…В тот вечер она так и не распрямила плеч, была подавленная и задумчиво-грустная. И Муравьеву все время казалось, что уезжает не он, а Вера. Уезжает потому, что не в силах простить обиду, причиненную руководством завода, и еще потому, что Муравьев не сказал ей самые главные слова.
Он отмахивался от этих мыслей, но они упрямо возвращались, и Муравьев догадывался, почему они возвращаются, понимал, что в глубине души он до сих пор на распутье, решение окончательное не принято. Лена — его жена. Чужая и нелюбимая, но жена. И мать его сына. Однако и без Веры он уже не представлял свою дальнейшую жизнь. Твердо знал только то, что нельзя принимать решение сгоряча.
…Подымая тосты за сына, Ирина Николаевна и Роман Игнатьевич вспоминали всякие смешные истории, связанные с их детством, вспоминали годы войны. Верина рука была рядом, от нее шло ровное взволнованное тепло, и Муравьеву не хотелось ни говорить, ни двигаться, только бы вот так все время сидеть рядом и все время чувствовать это доброе, греющее душу и сердце тепло.
Он не выпускал ее руки, когда они шли через притихший ночной город, и когда подошли к ее дому, и даже когда остановились у двери на втором этаже.
— Отдай мою руку, — сказала Вера шепотом, — или сам доставай ключи.
На лестничной площадке было темно, но Муравьев чувствовал, что Вера улыбается и что улыбка эта наполнена любовью и счастливым ожиданием. Он наклонился и отыскал губами ее брови, нос, горячие губы.
Самолет развернулся, и сквозь иллюминатор брызнуло ослепительно яркое солнце. Круглый зайчик пополз по ядовито-зеленым стеганым чехлам сидений, по желтым трубкам, прилипшим к дюралевым стенам фюзеляжа, остановился на вешалке, где ждали своего часа мундиры и брюки, принадлежащие членам экипажа.
А перед вылетом небо было хмурое и неприветливое. Провожать Муравьева пришли многие авиаторы полка. Среди них не было только Женьки Шелеста. Не было и Толи Жука. Но Муравьев знал, что Толе не до него. В тот вечер, когда они должны были идти к Шелесту, у Ольги повторился сердечный приступ, и они оба были заняты поисками машины, транспортировкой Ольги в госпиталь. Командир разрешил Толе Жуку сегодня с утра не выходить на службу.
Но он все же появился. Подъехал к самолету на бензозаправщике, издали жестом позвал Муравьева к себе.
— Извини, — он хотел улыбнуться, но не смог, — я на минутку. Во-первых, удачи тебе, доброго неба. Во-вторых, не забывай про меня, если понадобится техник. В-третьих, напиши Женьке…
— Ты видел его?
— Вчера. Я рассказал ему. Он потом здорово жалел, что подумал про тебя… Не лезь в пузырь, пойми его. Он выгребется, он человек что надо. Белый вчера тоже был у него. Женька знаешь что попросил? Остаться в полку. Рядовым летчиком. Белый согласился, но пообещал семь шкур с него спустить… Напишешь?
— Скажи, пусть он напишет. У него адрес есть. Так будет удобнее.
— Пусть он, — согласился Толя Жук и протянул Руку.
— Ольге лучше?
— Лучше… Ну, вперед?..
Они крепко пожали друг другу руки. Борттехник позвал Муравьева в самолет.
Только два часа прошло с момента прощания, а Муравьеву казалось, что прошли недели и месяцы. Приплюсованные к минутам километры делали время емким и не поддающимся обычным измерениям. Два часа в городе в трех-четырех километрах от Веры, это всего-навсего два часа — сто двадцать минут. Но два часа плюс тысяча километров — это уже целая вечность. А впереди еще сотни минут полета, тысячи километров.
Муравьев положил под голову меховую куртку, вытянул ноги и закрыл глаза. Ровный гул моторов настраивал на ровные, неторопливые воспоминания. Но, что бы Муравьев ни пытался воскресить в памяти, мысли неизменно возвращали его к Вере.
…Вера… Она заснула под утро, когда сквозь тонкую штору в комнату уже сочился рассеянный свет. Заснула сразу, на полуслове, оборвав рассказ о своем заводе. Муравьев, затаив дыхание, вглядывался в ее лицо, стараясь глубже запомнить дорогие черты. Ему очень хотелось погладить ее плечо, выглядывающее из-под кружевного выреза ночной сорочки, но он боялся пошевельнуться, чтобы не спугнуть ее сон и не разрушить сказочное волшебство этого прекрасного мгновения.
Вера спала недолго, с какой-то неземной доверчивостью положив голову на его плечо. А когда открыла глаза, ее лицо озарилось счастливой улыбкой.
— За что мне такой подарок? — тихо шептала она. — За что?..
— За любовь твою.
— Я буду любить тебя все время. Вот увидишь…
В ее голосе звучала безграничная убежденность и вера.
…Потом он шел по утреннему городу в часть и рядом с ним шагало это ее уверенное: «Вот увидишь…» Он слушал в минуту прощания напутственные слова Белого, и вместе с этими словами звучало ее убежденное: «Вот увидишь…»
— Ну, тронули, — сказал перед взлетом командир экипажа, отпуская тормозной рычаг, а Муравьеву опять слышалось: «Вот увидишь… Вот увидишь…»
И теперь, когда Вера и все с ней связанное были где-то в ином мире, в ином измерении, он все еще слышал ее счастливое: «Вот увидишь…» и чувствовал, как отступает боль и вместо изматывающих душу сомнений возвращается спокойная убежденность, что все идет хорошо, и такая же спокойная уверенность, что жизнь продолжается и впереди еще бесконечно много прекрасных и упоительно счастливых мгновений.
МНОГО — МАЛО
1. ДИМКА
Это было удивительное утро! Беззвучно подымающееся из-за далекого горизонта солнце заалело в облаках, потом рванулось к северу и югу и, наконец, заполнило собою весь мир. А присмиревшая и удивленная земля молчала, будто ждала какого-то чуда. И оно действительно свершилось: высокое, подернутое густой паутиной небо вдруг заискрилось и косо обрушило на землю тугие нити дождя. Гулкая дробь рассыпалась по жестяной крыше, зашуршала в тополиных листьях. А за домом тут же взметнулось пламя ярко-оранжевых и фиолетово-сиреневых сполохов радуги.
Этот необыкновенный дождь дарил земле свежесть, тепло и влагу, наполнял все живое откровенным восторгом. Хотелось кружиться и кричать.
И я кружусь посреди двора, широко раскинув руки. Я не хочу прятаться от дождя, похожего на серебристую сказку, не хочу уходить с этого пятачка, потому что отсюда очень хорошо видно ее распахнутое окно.
— Ва-а-ля!..
Пусть хоть одним глазом глянет во двор, услышит забытые запахи росных трав.
— Валя!
Я подставляю лицо дождю, и распахнутое окно уходит в сторону, плывет по кругу. Быстрей, быстрей!.. Но вот в нем показывается склоненная набок голова, прищуренные от яркого света глаза. И я замираю, не в силах оторвать от них взгляда.
— Димка, — улыбается она, — тебе не стыдно? Я ведь после дежурства, только-только заснула…
Я молчу и смотрю на ее протянутые к небу руки, вижу, как быстрые сверкающие капли разбиваются о ее ладони. Мне хочется громко-громко смеяться. Ну неужели трудно понять, что я обязан был показать ей это необыкновенное, умытое росами солнце, эту радугу и что-то еще такое, что можно увидеть и понять только солнечным дождливым утром.
— Ты, Димка, невозможный тип! — говорит она ровным тоном. — Не смей кричать.
Валя показывает мне кулак, но от окна не отходит, смотрит, как я мокну, как на голову мне падают увесистые капли прохладного серебристого дождя. Первого вестника лета. Мне неудержимо хочется кричать. И я кричу:
— Борька-а! Борис!
Нечего и ему дрыхнуть. Третий день человек в отпуске, сколько можно отсыпаться… Да и дождь такой он вряд ли видел на своей Камчатке.
— Все, — говорю я Вале, — шуметь больше не буду. Спи.
— Признательна за заботу, — кивает она как бы с обидой, но глаза улыбаются, благодарят. — Попробуй усни, если ты весь дом на ноги поднял. Ненормальный…
Она смотрит в небо и снова щурит глаза, и мне очень не хочется, чтобы окно на втором этаже опустело и вместо серых улыбающихся глаз на меня смотрели холодные стекла. И Валя, конечно, понимает меня, и знает, что, если отойдет от окна, я снова буду звать ее. И поэтому она не отходит, и смотрит, как сыплются с прозрачной высоты сверкающие в солнечных лучах водяные шарики.
2. БОРИС
Должен вам доложить, что быть отпускником превеликое удовольствие. Особенно если ты почти три года не появлялся в родных краях. Чертовски интересно! Девчонки превратились в девушек, ребята переженились…
— Борька-а! Борис!
Это Димка горлопанит во дворе. Вот еще великовозрастное дитя. До двадцати четырех лет дожил, а так и остался школяром. Жаль, не повезло ему с ухом, что-то там обнаружила медицина. Сейчас вместе бы летали. Малый он отчаянный, железный летчик был бы. А из-за уха в технари пришлось идти. Димку я люблю. Многих друзей растерял по свету, а вот с ним крепко спаялись. С пятого класса сидели за одной партой. Даже девчонки нам одни и те же нравились. Только Димка никогда не сознавался в этом… Кино!
Ну что же — вставать иль не вставать? Юрка уже шумит электробритвой. А что делать, если встану? Про тайгу слушать? Эх, доля отпускника…
— Юра! А к чему ты подключаешь бритву в тайге?
Юрка смеется:
— Думаешь, мы живем как пещерные люди? У нас в партии своя электростанция, и десять раз в день самолет садится. Вставай. Димка тебя зовет. Под дождем во дворе мокнет.
— Чудит все?..
Мне тут про него рассказывали прямо анекдоты. Какую-то рационализацию в части провернул, а его не поддержали. Он приехал в отпуск — и на авиационный завод, где работал до училища. Там конструкторы глянули, ахнули, за чертежи — и в Москву. Кто-то приезжал из части, извинялся, просил молчать… А в прошлом году Димку чуть не судили. Был в отпуске, по вечерам с дружинниками ходил. Во время одного из дежурств отлупил Ромку Короля, есть тут у нас в городе типчик один, чтобы тот не попрошайничал возле «Интуриста» и не позорил народ.
Избил он этого подонка добросовестно. Король заактировал у врачей побои — и в суд. Димке повезло, среди народных заседателей оказались знавшие его люди: директор книжного магазина и заведующий отделом социального обеспечения. Первый вспомнил: Димка перед уходом в армию был лучший в городе общественный распространитель книг.