Когда все снова шумно расселись по своим местам, зазвякали вилками и ножами и в бокалах глухо зашипело шампанское, Вера шутливо упрекнула Муравьева:
— Я из-за тебя сегодня на работу опоздала.
— Из-за меня? — скорее не понял, чем удивился он.
— Тогда я еще не знала, что это ты, — улыбнулась Вера, отодвигая тарелку с закуской, — но засмотрелась и опоздала. Выглядело очень здорово. Правда. Теперь я понимаю, почему Белый пригласил именно тебя.
— Ладно врать-то, — смутился уже Муравьев. — Пирожное подать?
— Подай, — сказала Вера и молча отпила из бокала несколько глотков вина. И разговор на кухне, и непринужденность за столом, и даже смущение Муравьева — все это вернуло ей душевное равновесие, взволнованность от неожиданно нахлынувших чувств отступила, пришла ясность и легкость, как приходит тишина вслед за грозою — где-то в отдалении еще беззвучно вздрагивают зарницы, а рядом усталая земля и переполненное озоном пространство. Дыши — не надышишься.
…Прощались шумно, суетливо, с обязательным «заходите», с бесконечными благодарностями хозяевам и гостям. Вера и Муравьев уходили последними. Женька придержал Муравьева в комнате и, не спуская глаз с макета истребителя, подаренного Толей Жуком, о чем-то торопливо просил. Муравьев согласно кивал, его насупленный профиль выражал упрямую решительность.
Поправляя у зеркала волосы, Вера украдкой поглядывала из коридора на мужчин, и ее вдруг словно пронзило: рядом с ними мог быть и третий… Иришкин отец. Немного флегматичный и насмешливый, он слушал бы страстный Женькин монолог с улыбкой и, наверное, вот так, как Муравьев, сцепив за спиной руки… Мог бы…
У сердца стало невыносимо больно, и Вера покачнулась, на мгновение закрыв глаза. В ту же секунду рядом оказался Муравьев и придержал ее под локти.
— Когда пьют вино, — сказал он, — в зеркало не смотрятся. Это отрицательно влияет на вестибулярный аппарат. Мы идем. — И повторил, повернувшись к Женьке: — Мы идем.
Из маленькой комнаты быстро вышла Катя.
— Уснули, — сказала она и спросила Веру: — Такси вызвать?
— Мы пешочком, — ответил за Веру Муравьев.
— Ты сегодня, — улыбнулась Вера, — конечно же, останешься с мужем?
— Да, — счастливо ответила Катя и прижалась спиной к Женьке. Ее огромные серые глаза, занимавшие чуть не половину конопатого лица, сверкали из-под рыжих бровей откровенной радостью.
«…Будь они каждый день вместе, — думала Вера уже спускаясь по лестнице, — и все, наверное, стало бы привычным и обыденным…»
Темноту на улице лишь кое-где разрывали одинокие фонари. От земли шел теплый запах. Где-то в отдалении шумно промчался запоздалый самосвал, гремя железным кузовом.
— Пойдем, — сказала Вера и протянула Муравьеву руку. — Я покажу тебе наш город. А ты расскажи мне про Север…
— Про Север?.. — Муравьев замолчал, словно запнулся на трудном вопросе. — Сразу и не решишь, что можно рассказать про Север. Таких вот теплых ночей там никогда не бывает. И звезды не так светят. Они горят грозно и даже немножко зловеще. Ночью с нетерпением ждешь, когда наступит день, а днем темноты хочется — уж очень яркое солнце… Еще у нас ветры необычные. Как иногда разгуляется, самолеты чуть ли не висят на привязных тросах. Хоть не высовывайся тогда. Валит с ног в буквальном смысле. Ветерок — не соскучишься. Но это зимой, а летом поспокойнее.
Муравьев почти после каждой фразы замолкал, напряженно подыскивая в памяти что-нибудь необыкновенное, и Вера, почувствовав его затруднение, перевела разговор на другую тему.
— Ты будешь участвовать в параде? — спросила она.
— Нет. Женька будет. Я дублирую его. На всякий случай.
— Хотел бы сам?
— Конечно. Но я доволен и этим. Хоть полетаю.
— А там, на Севере, не летал?
— Летал. Но там иной профиль. Такие вот полеты, как мне сегодня разрешил Белый, там бывали редко.
…Вместе с темнотой они шли к отдаленному рассвету, вспоминали речку Мокшу, на которой провели не одно лето и не одну зиму, своих постаревших учителей и разлетевшихся по свету однокашников.
— Лена теперь, видимо, совсем другая… — Вера никак не могла смириться с мыслью, что Ленка Соснович, больше всего на свете любившая потанцевать да поспать, форснуть новым нарядом или дурацким анекдотом, чем-то привлекла Муравьева Колю, парня живого и умного. — Я не поверила, когда мне рассказали о вас.
— Пути господни неисповедимы, — улыбнулся Муравьев. — Смотри, звезда упала!
Почти у самого горизонта, где-то за сотни километров небесное тело, врезавшись в земную атмосферу, высекло яркий сноп искр и мгновенно растворилось в бесконечности вселенной. Эта неожиданная и яркая вспышка в ночи произвела на Веру пугающее впечатление. «Как человеческая жизнь», — вспомнила она чьи-то слова, и уже сама продолжила мысль, что дни и годы кажутся долгими, пока они еще не прожиты, а стоит лишь глянуть назад, на дни прошедшие, и все это не более как вспышка упавшей звезды.
Вера почувствовала себя не очень уютно и поспешно взяла Муравьева под руку, прижалась к его плечу. Некоторое время они шли молча, прислушиваясь, как тает в лабиринтах улиц глухое эхо шагов. Город сонно смотрел на них темными глазницами окон, кое-где маячили запоздавшие одиночки, и если проносилась где-то далеко машина, этот дребезжащий гул долго висел в воздухе, словно пыль над сельской дорогой в безветренный день.
— Ты любишь свою работу? — спросил неожиданно Муравьев.
— Не знаю. Я люблю наш завод. Должность мне тоже, наверное, нравится. Она заставляет все время быть начеку. — Вера никогда не задумывалась над подобным вопросом, и вот сейчас, отвечая Муравьеву, она как бы и сама себе отвечала, и ей очень хотелось найти такие убедительные слова, чтобы они были правильно поняты, но слова эти куда-то запропастились, и Вера стала говорить то, что подсказывало сердце:
— Понимаешь, я очень люблю утром на завод ехать, в давке, в сутолоке. Я люблю наши летучки, люблю слушать гул цехов. Мне нравится, когда продукция идет без брака. Понимаешь, быть начальником ОТК — это не только проверять качество. Я эту должность понимаю шире. Я должна предупреждать брак. Значит, я должна знать производство во всех цехах, на всех участках. Начальник ОТК по опыту и знаниям должен стоять на уровне главного технолога завода, понимаешь?
— Понимаю, — сказал Муравьев. Он слушал Веру, напряженно вглядываясь в перекопанную ремонтниками дорогу. Слушал и крепко придерживал ее руку.
— Думаешь, вот расхвасталась Егорова. Я не о себе. Такой бы надо быть. Я говорю о начальнике ОТК, каким я его вижу в идеале, к которому стремлюсь. Мне все время кажется, что я ни черта не знаю, хотя с некоторыми начальниками цехов я в знаниях давно сравнялась… Конечно, я чуточку хвастаюсь, но ты, пожалуйста, не обращай внимания, ладно?
— Ладно.
Вера в темноте не увидела улыбки Муравьева, но по голосу почувствовала снисходительную улыбку, и это еще больше ее раззадорило.
— Одно время хотела, как Катя, писать диссертацию. Материала — горы. Я усидчивая, меня ничто не обременяет, можно написать. А зачем?
— Чтобы получить ученую степень.
— А зачем?
— Для карьеры, наверное.
— Чтобы стать таким начальником ОТК, каким я его хочу видеть, мне всей жизни не хватит. Здесь нет предела для совершенствования.
— Но ученая степень — это общественная оценка твоего опыта, твоих знаний.
— Правильно. Только сначала я сама себя должна оценить. Нет, я, конечно, люблю свою работу. Когда подваливают неприятности, когда тяжело на душе, завод мне становится спасательным кругом, работа — лекарством. Я и Катю люблю только потому, что она ради дела готова на что угодно. Такая настырная… Ей лучше не перечь, иначе пойдет на что угодно, но свое докажет. И хорошо это, и плохо. Сорваться может. Как ты относишься к их семейному устройству?
Вера придержала Муравьева, и они остановились.
— Отрицательно.
— Что так?
— Если смотреть как на частный случай, с конкретными людьми и в конкретных условиях, — все может быть. А если оценивать их новшество как явление — ерунда все это. Игра. От нее каким-то делячеством отдает. Холодным рационализмом. Любовь все-таки имеет эмоциональную основу. Я бы мог понять пожилых супругов, такого возраста, как Белый и его Ирина Николаевна. Интереса ради они могли бы и врозь пожить. Для разнообразия. А чего ради так живут Женька и Катя?
— Чтобы сохранить свободу.
— Иллюзию свободы. У них двое славных ребят, которым нужна семейная атмосфера, магнитное поле, что ли… Помнишь школьный опыт, как на листке бумаги, под которым ставили магнит, металлические опилки дисциплинированно выстраивались по силовым линиям. И ребятам нужны такие силовые линии. Но откуда им взяться, если полюса врозь? Потери своего эксперимента они обнаружат позже… Почему мы стоим?
— Это мой дом.
Вера кивнула в сторону двухэтажного здания, упрятанного за густую стену берез. На ветвях лениво шевелились поблескивающие в ночи листья.
— Мой дом — моя крепость. Надо запомнить номер.
— Десятый. Квартира пятая.
— Каким образом ты попала в этот город? — вспомнил Муравьев вопрос, который хотел задать еще там, за столом у Женьки.
— Просто. По назначению института.
— А помнишь, как я приезжал в Ленинград похвастаться курсантскою формою?
— Помню, Муравьев. Ведь после этого мы с тобой больше не встречались. — Вера помолчала немного, улыбнулась. — Ты такой наглаженный был, начищенный и ужасно довольный собою…
— Но ты, к сожалению, была влюблена в другого, — продолжил Муравьев в тон, — и мне пришлось убраться восвояси не солоно хлебавши. А где он теперь, этот… как его?
— Яковлев Андрей. Где-то в Новосибирском академгородке. Может, и не там. Когда у меня родилась Иришка… В общем, он перестал писать.
— А что у вас случилось? Ты извини, может, я неприятные вопросы задаю?
— Конечно, неприятные, Муравьев, но я и сама тебе хотела рассказать об этом. А то получается, будто я что-то нехорошее скрываю. Иринка есть, а отца нет.