— И пиво еще, — согласился Муравьев.
Официантка снова хмыкнула и удалилась.
Вскоре поезд мягко тронулся и, быстро набирая скорость, окунулся в зеленый туннель из холмов и старых деревьев. Мелькнул километровый столб. Еще на один километр ближе к ней… И дальше от Лены. Да, все дальше и дальше.
Тоскливо-щемящее чувство подступило к сердцу. Муравьев отчетливо представил, как Лена будет плакать, каким некрасиво-злым станет от слез ее лицо, представил недоуменно-испуганные Санькины глаза, и жалость, острая и безотчетная, переполнила его до краев, защемила в глазах.
…В ночь перед отъездом Лену словно подменили. Она была ласкова и чуточку растерянна, будто хотела загладить перед ним какую-то большую свою вину.
Муравьеву тогда впервые захотелось поговорить с ней об их будущем, о сыне. Но Лена упредила его.
— Долго ты еще на этом Севере болтаться будешь? — спросила она.
— Наверное, долго, — сказал он.
— Так и семья развалится…
— Все от тебя зависит.
— Я там сдохну от тоски и безделья… Торчать целыми днями у окна… Печки эти вечно дымящиеся топить… Нет, лапушка, лучше уж ты переезжай к нам.
— Ты же знаешь, я не хозяин себе. Где прикажут, там и буду.
— Другие же как-то добиваются. Скажи, что семья рушится, что жена больная и не может на Севере жить. Если захочешь — найдешь возможность…
Они простились, так ничего и не решив, ничего не обещая друг другу.
— Ты не жди, когда отправится поезд, — сказал он на вокзале. — Еще долго. Минут двадцать.
И она, как показалось Муравьеву, обрадовалась сказанному. Что-то еще напутственное говорила, какие-то пустяки вспоминала, а сама уже была где-то совсем в ином мире. Торопливо попрощалась, торопливо сбежала по черным ступенькам в туннель.
В душе осталась сосущая пустота, будто из нее что-то вынули, а обратно положить не сочли нужным.
…Уже в сумерках за окном мелькнуло знакомое название станции. У Муравьева это название отмечено на полетной карте как один из ориентиров. Значит, уже совсем близко. На МИГе он долетел бы домой за пять-шесть минут. Сегодня вторник, должны быть полеты. Вторник… Черт! Ведь на сегодня назначен парад. Состоялся ли он?
Муравьев включил радио, надеясь хоть что-то узнать из последних известий. Но в динамике клокотала Героическая соната Бетховена. Было уже около одиннадцати. Значит, последние известия передали. Вечер уходил нехотя, оставляя на небосводе раскаленные докрасна облака. И только у самой земли все плотнее становился черный туман, пробитый строчками огней приближающегося города.
На перроне Муравьев столкнулся с офицером из своего полка. Тот кого-то напряженно выглядывал среди прибывших пассажиров.
— С приездом, Коля!
— Спасибо. Что нового у нас?
— Все в норме.
— Парад состоялся?
— Еще как! Шелест наш отличился. Благодарность от главкома получил.
— Ну молодец!
Женька отличился… Будет теперь испытателем. Нет, ему нельзя уезжать из полка. Плохо ему будет. С таким грузом в небе тяжело. И Толя Жук ведь ни за что. И Белый тоже. А Женька лавры пожинает. За дело, конечно, не зря. Но ведь Жук и Белый из-за него наказаны…
Муравьев вышел на привокзальную площадь и повернул к стоянке такси. Телефонная будка словно выросла из-под земли. Желто-красная, с распахнутой дверью.
«Уже полночь, Муравьев! Этого ни в коем случае нельзя делать!..»
Голос разума был голосом вопиющего в пустыне. Палец уверенно накручивал диск, а сердце расширилось так, что трудно стало дышать.
— Да…
— Я тебя разбудил?
— Коля?
— …
— Коля… Откуда?
— Не хотел звонить, но не смог…
— Я не спала.
— Что же ты делала?
— Пьянствовала.
— Вот здорово! С кем?
— С Ириной Николаевной. Был отличный вечер. За тебя пили.
— Так уж прямо за меня?
— Ну не прямо… За мужчин, которых мы любим…
— Вера…
— Да…
— Вера…
— Ну что, Муравьев?
— Я люблю тебя…
— …
— …
— Хорошо это или плохо, Муравьев?
— Можно, я приду к тебе?
— Ты где?
— На вокзале.
— Коля…
— …
— …
— Как твои дела на заводе?
— Плохо.
— Вера… Я приеду сейчас к тебе.
— Коля…
— Я приеду. Ты оденься и выходи. Ведь все равно не уснешь.
— Я очень устала. Не мучай меня.
— Вера…
— Прошу тебя…
— Вера…
— Бог тебе судья. Приезжай.
…Она встретила его у своего подъезда. Еще рассчитываясь с водителем, Муравьев заметил на тускло освещенном крылечке тонкую фигурку в брюках и курточке, со спрятанными в карманах руками. И если бы не длинные волосы, перехваченные на затылке в толстый пучок, ее можно было принять за юношу.
Она не пошевелилась, пока он не подошел вплотную, потом протянула руку. Он взял ее ладонь и прижал к своей щеке. Вера осторожно высвободила руку.
— Пойдем побродим, — сказала тихо охрипшим от волнения голосом. — Как хорошо, что ты приехал! Я бы действительно не уснула.
— Вера…
— Давай немножко помолчим, ага? — Она крепко взяла его под руку и прижалась к плечу. — Помолчим, а потом поговорим.
— Сумку эту будем с собой таскать?
— Будем с собой таскать. Когда устанешь, я понесу. Ладно?
— Ладно.
Молча и неторопливо они миновали несколько кварталов погрузившегося в сон города. Лишь одиноко светящиеся окна да такие же одинокие прохожие напоминали о том, что город живет, что кому-то в эти часы не до сна, что надо заступать в ночную смену или закончить к утру чертеж, покормить проснувшегося ребенка или дочитать интересную книгу. А кто-то не спит и потому, что ему просто не спится.
— Значит, скоро ты должен уехать? — неожиданно спросила Вера.
Муравьеву так хотелось сказать, что никуда он от нее не уедет, что им нельзя расставаться, что он что-то придумает… Но сказалось совсем другое:
— Да, Вера. Я должен уехать.
Сказав это, он совершенно неожиданно понял, что его отъезд — не разлука, что дорога на Север — единственно верный путь, который рано или поздно, но обязательно приведет его к Вере. И оттого, что он понял это, ему стало сразу легко и просто.
— Ты мне будешь писать?
— Я люблю тебя, Вера.
Она еще крепче прижалась к его плечу, благодарно пожала руку.
— Дай уже мне твою сумку.
— Она тяжелая.
— Ну, дай. Жалко, да?
— Конечно, жалко.
— Я так и знала, что ты жадина. Ну, дай…
— Самому хочется.
— Ну ладно, — шутливо пригрозила она, — я это тебе припомню… — И неожиданно спросила: — А можно мне на Севере отпуск провести? Мне юг уже надоел. Можно?
— Вера, Север большой…
— А вот там, где ты будешь?
— Там тундра. Скука и пустота.
— Но ведь там будешь ты. Конечно, если ты захочешь…
— Спасибо, Вера…
— Ты мне покажешь тундру?..
— Этой красотой ты быстро насладишься.
— И северное сияние?..
— И это увидишь.
— И тебя хотя бы через день?
— Можно и каждый день.
— Вот у меня уже и есть чем жить. Ожиданием отпуска, потом будет Север, потом воспоминания… Это будет мой лучший отпуск за последние четыре года.
Они еще помолчали несколько минут, прислушиваясь к звону собственных шагов.
— Что стряслось на заводе? — спросил Муравьев.
— Я забраковала всю партию.
— Переживаешь?
— Если бы только я…
— И Катя?
— С Катей плохо. Она допустила ошибку в расчетах. Ее отстранили от должности.
— А тебя?
— Меня тоже отстранили. Но временно. До окончания расследования…
— Что расследовать? Ты же права.
— К сожалению, да.
Когда они прощались возле Вериного подъезда, ночь уже дрогнула под напором нового дня и погасила на востоке не только мелкие, но и крупные звезды.
— Оставь сумку у меня, — сказала Вера. — Не понесешь же ты ее на аэродром?
— Как же это я не понесу, если понесу?
— Тяжелая.
— Здесь бритва, мыло, зубная щетка и даже полотенце.
— Ну, если и полотенце, надо непременно нести. — Она протянула ему обе руки.
Муравьев взял их и обе поцеловал по нескольку раз.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Возле гостиницы сосновый бор на все лады звенел птичьими голосами. Пернатые жители аэродрома славили наступающий день. Муравьев распахнул в номере окно и, не раздеваясь, прилег на кровать. Спать уже было некогда, через час-полтора завтрак, затем развод, приедут летчики, техники, приедет Белый.
Надо сразу ему сказать, что принято решение возвращаться в часть, что задерживаться здесь он не будет. Необходимо побыть одному, разобраться во всем и, уже, когда не останется ни колебаний, ни угрызений совести, с чистой душой поступить так, как подскажет сердце.
Он хотел лишь полежать с закрытыми глазами и, убаюканный птичьим гомоном, незаметно уснул. Полетов не было, и над аэродромом плыла непривычная тишина, изредка нарушаемая шумом самосвала, возившего к летной столовой щебенку. Муравьеву приснилось море, сверкающее ослепительными солнечными бликами, огромный белый пароход на горизонте, тот самый пароход, на котором он с детства мечтает совершить многодневный круиз по морям и океанам.
Проснулся Муравьев от прикосновения чьей-то руки. У кровати стоял Толя Жук.
— Выспался? — спросил он.
— Привет, Толя.
— Уже третий раз захожу к тебе. Спишь как сурок.
Муравьев посмотрел на часы и не поверил: половина двенадцатого!
— Да, придавил я…
— Умывайся.
— Что-нибудь случилось?
— Промой глаза. А то со сна и не поймешь ничего.
— Я же в отпуске. Досрочно вернулся.
— Молодец! Потомки оценят. Пока ты дрыхнул, Женька Шелест майором стал.
— Ну да?!
— Досрочно. За парад.
— Пошел Шелест…
— Звонил. Завтра прилетит.
— Совсем зазнается майор… — Муравьев обнажился до пояса, сунул одним концом в карман измятое полотенце и пошел в ванную комнату.
Вода из крана шла не ровной струйкой, как всегда, а вылетала рваными порциями с фырканьем и стрельбой. Наверное, была пауза в водоснабжении и в систему закачали воздух. Муравьева раздражало это фырканье, и умылся он без того удовольствия, которое получал ежедневно, обливая холодной водой разгоряченный упражнениями торс.