— Здравствуйте, Николай Николаевич, — протянул Прокопенко Муравьеву шершавую ладонь. — Могу чем-то быть полезным?
— Вполне, — улыбнулся Муравьев. — Мне очень нужен мотоцикл. Доверите?
— Надолго?
— До конца дня.
— М-да… А правишки у вас имеются?
— Имеются.
— Давно не ездили?
— С полмесяца.
— Значит, один провозной надо сделать.
Муравьев уверенно запустил мотор, плавно взял с места, сделал круг, остановился.
— Годится?
— Сойдет, — согласился старшина. — Если вернешься поздно, оставишь его здесь. Я завтра утром на автобусе подъеду.
— Ну спасибо.
Муравьев заехал в общежитие, надел кеды, спортивный костюм. Немного подумал и взял с собой кожаную куртку: дело к вечеру.
Ездить на мотоцикле он любил не меньше, чем летать. Скорость, естественно, не та, но тут его приводили в восторг совсем иные ощущения: трубный рев ветра, смена красок и запахов, цепкий накат резиновых шин.
Было около пяти часов. Через несколько минут Вера закончит работу. Можно вполне успеть к заводу и встретить ее возле проходной.
Мотоцикл бежал по асфальту без малейшего напряжения. Муравьев чуть-чуть взял на себя ручку управления газом, и стрелка на спидометре заметно пошла к сотой отметке. «Подходим к звуковому барьеру», — подумал Муравьев и сбавил газ: впереди были извилистая дорога и встречные машины.
По городу он ехал совсем тихо, почему-то казалось, что из любого подъезда и в любую секунду на дорогу может вылететь какой-нибудь бесшабашный юный гражданин с мячиком и оказаться под колесами. Ведь правила движения для такого действуют только тогда, когда его крепко держат за руку папа или мама.
Муравьев оставил мотоцикл на стоянке, сам подошел поближе к заводской проходной.
Люди выходили группами и по одному. Одни были сосредоточенно-задумчивы, другие оживленно о чем-то говорили. О чем они говорят и думают? Вот, например, та женщина с гладко причесанными волосами, в застегнутой на все пуговицы сиреневой кофте. Ей наверняка за сорок. В авоське две бутылки с молоком. Значит, дома ждут дети. Может, один, может, больше. Что еще ее ждет? Муж? Для чего ждет? Как он ее встретит: улыбкой или грубым словом? Если улыбкой, то почему она так безразлично смотрит вперед? Видимо, дома кто-то больной лежит. Возможно, и самой нездоровится. Подойти бы и спросить. Скорее всего не поймет она этот искренний порыв. Удивится или в лучшем случае промолчит, что возьмешь с пьяного… Одно Муравьеву ясно, что эту женщину никакая радость не ждет. Он даже не представляет, что вообще ее может радовать. Искренне, глубоко. День получки, наверное, премия, приглашение к соседу в гости, смешная передача по телевидению… И все же огорчений у нее больше, чем радостей. Мальчишка в школе безобразничает, учится плохо, не слушается… Муж пьет…
— Мама!
Женщина встрепенулась, заулыбалась. Навстречу ей шла девушка с букетом цветов, примерно лет двадцати. Букет отдала матери, обняла, поцеловала ее. Так, обнявшись, они и растаяли в толпе.
Сколько загадочного и интересного скрыто в каждом человеке. Наверное, живут вдвоем с дочерью. Отец погиб или оставил их вдвоем… Быть может, он машинист паровоза и сейчас в рейсе. Или полярник. А у матери день рождения…
Вера вышла из проходной так неожиданно, что Муравьев даже не сообразил сразу, что это Вера. В длинном красном свитере с подвернутыми рукавами она сразу выделилась на однообразном фоне проходной. Слегка наклонилась, придержала согнутым коленом сумочку, спрятала в нее пропуск и, сдунув со лба челку, пошла прямо на Муравьева, не глядя на него и не замечая его. Здесь было все ясно — спешит на свидание.
Когда она почти поравнялась с ним, он тихо позвал:
— Вера!
Она повернула голову, остановилась, ослепительно улыбнулась и покраснела.
— Муравьев, ты не можешь без фокусов, да?
«Я не могу без тебя», — хотел сказать он, но что-то удержало его. Еще ему хотелось сказать, что она удивительно похорошела за эти четыре дня, но и эти слова застряли где-то внутри, и произнес он только хриплое:
— Здравствуй, Егорова.
— Ведь это так далеко, — сказала Вера, — подождал бы у дома.
— У меня два колеса, — Муравьев кивнул на мотоцикл, — и я хочу покатать тебя.
— А мы не шлепнемся?
— Думаю, что нет.
— Я должна переодеться.
— Поедем.
Они подошли к машине. Вера сразу оценила, что ее узкая юбка не позволит сесть на заднее сиденье как следует и, глянув на Муравьева, покраснела. Он все понял.
— Садись, как на стул, — посоветовал ей. — Я буду аккуратненько. Сумочку — на руку и держись за меня. Договорились?
— Угу.
Он вез ее так, как возят хрустальную посуду. Мотор работал тихо и четко, колеса мягко амортизировали на мелких выемках асфальта.
— Что получилось у вас сегодня?
— Ничего.
— Можешь не скрывать. Катя уже все знает, ей кто-то позвонил.
— Наверняка преувеличили.
— Дурачки вы все. О себе только и думаете.
Муравьев не ответил. Вера в чем-то была, безусловно, права. Очень часто летчики скрывают от близких небезопасные стороны своей профессии, и редко кто из них рассказывает жене, если что случается с машиной. Они сами безгранично верят в технику и боятся поколебать эту веру у близких. Да и к чему волновать других, если все закончилось благополучно. А другие все равно волнуются, узнают о случившемся от третьих лиц, часто искаженно, и переживают вдвойне — недоверие, даже если оно во имя блага, всегда обижает.
— Хочешь перекусить? — спросила Вера, когда Муравьев плавно притормозил возле ее подъезда. — Мотоцикл ты водишь неплохо. Пожалуй, не хуже, чем самолет.
— На тракторе у меня еще лучше выходит.
— Пойдем.
— А может, мы позже поужинаем? Дело к вечеру, а ехать нам далеко.
— Далеко? Куда?
— Потом узнаешь.
— Нет, ты без этих штучек не можешь жить.
— Иди быстренько переодевайся, а я здесь машину посмотрю.
— Ну ладно, Муравьишкин, затверждаем: ужин после прогулки. — Она, не оглядываясь, пошла к дому, только пламенем мелькнул среди зелени ее красный свитер.
Лена вот так бы, очертя голову, ни за какие коврижки не поехала. Она бы сначала узнала куда, зачем, надолго ли? «Ни к чему, — сказала бы, — и тебе туда ехать не надо. Не свернул голову на самолете, свернешь на мотоцикле…»
Может, и не сказала бы. Однажды они отдыхали с нею в звенигородском санатории под Москвой. Стоял лютый декабрь. Ртутный столбик опускался до двадцати пяти — тридцати градусов. А Лена подъезжала на лыжах к мужскому корпусу и стучала палкой в окно. И они брели с нею через заросшие лесом холмы куда глаза глядят. Однажды в пургу, заблудившись, потеряли дорогу и вышли к санаторию только поздним вечером.
Лена вела себя мужественно, ни жестом, ни словом не показала, что ее валит усталость, что в душе растет тревога. И уже потом, дня через два с удивлением при зналась, как она струсила и как ей хотелось передохнуть.
Вера возвратилась быстро. Теперь она была в черных брюках и вместо сумочки несла небольшую авоську.
— Я готова. — Она улыбнулась и сдунула с брови челку. Это у нее получалось очень мило.
— Держись за меня. И покрепче.
— Над этим стоит подумать…
Они выехали на междугородное шоссе, и Муравьев прибавил скорость. Вера что-то хотела сказать, но в ушах с треском полоскался штормовой поток воздуха, и, поняв, что ее не услышат, Вера замолчала, прижавшись щекой к прохладной коже его реглана.
Когда они свернули на проселочную дорогу, Муравьев вдруг засомневался, правильно ли они едут. С высоты эти дороги, деревни, леса и перелески выглядели по-иному. Они казались невысокими, угловатыми зелеными пятнышками, по версте от опушки до опушки. А тут такой лесище, что фуражка свалится, если глянуть на верхушки. Просека сверху виделась ровной темной линией, а вот поди отыщи ее!
И все-таки чутье Муравьева не подвело. Он точно выехал на знакомую опушку с тригонометрической вышкой и на противоположной стороне луга отчетливо разглядел силуэты двух высоких дубов.
— Куда мы приехали?
— Мы летаем над этой вышкой. Захотелось посмотреть на нее не сверху, а снизу, — слукавил Муравьев. — Погуляем, здесь красиво. Я дико соскучился по такому лесу на Севере.
— Это, пожалуй, ты неплохо придумал. — Вера повесила на руль мотоцикла авоську. — Я уже тысячу лет не была в лесу.
Они шли по опушке, не спеша огибая луг и приближаясь к тем дубам: Под ногами шуршала пересохшая трава, пахло мхом и летом. Неуловимые запахи шли от нагревшихся за день берез. Эти запахи Муравьеву казались знакомыми; наверное, так же пахли маленькие карликовые березки, подступавшие к северному аэродрому, быть может, что-то вынесенное из детства.
Муравьев аккуратно снял с молодой березки узкую полосочку бересты, потер ее и отслоил тоненькую пленочку. Улыбнулся:
— Сейчас поговорим с лесом.
Он туго натянул в руках берестинку, прижал ее к верхней губе и сделал несколько коротких втяжек воздуха, похожих на поцелуй. Берестинка отозвалась соловьиным свистом. Муравьев повторил свой фокус, но уже в другом тембре и с новыми вариациями. И тотчас где-то в глубине перелеска очень похоже откликнулась неизвестная птица.
— Получается! — удивилась Вера. — Клюнула, глупенькая…
Она повисла, обхватив руками две растущие рядом березки, и склонившееся к горизонту солнце заиграло в ее каштановых волосах. Муравьеву непреодолимо захотелось подойти к ней, тронуть рукой это сияющее, как «золотое руно», чудо, сказать что-то ласковое, нежное. И он уже шагнул к ней, но Вера, словно угадав его намерение, вскинула вдруг руку и громко крикнула:
— Смотри, вон гнездо!
Муравьев оглянулся. Действительно, среди стройных побегов орешника запуталось гнездо какой-то неизвестной пичуги. Сухие травинки, палочки, кусочки мха — все это было искусно свито и переплетено, разумно уложено в тройную рогатку ветвей.
— Здорово, правда? — тихо сказала Вера.
— Да, — так же тихо ответил Муравьев и замолчал. Но молчать не хотелось, потому что Вера своим проникновенным тоном, восхищенным взглядом, сиянием волос и просто своим присутствием в этом лесу растревожила в его душе что-то давно забытое, радостное.