ната не скажут, что он на полетах, она все будет взволнованно искать его глазами.
Впервые за многие годы Виктору Антоновичу захотелось быстрее вернуться на родной аэродром, увидеть издали уже обозначенную огнями взлетно-посадочную полосу, прицелиться в точку, отмеченную линейкой красных фонарей, и ощутить мягкий удар застывших колес о жесткий камень полосы. Подрулить к стоянке, снять высотные одежды, помыться в душе, выйти под звездное небо и глубоко вдохнуть запах скошенной у домика и уже почти высохшей травы.
И увидеть Надю. Ее живые глаза. Вздрогнувшие губы…
Его мысли резко оборвала вдруг подступившая тревога. Взгляд метнулся по циферблатам приборов и замер на манометре масляного давления — стрелка быстро ползла к нулю…
Уже в следующее мгновение Виктор Антонович нажал кнопку передатчика и сказал, не слыша собственного голоса:
— Я «двадцать пятый». Остановился двигатель. Высота — девять. Курс — девяносто. Давление — ноль.
Тишина захлестнула, подступила к горлу, навалилась на плечи.
— «Двадцать пятый», снижайтесь до шести тысяч. Нет ли у вас пожара?
Приборы пожар не показывают. Но если упало давление, значит, повреждение в системе маслопровода. Пожар может вспыхнуть в любую минуту.
— Я «двадцать пятый», высота — шесть тысяч.
— Выполняйте запуск двигателя.
При первой же попытке запустить двигатель тревожно замигала сигнальная лампочка — в хвостовом отсеке пожар. Двигатель заклинило.
— «Двадцать пятый», вам стропа. Вам стропа… Немедленно оставляйте самолет. Как поняли?
И в это самое мгновение Виктор Антонович увидел под собой густое мигание городских огней. Где беспорядочной россыпью, где стройными рядами. Неуправляемая машина, начиненная полным боекомплектом и сотнями килограммов керосина, подобно бомбе с подожженным фитилем, неслась на вечерний город, на головы одетых в домашние халаты женщин, на улыбающихся во сне малышек…
— «Двадцать пятый», я вам приказываю покинуть самолет, — услышал Виктор Антонович голос Сироты. — Ты меня слышишь, «двадцать пятый?»
— Слышу, — сказал летчик сухо. — Самолет снижается на точку. Принимаю меры.
Он окинул взглядом город, и ему показалось, что окраина ближе с его левой стороны. И Виктор Антонович плавно развернул влево отказывающийся повиноваться самолет. На мгновение оглянулся, и в его глазах отразились срывающиеся с обшивки короткие лоскуты пламени.
— «Двадцать пятый»!. Виктор!.. Немедленно катапультируйся! Я приказываю! Слышишь, немедленно!
Конечно, он слышит. Но до окраины еще несколько секунд… Надо удержать штурвал, чтобы пылающий самолет не рухнул на маленькие и хрупкие домики города. Всего несколько секунд… Совсем немножко. Вон за эти огни. Там уже чернильным пятном расползалось безлюдье, туда дотянуть…
Все. Можно катапультировать.
Он убрал с педалей ноги, затылком прижал голову к спинке и потянулся к красной ручке…
Пиропатрон сработал безукоризненно, и катапультное сиденье, окрасившись на мгновение цветом пожара, реактивным снарядом рвануло в зенит. Когда сработала парашютная система и тугой хлопок задержал падение, Виктор Гай увидел почти под собой горящие обломки самолета. В обступившей вдруг тишине он даже услышал, как языки пламени с шипением и треском слизывали с металла авиационный лак. Мигающая чернота надвигалась быстро и неумолимо. Густо запахло хвоей; затем сильный и неожиданный удар снизу отозвался горячей болью в бедре и затылке, перед глазами поплыли черные матовые шары. Задержав усилием воли ускользающее сознание, Виктор Гай увидел рядом длинные, очищенные от коры бревна и высокие кучи еловых ветвей.