— Нет. Я не могу.
Телефонная трубка зловеще замолчала. Слышавшая весь этот разговор Катя открыла рот и сдавила ладонями лицо. В ее огромных темно-серых глазах застыл испуг.
— Зайдите ко мне, — наконец прохрипела трубка и загудела короткими гудками.
В кабинете директора Вера повторила отказ.
— Я вас уволю — и только-то, — сказал он холодно.
Вера почувствовала, что начинает злиться.
— Брак заказчику все равно не отправите. Я коммунист и… Пойду в городской комитет.
— Речь ведь не о браке, — уже мягче сказал директор, — о гарантии.
— Разве это не брак, если мы завысим гарантийный срок работы изделия?
— Какие у вас основания сомневаться?
— Я уже сказала. Слишком большая шкала между верхним и нижним пределами покрытия сетки. Мы вели покрытие на нижнем.
— Почему?
— Цех готовится к реконструкции. Ваш приказ. Хотят создать запас.
Директор прошелся из угла в угол, открыл окно. В кабинет ворвался ровный и солидный шум завода.
— Ну хорошо. Мы найдем, чем загрузить вагоны. Но вы понимаете хоть, что значит для завода пустить в брак двухдневную продукцию?
— Понимаю.
— А коль понимаете, идите и хорошенько подумайте. Брака не должно быть. К вечеру доложите решение. Все. Я вас больше не задерживаю.
Выйдя из директорского кабинета, Вера в каком-то полусне обошла почти все участки главного конвейера, о чем-то говорила с начальниками цехов, с контролерами, вернулась в свою комнатку и попыталась внимательно проанализировать цифровые выкладки на Катином листочке. Линии схем и графиков расползались, цифры прыгали из одной клетки в другую. Нужно было что-то делать, а что — она не знала.
Снова зазвонил телефон. Вера поморщилась и сняла трубку. Ей очень не хотелось еще с кем-нибудь объясняться.
— Егорова слушает.
— Здравствуй, Егорова. Муравьев на проводе.
Это было настолько неожиданным, что Вера не успела даже растеряться.
— Эх ты, Муравьев! — только и сказала.
Было чуточку обидно, что он пропал после той субботы, и радостно, что позвонил в самую тяжелую для нее минуту. Она уже хотела сказать ему об этом, попросить совета, но Муравьев упредил ее:
— Я сегодня приду к тебе.
Она обрадовалась:
— Серьезно?
— Вполне.
— Во сколько? — Ей хотелось увидеть его как можно скорее. Сейчас бы, но ведь он на службе.
— Когда ты с работы? — гудела телефонная трубка.
Господи, да она хоть сейчас готова убежать подальше от мешанины цифр и разговоров с начальством.
— Около шести вечера.
— Значит, в восемнадцать. До встречи, Егорова.
— До встречи, Муравьев.
Потянулись томительные минуты. Так ничего и не поняв в Катиных записях, Вера положила в карман часы и пошла в цех. Катю она нашла в маленькой глухой комнатушке, где стоял сейф с благородными металлами. Кроме Кати, сюда имел право входа только один человек — Дорофей Иванович Колышкин, рабочий. Он получал у Веры слитки, расписывался за них, закладывал в ванную.
И хотя Катя в комнатушке была одна, Вера не решилась переступить порог, остановилась у приоткрытой двери. Катя сидела на старой табуретке и плакала. Вера еще ни разу не видела Катю такой вот придавленной и жалкой. Забыв про запрет, она шагнула в комнатушку и прикрыла за собой дверь.
— Катя… — под рукой заскользили ее мягкие короткие волосишки. — Все будет хорошо, глупая. Слышишь, Катя… Все будет хорошо.
— Наверное, — сказала она тихо и вытерла платком нос. — Он сегодня чуть не угробил себя… И я не могу даже высказать ему… Забаррикадировался в своей квартире и не пускает меня в свои дела…
— О чем ты, Катя? — Вера предполагала совсем другую причину этих слез и уже готова была разделить их с Катей. Но жалобы на Женьку — это так неожиданно…
— Позвонил его товарищ, помнишь, черный такой, на вечере у нас был с Кристиной. Поздравил меня. Дескать, восхищен мужеством капитана Шелеста… У Женьки колеса не выпустились, садился без колес… Думаешь, он мне скажет об этом?.. Надоела мне эта игра, Вера… Юрка с Герой как между небом и землей, и мы с ним становимся все дальше и дальше один от другого. Думаешь, я ему пожалуюсь, что у меня беда? Зачем же? Это такое личное… Опять же огорчать друг друга нельзя… А я хочу, чтобы он меня огорчил, хочу утешить его, приласкать.
— А ты скажи ему об этом.
— Скажу — улыбнется: мол, пороха не хватило… А мне страшно после этого звонка. Страшно… Я пропаду без Женьки. Все, что я смогла сделать хорошего, это только из-за него. Потому что он есть. Сказал он: «Не будем ничего менять», когда мы поженились, и я согласилась. Очень охотно. Чтобы он не заметил моих сомнений. Пусть! Разве он имел право сегодня так рисковать? У него двое сыновей. Да и обо мне мог бы подумать… Прости меня, Вера. Знаю, поставила тебя под удар. Прости. И не выгораживай меня больше. Не нужно мне было брать на себя. Не нужно! А я люблю все это, хочу, как лучше, и забываюсь. И его я люблю. И делаю поэтому глупости. А надо бы не так. Как-то умнее, практичнее…
Вера молчала. Она всегда сомневалась в их семейном новшестве. Катя и Женька все-таки только играли в семью. И теперь было ясно, что игра затянулась.
— Когда мы любим, Катя, то людям практичным часто кажемся глупыми. И наши поступки они считают глупыми. Но с холодным сердцем доброе дело не сделаешь… Все будет хорошо.
— Как там… у директора?
— Приказал, чтобы я к вечеру приняла решение.
— Меня больше не выгораживай. Делай так, как совесть тебе подсказывает. Я ведь знаю, как это тебе нелегко…
В дверь постучали. Катя быстро вытерла платком глаза, открыла дверь. Вошел пахнущий кислотой Дорофей Иванович Колышкин. Подозрительно посмотрел поверх очков на Веру, затем на Катю.
— Я к тебе зайду, — сказала Катя.
И Вера поняла это как просьбу быстрее уходить.
В цехе ее встретила Кристина Галкова и сообщила, что директора срочно куда-то вызвали и он звонил, чтобы свое решение Вера сообщила ему вечером по телефону домой.
Что ж, можно и по телефону. Только что сообщать? Опять говорить о том, что у нее нет уверенности, что надо подумать, посоветоваться. От одной только этой мысли ее щеки начинали гореть. В конце концов, ведь можно и проверить лампу. Поставить на стенд и проверить. Задать обычный рабочий режим и ждать. Как только изменятся параметры, поставить точку. И все станет ясно.
Вот об этом она и скажет директору. А пока, чтобы не терять времени, надо сейчас же отдать необходимые распоряжения, чтобы лампу немедленно поставили на испытание.
Начальник испытательной лаборатории неторопливо записал задание и спросил:
— Вера Павловна, вы не боитесь?
Вера давно знала этого опытного инженера, знала его рано располневшую жену, сына-девятиклассника и дочь-первокурсницу. С начальником испытательной лаборатории ей довольно часто приходилось быть откровенной, и они сдружились, относились друг к другу искренне, уважительно.
— Нельзя сказать, что боюсь, — ответила Вера, — но немножко страшно. Уверенности не хватает.
— Да, если это брак, пострадает много непричастных, Вера Павловна.
— Я знаю. Потому и не хватает уверенности.
— Хорошенько все обдумайте. Вы еще очень молоды, Вера Павловна.
В последней фразе инженера Вера уловила сразу несколько подтекстов. «Вы еще очень молоды…» Это значит, что она еще ни черта не понимает в производственной дипломатии и во взаимоотношениях начальников и подчиненных, что она не знает, в каком случае ее поддержит коллектив, а в каком отвернется, что с высоты своего жиденького опыта она не в состоянии оценить, что хуже — неточная гарантия изделия или черное пятно на весь заводской коллектив.
«Вы еще очень молоды…» Это может значить и другое — береги платье снову, а честь смолоду. И третье — совершишь ошибку — не переживай, впереди целая жизнь, можно сто раз ее исправить.
Какой же из этих трех вариантов она должна выбрать? Какой? Самый простой. Подписать. И всем станет легко и просто… Всем ли?..
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Самолет капитана Шелеста погрузили на трайлер и отвезли в полковую ТЭЧ. Помятый, иссеченный глубокими царапинами, в масляных потеках, он по-прежнему оставался стремительным, готовым рвануться в небо — только прикажи. Но, судя по тому, как печально качали головами осматривающие самолет инженеры и техники, висеть ему на этих подставках не день и не два.
Женьку Шелеста не отпускали врачи. Муравьев хотел поговорить с ним, но доктор не разрешил. «Завтра», — сказал.
Муравьев вернулся в ТЭЧ, бесцельно лазил под самолетом, осматривал вмятины. Их было бесчисленное множество, глубоких и мелких, зияющих оголенным металлом и расцвеченных глиной и зеленью травы. Одна из царапин была у самого основания крыла. Должно быть, от какого-то резко выступающего над землей предмета, похоже — деревянного колышка. Возможно, и от камня.
— От чего угодно может быть, — сказал Толя Жук. — На такой скорости кусочек сухого грунта может черт знает что натворить. Он посадил ее, как ребенка в люльку. Просто поразительно. Ни одной царапины сам не получил. А ее, лапушку, мы быстро поставим в строй.
Он панибратски хлопнул машину по фюзеляжу.
— В чем причина, предполагаешь? — спросил Муравьев.
— Причин может быть много.
— Все-таки?..
— Не знаю… Он же летает как бешеный. Могло что-то от перегрузки случиться. Впрочем… Нет, пока не знаю… Будем смотреть.
К ТЭЧ лихо подъехал на новенькой «Яве» уволенный недавно в запас старшина сверхсрочной службы Прокопенко. Это был опытный механик по самолетам и двигателям, прослуживший в полку более двадцати пяти лет и уволившийся по настоянию своего старшего сына — инструктора городского комитета партии. Провожая старшину в запас, летчики, инженеры и техники подарили ему мотоцикл — красную «Яву», — о котором старик мечтал давно и безнадежно. Подарили ему эту машину с пожеланием не забывать однополчан и хоть изредка заезжать на аэродром.
Прокопенко приезжал в ТЭЧ почти ежедневно. А уж сегодня он и подавно не мог усидеть дома. Вдруг консультация понадобится или совет какой? Он это очень обожал — давать советы. И надо отдать должное, советы его были, как правило, дельные.