Прорезав у горизонта темно-серые тучи, на небосклон высунулся отмытый и отдраенный огромный красно-желтый диск. На секунду задержавшись, как это делают вылезающие из тесной кабины летчики, солнце стряхнуло с себя последние пряди туч, как-то сразу уменьшилось и заиграло, запереливалось, начав свой рабочий день на чистом голубом небе.
— Погодка вам как по заказу, — сказал Толя Жук и спросил: — Та же программа, что и в прошлый раз?
— Да. Только добавим две фигуры.
— Сложные?
Муравьев пожал плечами. Он как-то не задумывался над этим.
— Одна, пожалуй, сложная. Нужен точный расчет при снижении. А вторая — так себе. Ну, я побежал. Завтрак. Еще переодеваться, мыться, бриться…
Муравьев повернул к лесу и побежал прямо по влажной от росы траве. Кеды сразу намокли и побелели. «Хоть отмоются», — подумал он и, пригладив упавшие на глаза волосы, запрыгал на одной ноге, потом на другой. Тропинка вильнула и повела прямо на восток, к солнцу, где оно сияло в паутине ветвей. Его сизые от утренней дымки лучи косо упирались в шершавые стволы сосен, тугими струнами натянулись в ветвях; казалось, прикоснись — и зазвенят. Не хватало только медвежьего выводка, чтобы ставить мольберт и писать «Утро в сосновом бору».
Муравьев был неравнодушен даже к убогой природе Севера, а то, что он видел здесь, ошеломляло его своей неповторимостью, и если бы не торопила служба, он проторчал бы в лесу несколько часов кряду. Но сегодня — полеты.
Подумав об этом, Муравьев сразу представил в пространстве сложную кривую, по которой надо провести самолет. Ту самую кривую, которую они с Женькой чертили долго и мучительно, возле которой выстроился родившийся из сложных вычислений столбик цифр и значков, который Белый забраковал намертво двумя словами: вялый темп. Все опять пересчитывали со штурманскими линейками в руках, до предела «согнули дуги» всех разворотов, уменьшили диаметры петель, увеличили количество «бочек» на предельно малых высотах. Все это изобразили графически одной сложной линией, которая соединила точки, обозначающие расстояние, время и скорость.
Разбив график на несколько самостоятельных частей, Белый дописал строчку цифр режима тренировки и размашисто подписался в уголке возле слова «Утверждаю».
Это — основа. Фундамент, на котором вырастет еще не одна фигура. Их подскажут и тренировки, и товарищи, и старшие начальники. А пока — многократное повторение первого отрезка кривой плюс две новые фигуры.
Спустя примерно два часа Муравьев подошел к своему самолету, туго стянутый высотным компенсирующим костюмом, в матово-белом гермошлеме. От стоянки только что укатил заправочный автомобиль, терпко пахло керосином. Басовито, на одной ноте гудел АПА.
Толя Жук издали помахал рукой — он снова был у Женькиной машины. Пока Муравьев производил предполетный осмотр самолета, подошел Шелест. В высотном костюме его ноги казались значительно кривее, чем были на самом деле. Он словно катился по шершавым шестиугольникам бетонки.
— Толя Жук от твоей машины сегодня не отходит, — сказал Муравьев, — забыл, что у него есть еще один самолет.
— А тебе уже жалко, — улыбнулся Шелест, глядя на приближающегося техника. — Он правильно понимает обстановку: дублер если и не взлетит — ничего страшного. А «тридцать пятый» должен быть в воздухе во что бы то ни стало. Верно, Толя?
— Просто за свою машину я спокоен, а ту надо было обнюхать как следует.
— Обнюхал?
— Само собой!.. Принимай.
— После тебя мне там делать нечего, — Шелест покровительственно обнял Толю за плечи, коротко прижал к себе.
Но тот нетерпеливо шевельнул плечами, и летчик отпустил его. Не заметил, что Толя Жук сегодня совсем не похож на самого себя, что нет на его лице улыбки, что погасли в глазах хитроватые огоньки. Ничего этого не заметил Шелест. Он уже был в небе, хотя и стоял еще, широко расставив ноги, на заляпанных масляными пятнами бетонных плитах.
Муравьеву не понравилась и эта реплика о дублере, и покровительственный Женькин жест, и его безразличие к настроению техника, но все это он прощал Женьке за его увлеченность небом, за влюбленность в летную работу. Когда Муравьев уже сидел под задраенным прозрачным колпаком, когда самолет нетерпеливо дрожал в ожидании команды на взлет и впереди уходила к горизонту покрытая миражными лужами темно-серая взлетно-посадочная полоса, он вдруг вспомнил Женькины слова о том, что он дублер, позавидовал Женьке и посмотрел направо вперед, где стояла его машина. Лица пилота не было видно, только напряженно застывший молочно-белый гермошлем. Еще секунда-вторая, и Женька включит форсаж, отпустит тормоза и расслабленно откинет голову на бронеспинку, дав машине полную волю в скорости — так опытные наездники ослабляют поводья лошади, когда нужен свободный рывок, — легким движением руки оторвет колеса от бетонки и, спрятав их в чреве машины, стремительно врежется гремящею стрелой в стратосферу. А он, Муравьев, должен точно скопировать все, что сделает Женька; он должен идти вслед за ним так, как ходят связанные жестким буксиром автомобили. Что ж, кто-то должен идти и вслед.
…Ровный шум в наушниках вдруг затих, и руководитель полета дал разрешение на взлет. Одновременно у бетонки вспыхнул зеленый фонарь. Муравьев не слышал, как турбина на Женькиной машине сменила регистр, резко перескочив на высокие ноты, он это почувствовал и, может быть, с отставанием в доли секунды подал рычаг управления двигателем за максимал. Обе машины почти одновременно рванулись вперед, и, когда за спиной Муравьева взорвался форсажный грохот, бетонные квадраты слились в сплошную движущуюся ленту и спинка сиденья плотно прижалась к лопаткам.
Муравьев уже давно потерял счет взлетам и посадкам, но каждый раз, оторвавшись от земли, он переполнялся неповторимой радостью грядущего полета, счастливым чувством обманчивой недосягаемости земных забот…
Высоко над землей, далеко от укрытого старыми березами Вериного домика приборы показали, что его и Женькин самолеты подходят к пространственной точке, которая там, дома, обозначена на ватманском листе началом круто падающей кривой.
— Вы в зоне! — подтвердили с командного пункта.
В этот же миг секундная стрелка часов подошла к цифре, которая была выведена в графике красной тушью. Муравьев плавно отдал ручку от себя и посмотрел на Женькин самолет: расстояние между машинами застыло.
— Начинаем режим! — доложил Женька.
На них неотвратимо грозно двинулась зеленая стена, откинулась, как откидывается за перевалом обратный скат, рванулась вправо, вверх, завертелась вокруг, замкнувшись подобно туннельной трубе с отдаленно светлеющим выходом, снова распрямилась пятнистым ковром и стала быстро удаляться, теряя цвет и четкость очертаний. Но вот она отдаленно встала за спиной, наклонилась, двинулась вверх, сползла перед самолетом и, приближаясь, скользнула под крыло.
Женька поднял руку, покачал кистью. Это означало, что он после двойной полупетли выполнит «бочку» на нисходящей и серию «бочек» в горизонтальном полете. Муравьев должен приотстать и посмотреть, как эти фигуры получатся.
…Женька явно затянул с переворотом на нисходящей, и выход из пикирования получился запоздало рискованным. Муравьев отчетливо видел, что Женька поставил рули на критические углы атаки, он «переламывал» машину, но сила инерции тянула ее к земле, невзирая на поднятый кверху нос. В горизонтальный полет он перешел в опасной близости от земли, едва-едва не зацепив за деревья на опушке у тригонометрической вышки.
Набрав высоту, Женька вновь качнул крыльями и доложил:
— Режим закончен. Разрешите выход на точку?
— Разрешаю! — ответил руководитель полетов.
Набрав необходимую высоту, они легли курсом на аэродром. График режима был выполнен полностью. Последнюю фигуру Женька не стал делать по причине вполне понятной — ему не хватило высоты. Да она и не входила в их задачу, просто Женька хотел проверить одну из своих задумок, но, опоздав на секунду с выходам из первой фигуры, потерял высоту и возможность для продолжения эксперимента. Делать новый заход не позволяло время. Да и психологически Женька не был готов к случившемуся. Уж если сделана ошибка, ее необходимо скрупулезно проанализировать на земле, исключить вторичное появление. Еще хорошо, что все закончилось благополучно. Результат такой ошибки мог быть более драматичным.
Женьке не следовало полагаться на интуицию и свой летный опыт. Точный расчет на земле исключил бы эту недоработку. Муравьев говорил ему, но Женька небрежно махнул рукой: мол, такой пустяк даже внимания не заслуживает.
Муравьев вдруг вспомнил Верино выражение: «На всяк пустяк нужен глаз и время». Вспомнил ее выразительные коричневые глаза, обрамленные густыми щетками ресниц, теплые искорки в глубине… Сколько же времени прошло с той ночи? Воскресенье, понедельник, вторник… Сегодня четверг, уже пятый день… Надо позвонить и напроситься на субботу в гости. Предлог у него есть всамделишный — статья в немецком журнале.
В наушниках прозвучал взволнованный голос Шелеста. Он просил руководителя полетов посмотреть, выпущены ли у него шасси. Сигнальная лампочка показывала, что шасси не выпускаются. Когда Шелест сделал проход над аэродромом, с земли подтвердили: самолет сесть не может.
— Тридцать пятый, ваше решение? — Это уже говорил Белый.
— Пробую аварийный вариант, — ответил Женька.
— Действуйте.
— Сигнала нет, — сообщил через несколько секунд Шелест. И снова прошелся над аэродромом. Шасси не выпускалось.
— Уходите в зону и катапультируйтесь, — сказал Белый.
В его голосе было столько досады, что Муравьеву стало не по себе. Видимо, и Шелест чувствовал то же, потому что твердо спросил:
— Разрешите посадку без шасси на запасную грунтовую полосу?
Эфир молчал. Видимо, Белый с кем-то советовался на СКП. То, что предлагал Шелест, было под силу только очень мужественному и опытному пилоту, обладающему точным глазомером и сильной волей. Шелесту этих качеств не занимать. Риск, безусловно, великий, но это единственный способ спасти машину.