Отпуск ему был запланирован на предпоследний месяц года. Его бы могли и раньше отпустить — на десять дней, по семейным обстоятельствам, но для этого надо, как минимум, объяснить командиру семейные обстоятельства. А что он мог объяснить, если и сам толком не разобрался в случившемся.
И вообще хватит об этом. Вот-вот машина за ним приедет, и через час-другой он будет высоко и далеко от этого рыжего бревенчатого домика, от дощатых тротуаров, под которыми все лето хлюпает вода, от длинного до тошноты дня и от унылых заполярных пейзажей.
— Такие случаи, — сказал ему один из приятелей, — бывают раз в столетие. Так что радуйся и считай, что тебе кошмарно повезло.
Муравьев не возражал, но и для бурной радости не видел причин.
Хотя случай сам по себе действительно выдался редкий. Кто мог предположить, что в один совсем не прекрасный день его вызовут на командный пункт, не дав закончить обед. Он терялся в догадках — по какому поводу? Перебирал различные варианты, и все это оказалось далеким от истины. Его ждал на КП училищный командир эскадрильи, которого курсанты звали «стариком», только уже не майор, а полковник. Белый Роман Игнатьевич. Он обнял Муравьева при всех его начальниках, неуклюже поцеловал в висок и тихо сказал:
— Спасибо, дорогой, не подвел старика…
Все так же обнимая Муравьева, повернулся к умолкшим офицерам и как-то фамильярно подмигнул им.
— В училище он был у меня самый толковый курсант. И тут вот… Знаете, приятно.
Потом они еще около часа сидели дома у Муравьева. Роман Игнатьевич рассказывал о жизни и службе муравьевских однокашников, кто и где летает.
— Как погиб Миша Горелов? — спросил Муравьев.
— Просто… При взлете в турбину попала птица… Он упал сразу за полосой… Самолет взорвался… И все.
Миша Горелов был его другом по училищу. Последнее письмо Муравьев получил от Горелова, когда его уже не было в живых. Как он мечтал слетать в космос! И вот его нет. Нет и никогда не будет…
Они помолчали. Затем командир встал, заполнив собой маленькую комнату, и спросил:
— Давно она уехала?
— Скоро полгода.
— И как думаете дальше?
— Не знаю.
Роман Игнатьевич поправил блестящую кокарду на фуражке, отставил ее на вытянутую руку в сторону, как бы издали посмотрел и неожиданно спросил:
— Хочешь погостить у меня в полку? Машины почти такие же. Только у нас город и почти в центре Европы. И с Леной, может быть, встретишься. Или думаете разводиться?
— У нас ведь Санька…
— Вот видишь. Ну так что, согласен?
— Роман Игнатьевич, вы же знаете, я с вами — хоть к черту в пасть! Но что это за приглашение? Зачем и на сколько?
— Обмен опытом, — улыбнулся Белый, — покажешь моим ребятам, как летать на новых самолетах. Мы тоже скоро такие получим. Поглядишь, как мы летаем… По рукам?
…Потом, когда пришел приказ о переводе, командир сказал Муравьеву: «Обвел нас этот Белый вокруг пальца. Бывший командир, дескать, интересуюсь… А мы уши развесили, нахваливаем. И вот — лучшего летчика от боевой учебы отрываем. Впрочем, бог с тобой, там тоже учеба…»
Товарищи спрашивали проще: «У тебя что, рука в Москве?»
Муравьев и сам удивился: как это у «старика» все так ловко и быстро получилось?
Приказ был категоричным. Еще вчера Муравьев носился в истребителе над мутным океаном, а уже вечером прощался на аэродроме с друзьями. Прямо из горлышка пили по глотку какое-то невкусное вино и закусывали крепкими зелеными огурцами из прикухонного парника. Торопливо говорили какие-то слова, призывы «не забывать», «писать».
Муравьев упрямо не хотел думать о том, что его ожидает там, «почти в центре Европы», но человек есть человек, и ему трудно не думать о завтрашнем дне. Где-то в глубине его мозговых клеток формировались абстрактные детали и фрагменты, отслаивались, накапливались, складывались в отчетливую картину с конкретными действующими лицами, среди которых непременно были Санька, Белый, Лена, овладевали воображением, заполняли сознание. То Муравьев вел головокружительный поединок с Белым, то бродил по узким улицам старинного Львова, то играл в самолетики с Санькой, то просто сидел рядом с Леной у телевизора…
Размечтавшись, он обрывал себя «на полуслове» и заставлял думать о вещах реальных и менее приятных. Например, о том, как вернется через месяц, а то и через неделю к этому же причалу и с этим же багажом. Один… И все покатится своим чередом: занятия, тренажи, короткие передышки, полеты. Да, полеты — это единственное, что греет под здешним стылым небом. Там, на высоте, когда тебя обволакивает тишина, когда земля теряет реальные очертания и ты ощущаешь ее лишь через монотонное потрескивание в шлемофонах, все земные проблемы уменьшаются и блекнут, словно рассматриваешь их на фоне Галактики…
Эти мгновения будут, но будут еще и ночи в пустой квартире, будут гнетущие раздумья, от них не уйдешь, и ничего не поделаешь, коль выпало тебе такое на долю. Жить надо…
«Попроси, чтобы тебя перевели», — пишет Лена. Но на каком основании проситься? Не нравится здесь моей жене? А кому нравится? Все могут запроситься. Однако другие понимают, что так надо, что иначе нельзя. А Лена почему-то не захотела этого понять. А почему не захотела? А потому, что кончается на «у». Все просто, как дважды два…
Ну вот, кажется, идет машина.
Муравьев подошел к окну, оперся ладонями о подоконник и поверх занавески выглянул на дорогу. Выбирая поровнее колею, к дому катилась зеленая «санитарка». «Как больного», — подумал Муравьев и, бросив в карман прилипшую к пальцам заколку, начал одеваться.
Уже в самолете он вспомнил, что никому не передал ключи от квартиры, ведь все может случиться, но тут же успокоил себя — у коменданта есть запасные на каждую квартиру, и вплотную прижался к мутному стеклу иллюминатора.
Когда колеса перестали биться о стыки бетонных плит и безжизненно повисли над уходящими вниз гольцами, Муравьев в буквальном смысле почувствовал себя между небом и землей. С высотой это впечатление росло, потому что старая, привычно рассчитанная и размеренная жизнь уже шла без его участия, а к новой, с другими людьми и другим ритмом он еще не подключился. Как все это будет, он пока отчетливо представить не мог. Да и не хотел. Будет как будет.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Вера уже шла к автобусной остановке, когда над городком засвистело, загрохотало, раскололось и хлынуло по всему пространству вширь и ввысь клокочущим громом, накрывая все земные звуки, рожденные только что проснувшимся и спешащим на работу городом.
За многие годы жизни по соседству с военным аэродромом Вера привыкла к этим оглушающим раскатам и воспринимала их как что-то вполне логическое и даже необходимое, без чего, наверное, было бы как-то пусто и одиноко. Но вместе с тем она не могла оставаться спокойной, где бы ни находилась — на улице, в автобусе, на заводе, дома, — когда в режущей синеве метался маленький сверкающий самолетик. Ей всегда казалось, что там, на огромной высоте, человеку, сидящему под прозрачным колпаком самолета, очень одиноко и очень трудно; она каждому летчику подсознательно Желала уверенности, мужества и немножко удачи.
Увидев пролетающий с клокочущим и завывающим грохотом самолет, Вера хотела, как всегда, задержаться только на секундочку, пока этот маленький громовержец скроется в рассветной синеве над горным массивом, но самолет неожиданно круто задрал нос, стремительно взобрался на недосягаемую глазом высоту и с рассекающим свистом ринулся вниз, на аэродром. У самой земли вывернулся и, включив дымовые шашки, опять свечой ввинтился в небо, совершая в поднебесье какие-то немыслимые виражи и повороты. Они были так стремительны, что серебристые крылья машины сверкали в лучах солнца подобно лопастям вертушки, когда ее раскручивает ветер, и, если бы не дымовой след, понять, что выделывает истребитель, было бы просто немыслимо. Он чертил и чертил небо кругами и спиралями во всех плоскостях, будто хотел выстроить в пространстве огромный макет атомного ядра.
Казалось, что этой небесной карусели не будет конца, но Вера вдруг уловила, как звук турбины, звенящий и напряженный, в одно мгновение расслабился и обмяк, будто отпустили тугую струну, и самолет, подобно живому существу, потеряв скорость, устало поплелся куда-то в сторону от аэродрома.
«Будет заходить на посадку», — подумала Вера и, вынув из кармана мужские часы в квадратном исцарапанном корпусе без ремешка, взглянула на циферблат: она безнадежно опаздывала на завод.
Вдали показалось такси, многообещающе мигнув зеленым глазком, и Вера с надеждой махнула водителю. Тот только улыбнулся и промчался, не сбавляя скорости.
Вера еще раз посмотрела на исчерченное белым дымом небо, вздохнула и заспешила к автобусу. На остановке и в пути ее не покидало чувство неясной грусти, и она даже не пыталась понять, что было тому причиной. Во всяком случае, не опоздание на завод, она могла появляться там на полчаса позже, потому что ежедневно задерживалась на работе, и ее никто за опоздание не упрекнет.
Она уже давно не пытается разобраться в причинах, вызывающих перемену настроения. Зажатая и сдавленная пассажирами автобуса, Вера бездумно глядела из-под чьей-то поднятой к штанге руки на мелькающие за окном стены, окна, витрины, так же бездумно фиксировала обрывки разговоров, хотела кому-то сказать, чтобы не курили в автобусе, потому что дышать действительно было нечем, но говорить вообще не хотелось, а конкретного виновника разглядеть в этой давке не было никакой возможности, и еще ей хотелось высвободить из-за спины прижатые чьим-то плечом волосы, но и этой возможности пока не было, потому что одной рукой она упиралась в спинку сиденья, а во второй держала сумку. Она отчетливо подумала лишь о том, что надо бы сделать короткую стрижку, потому что ее длинные, да еще завивающиеся волосы уже выходят из моды и, кроме того, доставляют ей немало хлопот. Короткая стрижка была бы удобнее во всех отношениях.
— Я сперва думал, что он загорелся…