— Женя, все это не так просто, оказывается. Сбежала… Санька у нас большой. Он с матерью. Мне хочется, чтобы он рос как все дети. Нас у мамы было четверо. Я не очень горевал без отца, но все равно не хочу ему такого.
— Подрастет, поймете друг друга…
— Наверное. Но что поселится в его голове, когда она скажет: «Папа от нас ушел. Совсем. К другой женщине»?..
— Скажет… А может, она обрадуется, что ты уходишь. Может, и Саньку тебе отдаст. Откуда ты знаешь?
— Думал я и об этом. Саньку она не отдаст в любом случае. Да и не верю я, чтобы она…
— Тебе надо съездить туда. На месте все виднее. — Женька представил стройную, ладную Веру рядом с Муравьевым и сразу поверил, что они действительно словно созданы друг для друга. Уж Вера как держится за свою работу, но она поедет с ним хоть к черту на кулички. Вера такая. — Надо решать тебе. Полгода один. Что это за жизнь? Она знает, что ты сейчас здесь?
— Я звонил ей. Приглашал. Не может. Много работы. — Муравьев помолчал и добавил с болью: — Дело, видно, не только в Севере, Женька. Она не любила мою профессию, да и меня не любила. Поверила, что желаемое — действительность, поверила и вышла замуж. Привыкла. А привычка — связка не очень надежная… Разобраться надо. Ты прав. Давай еще по рюмашке. Летать завтра не будем все равно. Не люблю эту гадость, но иногда просто невмоготу… Снимает нагрузку с коры…
Женька наполнил рюмки, закрыл штоф. Муравьев уже захмелел и все никак не мог поддеть на вилку скользкий грибок. Женька помог ему. И когда они подняли рюмки и посмотрели друг другу в глаза, он понял, что не может больше молчать, не должен.
— Ты знаешь, что случилось у меня в воздухе? — спросил он Муравьева.
— Мы ездили с Верой к тому дубу… Ты его сбрил… Я лазил на верхушку.
— Случилось другое, Коля, — не удивился Женька. — Я поздно начал фигуру. Струсил. Земля показалась близкой. Достаточно, оказывается, один раз дрогнуть — и цепочка пошла… Липкое это дело, Коля. Как теперь быть, не знаю. Гадко себя чувствую.
— И я не знаю. Ты сам должен выбрать. — Муравьев отставил недопитую рюмку. — Не хочу больше… Ты должен сам, Женька. Я все очень прекрасно представляю. Узнает Белый — и сук, на котором ты сидишь, с треском ломается. На парад полечу я или еще кто-то, а в испытатели года на три тебе захлопнут все двери. А через три года ты вообще будешь стар для того, чтобы начинать. Это реально…
— Но это еще не все, — перебил его Женька. — Уже пятый год наш полк летает без происшествий. Полк отличный. Высокая честь — на парад пойдем. Все горды. Но стоит только мне сказать правду, Белый немедленно доложит о ЧП в штаб армии. Он скрывать не сможет. И все летит вверх кувырком. Нас снимают с программы, на нас сыплются все громы и молнии. Если же я промолчу, будут наказаны только двое — я и Толя Жук. Мне трудно, Коля, об этом думать даже. Речь не только обо мне… Закуси, я Кате хочу позвонить.
В этот раз она сразу сняла трубку, словно стояла у телефона и ждала звонка.
— Да.
Женьке показалось, что она боится кого-то разбудить.
— Катюш…
— Ну?..
— Хорошо, что ты наконец пришла.
— Чего тебе? — Женька не узнавал Катю. В ее голосе было что-то незнакомо-грустное, даже тревожное.
— Я хочу тебя видеть.
— Как мальчики?
— Спят.
— Уже поздно…
— Вызови такси и приезжай. Я жду тебя. Пожалуйста.
Трубка несколько секунд молчала, потом покорно согласилась:
— Хорошо.
Женька вернулся в кухню. Муравьев с интересом разглядывал вскрытую скрипку.
— У своих пацанов все разламывать научился? — спросил он.
— Почти десять лет я бился вот над этим инструментом, — Женька взял недоделанную скрипку. — Все, казалось, понимал, все изучил. Лучшие сорта дерева использовал. А вышел пшик. Не звучит — и хоть ты лопни! А сегодня у меня получилось…
Женька засмеялся, будто заново переживал радость своего открытия.
— Понимаешь, я почувствовал, что знаю, как надо делать деку. Вдруг это и есть секрет Страдивари! Даже страшно подумать. Она знаешь как вдруг зазвучала! Орган!
— Интересно, — сказал Муравьев. Сказал, откровенно думая о другом.
И Женька тоже почувствовал всю неуместность своих восторгов.
— Коля… Ну что же делать?
— Вера мне такой же вопрос задавала. Ей надо забраковать партию изделий, а она боится. — Муравьев поднял тяжелый взгляд на Женьку. — Боится, что из-за этого пострадают другие. Премии не получат. Переходящее знамя… Запятнает доброе имя завода… А если она отправит брак и напишет, что это вовсе и не брак, многих устроит такое решение… Я посоветовал ей быть честной до конца…
— Это совсем другое.
— Чужая боль всегда легче.
Женька отложил скрипку, поставил ногу на табуретку, оперся о колено локтями.
— Если больной умирает, ему надо говорить, что он умирает. Это честно. А его обманывают. Зачем? Чтобы не укорачивать ему жизнь… Доложу я завтра Белому. Кому польза от моего честного поступка? Никому.
— А Толя Жук? Подумай, что говоришь! Себя ты вывезешь, а чем это кончится для него? Может, у парня последняя возможность. А ты о какой-то пользе… Ведь есть нечто более высокое — идея, например, понятие порядочности, человечности, наконец! Мы ж люди, Женька!
Муравьев встал, поплотнее прикрыл кухонную дверь.
— Давным-давно в народе сказано: у лжи короткие ноги. Сегодня тебе перестанет верить Толя Жук, а завтра все техники усомнятся в порядочности летчиков. Как тогда? Нет, Женька, мне твой прагматизм не по душе.
Под окном, скрипнув тормозами, остановилась машина.
— Это Катя, — сказал Женька.
— Надо кончать разговор, — поднялся Муравьев. — Ты должен остановиться, Женька. Еще не поздно.
— Идем Катю встречать. — Грустно улыбнувшись, Женька добавил: — Оказывается, я и ревновать могу.
— Любишь, значит, — буркнул Муравьев, выходя в коридор. — Мотоцикл оставлю у тебя. Пьян я. Пойду пешком…
Муравьев протянул руку, упрямо посмотрел Женьке в глаза.
— Слышишь, топает? — спросил потихоньку. — Среди ночи. Одна. Потому что любит. Цени…
Катя, увидев стоящих на площадке мужчин, слегка смутилась, но быстро овладела собой, заулыбалась.
— Получай свою красавицу, — сказал Муравьев, — а я пошел. Здравствуйте, Катя, и до свидания. — Он легко сбежал по лестнице.
— Что с ним? — тихо спросила Катя.
— С ним?
Женька хотел сказать: «С ним-то ничего, а вот со мной…» Но тут же почувствовал, что Муравьеву сейчас значительно труднее, чем ему. Для Женьки все случившееся позади, а Муравьеву надо решить задачу сложнее сложного. Да еще и неизвестно, удастся ли решить.
— С ним, Катюш, беда, — тихо сказал он и, пропустив жену в квартиру, закрыл дверь.
Мягко стукнула защелка. Катя стояла рядом. Он обнял ее и жадно прижал к себе.
— Хорошо, что ты есть у меня. Хорошо, что пришла. Что рядом…
Он гладил ее голову, плечи, целовал лицо, натыкаясь губами на холодные сережки в ушах, колючие ресницы. И когда почувствовал на губах соленый привкус ее слез, еще более сильная волна нежности захлестнула его.
Женька уже точно знал, что всем его колебаниям конец, и завтра он все скажет командиру. Это будет трудный разговор, неприятный, еще более неприятными могут быть его последствия, но это уже не страшило Женьку, потому что он знал — с ним будет его Катя, с ним будет Коля Муравьев, Толя Жук, да и Белый в конце концов останется с ним. А пока эти люди рядом, в будущее можно смотреть смело.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Муравьев проснулся от тишины. Ему показалось, что будильник уже давно отзвонил, а он, уставший и хмельной, проспал, как говорится, все царствие небесное, и теперь надо уже не за мотоциклом бежать, а прямо в классы на предполетную подготовку. Он распахнул окно и увидел квадрат неба удивительной голубизны. Чистый, прохладный воздух, которого он хватанул полные легкие, казалось, мог струиться только оттуда — из этой далекой ледяной голубизны.
Муравьев бросил взгляд на будильник и не поверил: он мог еще спать почти целый час. Почти шестьдесят минут! Это ж при его способностях можно было увидеть не меньше десятка двухсерийных широкоэкранных цветных снов… Но теперь уже все кончено, «кина не будет», надо выходить на зарядку.
Он бежал по знакомой тропинке, виляющей среди шершаво-медных сосен, и думал о том, что утро вечера и вправду мудренее, что под таким чисто-голубым небом должны происходить только хорошие дела, несущие людям тепло и радость, что все вчерашние проблемы не такие уж неразрешимые, и если их рассмотреть философски, скажем, на фоне Галактики, то, кроме доброй улыбки, они никаких других эмоций не вызовут.
Приняв душ, Муравьев заспешил к шлагбауму КПП — минут через десять в город будет идти автобус. Он проходит прямо у Женькиного дома. Мотоцикл надо с утра возвратить хозяину.
— Что так рано, товарищ капитан?
— Бессонница.
За окном автобуса неторопливо плыли мягкие холмы, мелькали столбики. Потом зачастил редкий, пробитый светом лесок. А потом уже начались дома.
Вера, видимо, еще спит. Ее окно — на восток, и в спальне сейчас рыжими зайчиками гуляет утреннее солнце. На полу, на подоконнике, на кровати. Какой-нибудь лучик запутался в челке и никак не может подобраться к глазам, разбудить. Она наверняка и во сне покусывает губы, как это делает при решении трудных задач. Положить бы ей на подушку спелое прохладное яблоко…
— Где вам остановить, товарищ капитан?
— Вон у того дома…
Мотоцикл стоял под лестничным пролетом как-то чертовски неудобно, Муравьев удивился, как сумел его туда затолкать. Выкатывать значительно сложнее. Но выкатил быстро, даже без особого шума. Только не хотелось нажимать педаль стартера: вокруг висела отстоявшаяся за ночь тишина, нарушаемая лишь одинокими шагами ранних прохожих. Асфальт под их каблуками звенел спокойно и чисто.
Можно заехать к Вере, завезти ей букет цветов. Муравьев из автобуса видел при въезде в город кусты сирени.