— Ну, как я?
Тот развел руками:
— Нет слов. Сказка!
И, будто испугавшись, что Муравьев его может неверно истолковать, добавил:
— Я серьезно. Сделано на уровне. Но учти — и мы не лыком шиты. Очень скоро я тебе покажу, как у нас летают. Кстати, новость могу продать.
— Выкладывай, покупаю.
— Переодевайся — и к командиру. Ждет тебя.
Муравьев молча поправил на груди у Женьки замок «молнии». Женька лишь на мгновение опустил глаза, чтобы взглянуть на замок, и его нос в тот же миг попал в клещи муравьевских пальцев. Старая как мир «покупка», а он так бездарно клюнул… Шелест кашлянул от досады и, подавив обиду на себя, засмеялся:
— Черт с тобой, твоя взяла. Хотя сегодня мог бы и уступить мне. Как-никак — тридцать человеку стукнуло.
Муравьев развел руками.
— Женя! Забыл! Ну, все! Откладываю запланированные на вечер дела — и к тебе. Клянусь пуговицей на пиджаке дедушки. Забыл!
— Потому забыл, что не помнил. Приходи — не пожалеешь.
— Что тебе подарить?
— Иди к командиру, он ждет.
— Пока! — Муравьев ткнул Женьку кулаком в плечо и скрылся в летном домике, над которым в эту минуту с тракторным грохотом медленно полз на посадку вертолет. Его мощные лопасти взметнули застоявшийся воздух, и разомлевшие в июньском тепле сосны испуганно, словно в панике, замахали ветвями. Густо запахло керосиновым перегаром.
…Штаб полка, длинный одноэтажный барак, весело размалеванный в светло-розовые тона, был недалеко от летного домика. К нему через сосновый бор вела упругая тропинка. Муравьев уже несколько раз здесь ходил, хотя и живет на аэродроме, как говорится, без году неделя. Первый раз, когда он от общежития шел на звук турбин, чтобы посмотреть ночные полеты, тропинка ему показалась длинной и загадочной. Может, оттого, что она была незнакомой, ведь незнакомая дорога всегда кажется длиннее, чем она есть на самом деле, а может, и оттого, что над ней неторопливо шушукались в высоте густые лапы прямоствольных сосен.
В следующий раз он уже почувствовал в этом маршруте нечто романтичное, особенно когда идут полеты, когда где-то совсем-совсем близко разгоняется по узорчатой бетонке взлетающий самолет. Еще несколько шагов к залитой светом опушке — и можно увидеть, как машина отделяется от земли и, спрятав горячие от быстрого бега колеса, круто взмывает на высоту, рассыпая свирепый грохот.
…Все-таки какую для него новость припас командир?
Лена!
Письмо? Телеграмма? Или прикатила сама?
Неужто командир успел проявить заботу? Да нет же. Вопрос личный, и сам Роман Игнатьевич, не посоветовавшись с Муравьевым, такого не сделает. Но Лена обо всем могла узнать совсем из другого источника. Ей до сих пор пишет кто-то из полкового женсовета — то ли жена инженера ТЭЧ, то ли командира второй эскадрильи. Все надеются повлиять и возвратить «блудную дочь» к семейному очагу. Так что кто-то из них мог вполне очень оперативно сообщить Лене точные координаты временного местонахождения ее законного супруга.
И поскольку это предположение может очень даже оправдаться, то ему, Муравьеву, следует быть готовым к такой встрече.
Муравьев улыбнулся и сорвал у тропки небольшой бледно-розовый цветок. Как он еще мог подготовиться к встрече с Леной? Напустить на себя маску глубокой обиды? Или презрения? Или, может, предстать безумно радостным? Так ведь ничего этого на самом деле он не чувствует. Конечно, немного обидно, и будет немного радостно, и, наверное, немного горько, но скорее все его поведение будет зависеть от ее настроения, от ее слов…
Зачем гадать? Вот сейчас зайдет к командиру и все узнает. Белый не любит ребусов. Раз-два — и все у него на своих местах. Муравьев не успел появиться в полку, как на второй день Белый посадил его в спарку и сделал два провозных полета. Сам. Работой Муравьева он остался доволен; и когда оба, вымывшись под душем, шли в столовую, Белый подвел черту:
— В следующий раз — полет над аэродромом. Покажешь, что умеешь.
…«Следующий раз» был сегодня.
Муравьев — первоклассный летчик и умел многое. Но накануне вечером просидел несколько часов кряду в тренажной кабине. Он «проигрывал» будущий свой полет, стараясь четко зафиксировать в памяти линию движения машины в пространстве. Ему казалось, что связки между фигурами вялые и растянутые, а они должны быть естественным финалом одной фигуры и таким же естественным началом другой. И все повторялось сначала.
Он ушел отдыхать лишь после того, как почувствовал в теле послеполетную усталость. Ему вдруг захотелось вытянуться и уснуть. Но когда он лег, перед глазами снова замельтешила схема полета, расплываясь где-то в самом начале бесформенными рукавами. И лишь когда он усилием воли все же преодолел этот трудный рубеж и ясно представил, что надо делать дальше, пришли успокоение и крепкий сон.
Спустя два дня он снова наткнулся на этот трудный рубеж, но теперь уже в воздухе, и улыбнулся пустячности затруднения — машина сама логично и естественно замкнула дугу и так же естественно вошла в следующую фигуру. Ему тогда очень захотелось насвистеть какую-то мелодию, но половину лица плотно закрывала кислородная маска.
Что же все-таки за сюрприз ожидает его у командира? Если Лена, то почему так доволен Женька? Даже если бы она и заявилась, Женьке от этого ни холодно ни жарко.
…Когда Муравьев вошел в кабинет командира, Белый встал из-за стола, шумно отодвинул стул, стал рядом, помолчал, собираясь с мыслями, и, хлопнув Муравьева ладонью между лопатками, сказал:
— Садись, если хочешь.
— Постою.
— Летал нормально. Круто. Иногда — на предельных углах. Но нормально. Это я и хотел видеть. Закуришь?
— Бросил. Уже три года не курю.
— Ну? — Удивление командира было искренним, глаза его округлились и стали совсем выпуклыми. Кустистые брови размахнулись, как два крыла перед взлетом. — И ни разу не закурил?
— Пробовал. Теперь неприятно.
— Гипноз? Или таблетки?
— Просто бросил.
— Вот бы мне… Кашель. Ну ладно, не об этом речь. Открою тебе карты. Наш полк будет принимать участие в воздушном параде. Воздушный бой, групповой пилотаж, индивидуальный. Будешь у капитана Шелеста дублером на индивидуальный пилотаж. Ясно?
— Спасибо, Роман Игнатьевич, за доверие.
— На здоровье. Но учти: дублер — это не вторая роль. В любую минуту можете поменяться. Шелест в испытатели рвется. Теперь все зависит от него, покажет себя на параде — лучшей рекомендации не надо… Сегодня ты летал здорово. Прямо позавидовал. Уже не все смогу…
— Это потому, что я не курю.
— Это я знаю, почему, лучше твоего, — ворчливо перебил его Белый. — А курить бросить мне не мешало бы. Написал Лене, что временно здесь?
— Нет еще.
— Напиши. Может, в отпуск приедет. Или еще как. Надо, чтобы все было по-людски.
— Ясно.
— Вечерами что делаешь?
— Читаю.
— Что-нибудь интересное?
— Фейербах.
Белый крякнул от неожиданности, исподлобья посмотрел на Муравьева.
— Иди отдыхай, философ…
— Есть.
Из штаба Муравьев вышел быстро и свернул не к гостинице, а в сосновый бор, густо заросший цепким шиповником. По лицу больно царапали ветки, но он отмахивался от них, улыбался и продолжал идти.
Все хорошо!
Сегодня он дублер, завтра могут к нему дублера приставить. А Женька действительно еще с училища испытателем хотел заделаться.
Московские авиационные парады стали таким событием, за которым внимательно следят всюду.
Среди зарослей мелькнуло солнечное пятно — маленькая мшистая полянка. Муравьев снял фуражку, перевернул ее и бросил, как бросают кольца на колышки. Мягко спланировав, она опустилась на траву. Сам лег рядом лицом к небу, заложив под голову скрещенные ладони.
К щеке сразу прислонился теплый солнечный зайчик. Мягкий и ласковый. Муравьев даже глаза закрыл от удовольствия — Север солнцем не баловал. И небом вот таким тоже.
«Дублер — это не вторая роль». Да, старик прав. Но дело тут не только в том, чтобы участвовать в параде. Главное — полетают вволю. Женьке, конечно, важно и на параде побывать. Он в испытатели рвется. Удачное выступление может сыграть в его судьбе решающую роль. Для этого надо красиво пролететь. Показать все, на что способны машина и человек. Это значит, что они должны не просто отрабатывать комплекс известных фигур, а искать что-то новое, фантазировать, проверять найденное… Работка по характеру Муравьеву. Давно ему хотелось испытать такое. Спасибо «старику», что не забыл! Он многое помнит, этот «старик». Помнит такое, что, казалось бы, его совершенно не касается.
Написал ли Муравьев Лене? Он даже помнит ее имя, помнит, что у них в семье не все ладно.
Что ж, надо написать Лене. Так, мол, и так. Я не на Севере, а в приличном городе. Правда, временно и ненадолго, но все равно приезжай, посмотри, может, и не зря пройдут эти дни…
Муравьев вздохнул: если бы только Север ей не нравился… А то ведь дело тут, дорогой Роман Игнатьевич, не в Севере совсем. Просто ушло что-то очень необходимое, чтобы двое понимали друг друга, стремились понимать, дорожили друг другом. Ушло, Роман Игнатьевич, ушло…
Ушло ли?
Может, и не было его вовсе?..
Муравьев взволнованно пригладил пятерней выгоревшие добела волосы, расстегнул тужурку. В пальцах запуталась длинная травинка. Он потянул ее к себе, сорвал и зажал стебелек в зубах. Растение хрупнуло и чуть ли не брызнуло горьковато-сладким соком…
Было!
Пусть не пожар, не пламя, но огонек горел. Светло и чисто. И быть ему костром или потихонечку угасать — все это зависело от нее, от Лены. Только от нее. Почему же она так равнодушно принимала его заботу, внимание, ласку? Принимала как должное, не отвечая взаимностью. А он терпеливо ждал. Ждал теплого слова, жеста, взгляда. А чувствовал только сдержанность…
Муравьев приподнял голову, выплюнул травинку. Однако горьковато-сладкий вкус во рту остался. Он раздражал, мешал сосредоточиться. Муравьев привстал, обхватил колени, улыбнулся. Сорвал новую травинку и снова разжевал ее.