— Могу. Белый едет на «Волге».
— Талант. Будешь говорить с ним?
— Думаю, что надо.
— Обрадуется старик.
Муравьев вдруг ясно представил, как на мгновение погаснут живые глаза командира, отяжелеют веки, огорченно опустятся уголки губ… Что ему сказать? Что Женька Шелест подлец? Что всех обманул? Что не заслуживает почестей, которые ему выданы?
Нет, все это ерунда. Почести ему выданы по заслугам, и Белому надо сказать что-то совсем другое.
— Мне пора, — сказал Толя Жук и встал. Отряхнул ладонью комбинезон. — Надо бы Женьку предупредить о твоем разговоре с Белым. Из парилки — под лед…
— Ты лучше предупреди Прокопенко, чтобы не звонил в лапти. Пустит слух — потом останови его…
— Попробую. Приходи вечером к нам. Ольга будет пироги печь. Она в этом деле гроссмейстер.
— Спасибо, Толя. Я постараюсь. Но твердо не обещаю. Специально не ждите.
— Ладно. — Толя Жук проследил глазами, куда повернула «Волга», и заторопился. — В ТЭЧ поехал. Ну, будет разгон…
Муравьев тоже встал.
— Пойдем. Возьму огонь на себя.
Толя Жук не ответил. Глаза спрятались за щелками век, губы плотно сжались. Он был уже там, в ангаре ТЭЧ, и, видимо, думал о Белом и старшине Прокопенко, сочинял варианты и ситуации, которые могли бы помешать встрече этих людей.
«А что, если сейчас позвонить Лене?» Эта мысль пришла Муравьеву настолько неожиданно и отчетливо, что он торопливо посмотрел на Толю Жука — не догадался ли тот? Но Толя думал о своем…
Позвонить и сказать: одно из двух — или бери Саньку и приезжай, если, конечно, хочешь, чтобы мы были все вместе, или давай к чертовой матери разводиться…
Растеряется? Да нет, ответит спокойно или с издевкой. А вдруг испугается и приедет?
«Вот видишь, — скажет тогда Вера, — я говорила, что нам не следует встречаться. Потому что знала: Лена тебя не отпустит». И еще спросит: «Почему, Муравьев, все это выпало на мою долю?» А про себя подумает, что Лена вот, наверное, проживет всю жизнь рядом с мужем без горя и волнения, хотя ей бы следовало хлебнуть беды: больше бы ценила то, что имеет…
Впрочем, вряд ли Вера так подумает. Это он, Муравьев, так думает. Потому что боль, которую причинила ему Лена, все жжет и жжет, будто рядом с сердцем положили горячие угли.
…Но и ты, Муравьев, хорош. Все ее обвинить хочешь. Во всем она виновата, а ты… Что ты сделал такого, чтобы ей рядом с тобой было интересно? Чем ты заслужил такое особое внимание к себе, а, Муравьев?
— Толя, — они уже подходили к огромному белому ангару с такими же огромными, выкрашенными суриком воротами, — если пошлют тебя на Север, Ольга не заупрямится?
Толя Жук быстро и беспорядочно замигал глазами, губы его смешно скривились: понимая вопрос, он не мог понять, что от него хотят.
— С какой стати?
— Север есть Север. Ни газа, ни парового отопления, ни телевизора, ни универмагов, воду машиной подвозят…
— Вот ты о чем, — Толя Жук улыбнулся. — А что ей город без меня? Поедет, конечно. Впрочем, лучше у нее спросить. — В узких щелках глаз блеснули хитроватые огоньки.
А вот Лена без него нашла себе в городе занятие. И ничуть не страдает, что Муравьев от нее за тысячи километров.
…Командирская «Волга» стояла в тени ангара. Шофер еще издали улыбнулся Муравьеву, и он по-дружески кивнул ему. В ангар ТЭЧ они вошли через бесшумно распахнувшуюся дверку в огромных створчатых воротах. Прохладный от цементного пола воздух был настоян на терпких запахах авиационных лаков и солярки. Голоса гулко уплывали под высокий свод, дробились и гасли в ажурных конструкциях ферм. И люди, и боевой самолет в этом огромном здании казались игрушечными.
Белый отчитывал своего заместителя по тылу за какие-то безобразия на складе ГСМ, резко жестикулировал и выражался, не особенно выбирая слова. Но, увидев Муравьева, сразу сменил тон, протянул руку:
— Дорогой ты мой, откуда?
— Из краткосрочного, товарищ полковник.
— Лена, Санька здоровы?
— Да, спасибо.
Белый повернулся к заместителю:
— Идите и сейчас же наведите должный порядок. Вечером проверю. Уж тогда на себя пеняйте. — И тут же заговорил с Муравьевым: — Когда человек раньше возвращается из отпуска, значит, в этом мире не все устроено правильно.
— Хочу на Север.
— Ты бы мог здесь быть еще целый месяц.
— Не могу, Роман Игнатьевич. Работать хочется.
— Ну, пойдем на солнышко, поговорим.
Толя Жук остался в ангаре. Белый лишь бросил на него какой-то любопытно-плутоватый взгляд и сразу отвернулся. А когда они вышли из ангара, Муравьев только теперь увидел красную «Яву» старшины Прокопенко. Старик наверняка уже все доложил Белому.
— Так в чем дело? — Роман Игнатьевич смотрел на Муравьева, как он умел смотреть еще в те далекие курсантские годы, когда он был для начинающих летчиков и учителем, и другом, и отцом.
— Плохо, Роман Игнатьевич. Лена остается Леной. Дальше — хуже. Что-то не стыкуется у нас.
— Потому что болваном был, когда женился. Все шуточки вам. Что решили?
— Пока ничего. Надо еще подумать. Но…
— Сынишку жалко.
— Я постараюсь, Роман Игнатьевич, сделать все, чтобы он не чувствовал себя сиротой. Буду помогать, буду писать ему, буду приезжать.
Белый вытащил сигареты, закурил.
— Что ж, может, так оно и лучше. Не от хорошей жизни на это идут. Видно, вправду надо. — Белый помолчал. — Через два дня к вам на Север летит транспортник… И учти: будет замена, захочешь ко мне — пиши. Пока живой — все сделаю.
— Спасибо.
— Что еще? Смотришь — как просишь.
— Помогите Шелесту. Запутался он. И сам не выпутается. А летчик талантливый.
— Я все знаю, давно догадываюсь, — вдруг сердито сказал Белый и с размаху бросил в бочку с водой окурок. — Ладно. Молодец, что просишь о нем. А завтра вечером приходи ко мне домой. К семи часам. — И вдруг засмеялся. — Старший сын мой родился. Надо рюмку чая выпить. Ира обещала цыплят табака. Какие-то особенные. С Верой Егоровой готовят. Так что не опаздывай. — Он посмотрел в открытую дверь ангара, и по лицу его снова пробежала тень. Там все еще висел на специальных подпорках покореженный Женькин истребитель.
— Когда рядом любимый человек, — сказал после недолгого молчания Белый, — это, брат, что запасной аэродром: в трудную минуту всегда примет… Подумать, конечно, не лишнее, но смелых решений не бойся. Умные люди тебя поймут. Когда один из двух двигателей останавливается, лететь трудно…
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Шелест прилетел домой рейсовым ИЛом. Его встречала только одна Катя. Рано утром он позвонил ей по срочному тарифу и, когда услышал торопливо-сонное «да-да», выложил как в телеграмме: «Прилетаю сегодня, рейс семьдесят пятый, встречай. Целую. Шелест».
— Жень, это ты? — наконец сообразила Катя.
— Я, малыш. Все ясно? Повтори.
— Сегодня, рейс семьдесят пять.
— Умница. До встречи.
Больше она ничего не успела сказать, Женька повесил трубку.
Когда ИЛ набрал высоту, Женька перешел на свободное место у самого выхода и пробыл там до посадки. И как только к распахнутой дверке подали трап, Женька украдкой посмотрел на свои новенькие майорские погоны и первым вышел из самолета.
Катя ждала его у невысокой железной ограды, будничная и грустная. Словно попала на аэродром случайно. И только букет гвоздик, обернутый сверкающим целлофаном, свидетельствовал о том, что она кого-то встречает.
И то, что она была такой буднично-грустной и что, заметив Женьку, не пошла навстречу и даже не улыбнулась, а по-прежнему стояла у ограды, остудило клокотавшие в нем восторги от собственных успехов и не на шутку встревожило.
Женька шел к ней, все убыстряя шаг, и в такт его движению, будто из динамика, сверлило мозг: что-то случилось, что-то случилось, что-то случилось…
— Что-нибудь с ребятами?
— С чего ты взял? — Катя слабо улыбнулась.
— Катя… Но в чем дело?
— Я поздравляю тебя.
— Ну пойдем…
Они вышли в привокзальный скверик, сели на потрескавшуюся от дождей и солнца скамейку. Катя отдала Женьке цветы, посмотрела на погоны.
— Сам пришивал, майор?
— Плохо?
— Ну что ты? Разве ты можешь позволить себе что-то плохо сделать?
— Катя… — Женька чувствовал, что Катя и хочет и не может порадоваться за него. Губы вздрагивают, вот-вот улыбнутся, а в огромных глазах горечь и обида. — Ну скажи, что произошло? На работе?
— У меня нет больше работы, Жень… — Ее плечи обмякли, а по щекам торопливо сбежали две тяжелые слезинки.
Очень далекая, непонятная Катина беда, слезой выкатившаяся из ее удивленных глаз, неожиданно тронула Женькино сердце. Он крепко обнял Катю и как ребенка прижал к себе. Она и плакала, как ребенок, то громко всхлипывая, то шмыгая носом. Женька молчал — пусть уж выплачется — и, не обращая внимания на любопытные взгляды прохожих, нежно ласкал ее, как первоклассницу, получившую первую плохую оценку. Постепенно Катя затихла, осторожно распрямилась, поправила юбку.
— Все в порядке? — спросил Женька и вытер своим платком Катины щеки.
— В порядке.
— А что было не в порядке?
— Они еще пожалеют.
— Безусловно, — поддакнул Женька. — Будут упрашивать…
— И будут.
— Ну, рассказывай. — Женька уже понял, что ничего серьезного не случилось, что ребята живы-здоровы, дом не сгорел, наводнения не было. А неприятности на работе — явление преходящее, и, как потом выясняется, никакие производственные неприятности не заслуживают слез.
— Гады они, вот и все!
— Коротко, но неясно.
— Историю с сетками ты знаешь. Партия ламп пошла в брак. Так вот за эту партию меня, Колышкина и Кристину понизили в должности, а естественно, и в окладе. Егорову вообще отстранил директор от дела. А потом из горкома комиссия. И пошло… Забегали все, как суслики на пожаре. Брак-то дефектная комиссия должна утвердить. Хватились, а половина бракованных ламп уже ушла к заказчику. Я сразу увидела, что в акте заниженная цифра. И не стала подписывать. «Не подпишешь, — говорит, — весь брак за твой счет пойдет».