— Не знаю, бывает ли у тебя такое… Я часто просыпаюсь весь переполненный восторгом. За окном ветер, капли, как горошины, в стекло барабанят, по подоконнику, а мне хочется всем, всем объявить, что я живу, что слышу это, вижу, чувствую. Ты не знаешь, что значит быть наедине с небом, быть с ним на «ты», чувствовать его дружеское расположение, поддержку. Это знают только летчики-истребители. Это прекрасно, Вера. Но во сто раз прекраснее возвращаться из полета на землю. Она может быть очень жесткой и неласковой, но я люблю ее, люблю все, что на ней имеется.
Он говорил сумбурно, перескакивая с одного на другое, но Вера слушала его не перебивая, ни о чем на спрашивая, лишь изредка и еле заметно кивала в согласии головой.
— Я, наверное, какой-то зачарованный этой красотой. Безумно люблю лес, траву, холмы; и когда думаю, что еще долго-долго буду всем этим любоваться и наслаждаться, мне хочется кричать. Я и людей люблю. Мне нравятся все наши летчики, техники. Они славные люди, преданные делу и друг другу. Я только боюсь, когда с небом начинают фальшивить. Это страшно. Это равноценно измене. Можно быть снисходительным ко многим человеческим слабостям, уж так устроен человек, но если ты выбрал себе дело в жизни, будь честным с ним: здесь фальшь я не принимаю. И не понимаю…
— А что еще ты любишь, что ненавидишь? — серьезно спросила Вера.
И Муравьев правильно понял интонацию ее голоса. Тихо, но твердо ответил:
— Я не люблю злых людей…
— Я тоже… — задумчиво сказала Вера. — И очень боюсь, что меня посчитают злой.
— Почему же? — улыбнулся Муравьев.
Но Вера сделала нетерпеливый жест:
— Погоди, выслушай… А потом реши, как бы ты поступил на моем месте.
Она говорила очень непосредственно, как-то просто. Но в глазах ее он видел волнение. И понимал его, и разделял.
— Допустим, забракую партию изделий. А меня не поддержат. Никто. Ни начальство, ни инженеры, ни рабочие. Как мне тогда жить, Коля, если меня перестанут люди любить? Бежать с завода? Но куда?.. Сегодня я должна позвонить директору и сообщить свое решение. Он, мне кажется, уверен, что я подпишу документы, и вся эта полубракованная партия отправится к заказчику.
— А ты твердо уверена, что это брак?
— Нет, не твердо.
— Надо быть уверенной.
— Я поставила лампы этой серии на испытательный стенд. Сама задержка партии изделий — уже плохо. Мы сорвали график поставок заводу-заказчику. А если недодадим изделия, сорвем им и план выпуска продукции. За это по головке не гладят. И всю эту кашу заварила я. Завод лишится почестей, рабочие — поощрений. За это мне спасибо не скажет никто. Как бы ты поступил на моем месте?
— Не знаю, какой ты была в институте, но в школе, я помню, мы все тайно завидовали твоей принципиальности. Ты была чертовски смелой. Многие думали, что тебя на экзаменах срежут. А ты как гусь из воды. Оказывается, не только мы, но и учителя с тобой считались. И уважали. А почему? — Вера промолчала, и Муравьев сам ответил на свой вопрос: — Потому что ты принципиальничала не по мелочам, а по большому счету…
Муравьеву живо вспомнился случай, когда химичка кому-то из учеников поставила тройку за четверть. И Вера на правах классного старосты заступилась, потребовала, чтобы знания ученика проверили дополнительно. Была создана комиссия, тройку заменили четверкой, а разговоров об этом случае хватило до самого выпуска.
— Школа и завод — понятия разные, — задумчиво сказала Вера. — И тут надо крепко подумать, Муравьев.
— Надо подумать, — согласился Муравьев.
Они подошли к тем двум дубам, которые он видел со стороны тригонометрической вышки. Теперь уже вышка была на противоположной стороне луга. Омытая дождями, она блестела в лучах заходящего солнца, словно была собрана из дюралевых труб.
— Знаешь, — Муравьев улыбнулся, — безумно хочется залезть на этот дуб. Ты разрешаешь?
— Если хочется — значит надо лезть. — В ее голосе звучала шутливая обреченность.
Муравьев бросил на траву кожаную куртку, подпрыгнул и ухватился за шершавую ветвь. Она прогнулась, спружинила как перекладина. Муравьев сделал короткий взмах ногами, резко выпрямился, и ветка в тот же миг оказалась под ним. Элементарное гимнастическое упражнение — подъем разгибом. Не задерживаясь, он в темпе перехватил руки, оперся ногой о сук, подтянулся и вновь перехватил руки. Густая крона расступилась. К верхушке ветви были тоньше и гуще. И наконец Муравьев увидел то, ради чего он затеял всю эту поездку, и что ему очень не хотелось увидеть.
Верхушка дуба была срезана, словно он рос не в лесу, а на городском бульваре, где каждую весну стригут и ровняют кроны. Значит, Женька Шелест задел за дерево самолетом и повредил систему выпуска шасси.
Он не мог не почувствовать этого. Даже легкое облачко лупит по корпусу с барабанным грохотом, а тут срезаны ветки толщиной с руку. Женька слышал, знал и… промолчал. Почему? Побоялся ответственности? Смалодушничал?
— Как там на высоте? — крикнула снизу Вера.
Сквозь листву Муравьев не мог разглядеть ее.
— Порядок! — ответил он.
— Тебе хорошо! — позавидовала Вера. В паутине веток мелькнул ее красный свитер.
Ему хорошо, ему проще… Женьку считают героем, а Толя Жук наказан. За что? За то, что Женька смалодушничал?
А вдруг он и сам не знает, что смахнул верхушку дуба? Маловероятно, очень мало, но чего не бывает в авиации.
Муравьев мысленно пересел в кабину Женькиного самолета и попытался представить все, что случилось на этом отрезке полета. Вот он замыкает петлю, перекладывает машину на крыло и делает полный переворот на пикировании… Все. Ручку на себя. Плавно, чтобы вписаться в режимную глиссаду. А скорость громадная, и самолет «проседает». Но двигатель свое берет и начинает вытаскивать машину из провала. Взгляд на высотомер — и тут же удар… Взгляд вперед — ничего нет, самолет набирает высоту. Могло так быть? Могло. Но удар-то он услышал, если не увидел дерево? Да и дерево увидел наверняка. В такой ситуации все внимание на землю.
Нет, все он знал. Все! И скрыл. Даже от Муравьева скрыл. Плохи твои дела, капитан Шелест. Очень плохи…
— Насовсем залез? — спросила Вера.
— Не могу слезть!
— Почему?
— Боюсь!
— Тогда прыгай. Буду ловить.
— Вертолет бы вызвать.
— Посиди, я сбегаю.
— Я сам сбегаю. Сейчас спущусь и сбегаю. — На нижней ветке он повис, качнулся и сделал классический соскок с присядом и вытянутыми вперед руками.
— Вот и я.
Вера сидела на траве, обхватив руками колени. На длинных сжатых пальцах горели ягодами шиповника наманикюренные ногти.
— Что ты там увидел?
— Многое, — серьезно ответил Муравьев. — Пойдем отсюда.
Он поднял куртку и протянул Вере руку. Они некоторое время шли молча. Потом Вера преградила ему дорогу и неожиданно спросила:
— Что случилось?
И Муравьев не стал хитрить.
— Еще не знаю, — сказал он, — но, кажется, что-то скверное случилось.
— Это тайна?
— Нет. Сегодня утром Женька Шелест задел самолетом дерево, на которое я взбирался. Из-за этого у него заклинило систему выпуска шасси. Самолет он посадил хорошо, но причину отказа скрыл. Наказан техник — Толя Жук. Почему Женька это сделал, я не знаю.
Муравьев подобрал с земли старый сухой корень, обломал у него несколько отростков и протянул Вере танцующего человечка.
— Здорово! — улыбнулась она. Спросила: — Ты с Женькой не говорил?
— Нет. Я попрошу, Кате пока не надо… С Женькой я, конечно, буду говорить, хотя…
— Что?..
— Понимаешь, я дублер у него. Сам бы хотел выступать на параде. И если Белый узнает, Женьке не лететь. Полечу я. Многие это поймут, а многие и не поймут. Я чужой в полку, прикомандированный. А Женьку давно все знают и любят. Даже осознав его вину, меня не поймут.
Они замкнули круг и снова возвратились к тому месту, где стоял мотоцикл. Вера сняла с руля сумочку, достала небольшой сверток. Пошелестела пергаментом и протянула Муравьеву бутерброд.
— Подкрепись.
Муравьев взял бутерброд, посмотрел на Веру. И вдруг захотелось схватить эту женщину на руки, зарыться лицом в ее волосах, прижать к себе и целовать, целовать… Однако он не сделал ничего этого, опустил глаза и тихо сказал:
— Спасибо за заботу.
— На здоровье!
Может быть, она даже догадалась о тех чувствах, все поняла. Может быть… У женщин на этот счет интуиция на высоте. А может, и не догадалась. Ему как-то стало все равно. Он без особой охоты дожевал бутерброд, потер руку об руку и спросил:
— Поедем, что ли?
— Побудем немножко…
— Ладно.
Вера сорвала еще несколько полевых цветков, засмеялась.
— Ты помнишь, какие мы венки плели в пионерском лагере? Пышные, как королевские короны… Сделать?
— Если хочешь…
— Помоги мне. Будешь держать цветы. Ладно? А с Женькой ты просто обязан поговорить. Он умница. Поймет и сделает все как положено. Поговоришь?
— Безусловно.
— Ты не сжимай так сильно букет.
— Не буду.
— На твоем месте я бы все решила просто.
— На чужом месте решать всегда легче.
— Легче? Тогда скажи, как бы поступил на моем месте?
— Очень просто… Слышишь, какую дробь дятел выбивает? Между прочим, эти птицы из-за своей старательности погибают раньше времени. От сотрясения мозга.
— Грустная шутка.
— Грустная правда. Мне один натуралист сказал.
Солнце скатилось к самому горизонту, потеряло блеск, силу, стало краснеть, подобно остывающему металлу. Жарко зарумянились редкие облачка. Два маленьких красных уголька засветились в глазах у Веры.
— Так что бы ты все-таки сделал на моем месте? — напомнила Вера.
— Не подписал бы документы — и крышка. Тут и думать нечего. А если твой директор заикнется, ты ему напомни, что вы для обороны страны работаете. С этим шутить опасно. И рабочих не бойся. Не такие уж они мещане и рвачи, чтобы лишняя десятка заслонила им все. Поймут они тебя отлично. И еще больше уважать станут. А уступишь — за твоей спиной хихикать начнут. Главное — убедись в своей правоте и стой как скала. Не сдвинут.