Но нужно ли?
Эх, Муравьев, Муравьев!.. Что же это с тобой происходит? Сердце бы пополам…
— Привет, мотопехота!
Муравьев поднял голову. Из окна смотрел Женька.
— Привет! Тебя ждать?
— Само собой! Я через три минуты.
Значит, Юрку и Геру в детский сад повезет Катя.
И Лена сейчас готовит Саньку в детсад. Сонный, наверное, неповоротливый, с недовольно оттопыренной губой. А может быть, уже что-то на ходу жует и торопит мать. А Лена все еще красит ресницы, вносит последние поправки в прическу, стряхивает с платья прилипшие белые волоски.
— Поехали! — Женька вышел чистенький, в свежеотглаженнных брюках, новом кителе.
— Как на парад…
— Будет серьезный разговор.
— Надумал?
— Да. Поехали.
…Они уже были у самого аэродрома, когда увидели снижающийся МИГ-семнадцатый. Этот самолет знали все летчики округа. Подобно «летучему голландцу», он мог появиться в любое время суток, с любого направления.
— Замкомандующего, — тревожно заметил Женька. — Он просто так не прилетает…
Муравьеву уже успели рассказать про этого генерала целую обойму разнокалиберных историй. Он никогда не сообщал заранее о своем прибытии в какой-нибудь полк. В летных частях появлялся всегда неожиданно, посадку у дежурного КП запрашивал в самый последний момент. Вместе с тем никогда не нарушал наставление по производству полетов.
Муравьев остановил мотоцикл, проследил за посадкой генерала. Все было сделано на «отлично» — расчет, выравнивание, касание.
— Видал? — спросил Женьку.
— Первый класс…
В столовой им сказали, чтобы после завтрака шли в клуб. В девять ноль-ноль с летчиками будет говорить генерал.
Муравьев выпил только кофе и заспешил в гостиницу: надо было еще переодеться. В клуб он пришел почти последним. Поискал глазами Женьку. Рядом с ним свободного места не было, и Муравьев прошел в первый ряд. Там всегда пустовали стулья. Почему-то считалось неприличным садиться на первый ряд. А почему?..
Генерал вошел в клуб, на ходу разговаривая с Белым.
— Товарищи офицеры! — скомандовал кто-то.
Все встали. Генерал жестом показал, чтобы садились. Он возвышался над всеми, словно проход среди стульев был приподнят, а когда летчики сели, стало еще больше заметно, что это человек гигантского роста.
«Как он только в кабину вмещается?» — подумал Муравьев и вспомнил чьи-то слова, что самолет у него со специально оборудованной кабиной.
Генерал не стал подниматься на сцену. Он положил на подмостки планшет, обвел взглядом первые ряды и улыбнулся.
— Начнем с приятного, — сказал как бы самому себе. — Командующий армией поручил мне от его имени наградить за мужество, выдержку и мастерство вашего товарища. Золотыми именными часами. Капитана Шелеста!
Зал дружно зааплодировал. Женьку вытолкали в проход. Ни на кого не глядя, он подошел к генералу. Тот сгреб его в охапку, расцеловал. Затем как-то неуклюже сунул в руку коробочку с часами.
— Носи, сынок. Молодец…
Улыбались и аплодировали летчики, улыбнулся генерал, взволнованно тер глаза Белый. И только Женькино лицо было окаменевшим и безжизненно-бледным.
У Муравьева больно сжалось сердце. Уж действительно нелепее ничего не придумаешь, чем взять и рассказать сейчас правду. А ведь Женька очень хотел честно во всем признаться… И не успел. Парадоксально, но факт. Цепочка оказалась вон какой крепкой. Звено за звеном — поди разорви теперь… А как бы просто могло все быть: «Задел дерево…» Два слова по радио. Всего два слова… Но вовремя. И Женька не стоял бы сейчас бледный и окаменевший Он улыбнулся бы так же, как все, может быть, еще более счастливо.
Когда аплодисменты стихли и Женька, низко опустив голову, прошел на свое место, генерал нахмурился и сказал:
— А теперь о менее приятных вещах…
Зал притих. Офицеры напряженно глядели на генерала.
— Полк не будет участвовать в параде. Не созрели. — Генерал покосился сверху вниз на Белого — какая будет реакция командира, но Белый спокойно смотрел в зал; видимо, то, что говорил генерал летчикам, ему уже было сказано значительно раньше. — Нарушили приказ — один техник на два самолета, что категорически запрещается… А что техник? Разгильдяй! Проявил полнейшую безответственность. Летчика подвел, командира подвел и себя подвел: уже был заготовлен проект приказа на выдвижение. И вот — выдвинулся. Теперь будет совсем иной приказ. И командиру, и ему — по взысканию.
Помолчав, генерал уже совсем иным тоном сказал, глядя на Женьку Шелеста:
— А капитан Шелест полетит со мной. Он будет участвовать в параде…
По залу взволнованно пробежал шумок, и Муравьев не понял его причину, оглянулся и сразу увидел Женьку Шелеста. Муравьев не слышал его слов, они утонули в общем гомоне, но по жесту, по глазам и губам догадался. Женька пытался защитить Белого и Жука, но на него со всех сторон недовольно зашипели: дескать, твое самопожертвование здесь ни к чему — и им не поможешь, и себе все испортишь. И Женька сдался, еще ниже опустил голову…
Терпеливо подождав, пока в зале вновь установилась тишина, генерал перешел к будничным боевым делам. В числе других задач, стоящих перед полком, он сказал и об освоении новых машин.
— В ближайшие дни группа ваших летчиков будет откомандирована на переучивание. Вернутся они к вам как летчики-инструкторы. Вот тогда будем пересаживать весь полк на новые самолеты. Техника сложная, но перспективная. Изменяющаяся геометрия крыла таит неисчерпаемые возможности для творчества в боевом применении. Нам предстоит создавать новую тактику воздушного боя…
Когда совещание закончилось, генерал попросил Муравьева остаться. Остался и полковник Белый.
— Вам привет, товарищ Муравьев, — сказал генерал, разминая сигарету, — от ваших однополчан с Севера…
— Спасибо, товарищ генерал.
Муравьев не подозревал, что это полинялое и беспредметное слово «привет» может вызвать в нем такую бурю чувств. Как сполохи северного сияния, замелькали в памяти лица, прибрежные скалы, тяжелые, как из цементного раствора волны, машины и снова лица: у машин, у домиков, среди тундры…
— Спасибо, — повторил Муравьев.
Генерал прикурил сигарету, затянулся, прижмурил один глаз.
— Просят быстрее вернуть вас в полк, — сказал он с улыбкой. — Я пообещал командиру не задерживать вас зря. Можете ехать хоть завтра. Но если желаете, побудьте здесь. Опытом поделитесь. Месяца хватит?
— Я, товарищ генерал…
— Не спешите, — перебил его генерал, — подумайте. А решение потом скажете Роману Игнатьевичу. Договорились?
— Так точно!
— Вы свободны.
Муравьев повернулся и уже перед выходом услышал слова генерала, что надо подготовить материал на досрочное присвоение очередного воинского звания. Кому — не расслышал…
В курилке возле клуба было битком. Летчики группами стояли у крыльца на посыпанной красным песком дорожке. Предметом разговора, естественно, было выступление генерала.
Как только Муравьев появился на крыльце, к нему сразу подступило несколько человек.
— Что он сказал?
— Зачем оставлял?
— Какие еще новости?
— Спрашивал о чем-то?
— В космос, говорит, не хочешь? — пошутил Муравьев.
Но шутку не приняли.
— Давай серьезно…
— Спрашивал, не спешу ли вернуться на Север?..
— Шутник генерал, — засмеялся кто-то из летчиков.
Все улыбнулись и молчаливо одобрили этот вывод.
«Сейчас там у них сплошной день», — подумал Муравьев. Ему бы, конечно, хотелось скорее увидеть однополчан, но… Опять один, опять эти бесконечно-длинные серые вечера, когда ничего больше не остается, как погружаться в философские труды великих или бесцельно бродить по тундре и думать о том, что где-то есть настоящее лето, идут сверкающие грибные дожди, цветет сирень… Что где-то есть море, голубое и ласковое, возле которого можно бездумно лежать на гальке… Что где-то есть женщина, без которой тускло и скучно жить на земле…
Нет, он, конечно, попросит, чтобы его оставили. Ему многие завидовали, когда он улетал на Большую землю. Желали счастья и желали больше вообще не возвращаться в те дикие края. Пожелание не сбылось, но куда и зачем спешить? От этих сосен, от этого запаха скошенной травы, от этого голубого неба, от Веры?..
Он словно с размаху наткнулся на острое — так больно сжалось сердце…
Должен ли он спешить от Веры? Кому от этого станет лучше? Ему? Вере? Чепуха! Останется только боль. Бежать от нее ради Лены и Саньки? Но Лена уже давно выбрала. И не сожалеет. А Санька… Что ж Санька? Глупое, несмышленое существо. Когда они были все вместе, он еще ни черта не соображал, лишь хлопал глазенками, когда Лена говорила Муравьеву обидные слова, злые слова. Не понимал, почему отец и мать ходили неделями хмурые, не разговаривали друг с другом. Но Санька растет. Он будет все понимать. Он будет все видеть: недомолвки, подозрительность, откровенную неприязнь. Не отразится ли это еще хуже на его психике, на формировании характера, чем отсутствие отца вообще?
Знать бы все наперед…
…Муравьев не заметил, как пересек узкую полоску сосняка и вышел к опушке, с которой хорошо просматривалось летное поле, стоянка машин. Он сел под дерево, нащупав лопатками шершавый ствол сосны. На ботинок бесшумно упала похожая на женскую заколку рогатинка из двух иголочек. Муравьев зажал ее в зубах. На языке защемило горьким вкусом хвои.
…Конечно, дети — наше будущее. И ради них мы должны чем-то жертвовать, иногда и своим счастьем. И мы жертвуем, даже когда не знаем, нужна ли эта жертва. То, что дети никогда не оценят по достоинству жертв родителей, Муравьев знал давно. Но почему именно так поступают родители, он еще не разобрался. Ведь если смотреть на вещи логически, получается абсурд. Ребенок с матерью. Живет в достатке и согласии. Но принято, что он обязательно должен жить не только с матерью, но и с отцом. И ради того, что так принято, взрослый человек, проживший уже половину жизни, делает несчастливым себя, женщину, которая его любит, и женщину, которая его не любит, и наверняка еще ребенка, ради которого все это сделано.