— Димка, — она прильнула ко мне, смотрит снизу вверх тепло и преданно. — Ты очень хороший, Димка.
Меня бьет дрожь. Я осторожно опускаю ее в кресло и, схватив зачем-то на столе бутылку с минеральной водой, выбегаю на улицу.
Что-то произошло. Какая-то древняя тайна приоткрыла мне свою дверку. Тревожную и желанную. Что-то заполняло меня всего с ног до головы необыкновенным восторгом, хотелось обнять мир, бежать навстречу загадочному свету далеких звезд. И я побежал, размахивая бутылкой…
В какой-то миг промелькнула мысль: «Надо вернуться, черт знает что подумают…» Но ее тут же вытеснила другая: «Пусть думают! Разве это имеет сейчас какое-то значение?.. Пусть думают что угодно!.. Ведь уже ничего не изменится. Я все равно знаю, что есть на земле Валя. Есть насыщенные солнцем и серебристым дождем мягкие пахучие волосы, есть самые красивые в мире глаза, излучающие такой же мягкий свет, как эти звезды, и еще есть голос, единственный и неповторимый ее голос, сказавший такие необыкновенные слова: «Ты очень хороший, Димка…»
6. БОРИС
В этом мире происходят необъяснимые вещи. То человек был на седьмом небе, то вдруг сорвался и вылетел из дому, как пробка из шампанского. Хоть бы сказал, в чем дело, все-таки я именинник и с этим надо считаться. Кино, да и только. Даже не кино… Детские ясли. И что она ему выдала? Улыбается, сидит как ни в чем не бывало. А тот великовозрастный младенец сейчас может натворить такого, что все святые ахнут. Я толкнул локтем брата.
— Юр, ты покомандуй тут, я Димку приволоку. А то еще под машину попадет.
Я нашел его недалеко от нашего дома на детской площадке. Он сидел под грибком на краю песочницы и уговаривал здоровенного бродячего пса допить оставшуюся в бутылке воду.
Я присел рядом, закурил.
— Что случилось, Дим? Она тебе обидное что-то сказала?
— Нет, Борис, — Димка в обеих ладонях держал псиную морду. — Валюшка — святой человек. Я утоплюсь, если услышу от нее хоть одно обидное слово.
— Розовая наивность. Женщины силу любят. Нахальство, если хочешь. А таких, как ты, страдателей, они презирают. Уяснил?
Димка улыбается.
— Ахинею ты, Борис, несешь. Это же святая женщина.
— Эх ты! — Меня злила его дурацкая наивность. Увидел бы хоть раз, как через полмесяца выходит замуж жена погибшего летчика. Узнал бы им цену. — Идем! Я тебе кино покажу. Святая…
Мы идем пустынной улицей. Опустив голову, за нами бредет пес. Вот и дом наш.
Димка остается в кухне. В комнате кружатся пары, и я прохожу в угол, где Валя перебирает пластинки.
— Разрешите?
— А где Димка?
— Скоро будет…
— Валя… — Мы уже почти рядом с дверью на кухню, — вы не обидитесь, если я, как именинник, попрошу вас исполнить одно мое желание?
— Если не трудное. — Она кокетничает, как это умеют делать все женщины. Она — «святая». Ах, черт меня задери!
— На моем празднике вы самая красивая… — Еще немножко к двери, и Димка все увидит. — Я хочу, чтобы вы подарили мне один поцелуй… И я увезу его в своем сердце на край света, подниму за облака, к самому солнцу.
— У-ух, как далеко и высоко… Сейчас целовать или когда будете уезжать на край света?
Я делаю последний шаг. Куда? Зачем? Что я делаю?!
— Да, сейчас, здесь.
Мы останавливаемся у открытой на кухню двери. Димка нас видит. Я чувствую запах ее губ. Я отчетливо понимаю, что еще не поздно опустить занавес и остановить эту дурацкую комедию, но во мне уже сидит злой бесенок и издевательски хохочет над моей нерешительностью. Я наклоняю голову, и Валя, приподнявшись на цыпочки, с улыбкой целует меня в губы…
7. ДИМКА
Мне до сих пор кажется все случившееся дурным сном. Непонятным, бестолковым сном. Через минуту-другую отправится поезд, а я не хочу выходить на перрон. Там меня ждет Борис. Я не знаю, о чем говорить с ним. Меня до сих пор мучит вопрос: зачем он это сделал?
Дурной сон. Все.
…Они остановились в трех шагах от меня. Я сжался, будто во мне вдруг закрутилась тугая пружина. Огромная, сильная. И только их губы встретились, что-то сорвалось, срезало шплинт, и пружина распрямилась, как удар молнии. Борис отлетел в угол под вешалку. Валя вскрикнула и испуганно зажала ладонью рот. Я бросился к наружной двери. Очень долго не открывался английский замок…
На крыльце споткнулся о металлический скребок, упал, затрясся. У меня уже не было сил сопротивляться нахлынувшим чувствам. Не знаю, сколько я пролежал. Очнулся от прикосновения тяжелой руки. Это был Юрий Алексеевич, Борькин брат. Он держал стакан и бутылку с минеральной водой. Шумно промчался по опустевшей улице последний трамвай. Я выпил шипучей воды, вслух подбодрил себя:
— Ничего, переживем.
Потом мы сидели на каком-то бревне возле сарайчика. До самого рассвета. Он терпеливо слушал мою исповедь. Я торопился выговориться. Затем слушал Юрия Алексеевича о Байкале, тайге, геологах.
Я знал уже, что больше не останусь здесь ни одного дня, потому что рядом с ней жить не смогу. Скорее в часть, к самолетам! Там работа. Очень много работы.
Мне повезло, что в тот день мама дежурила и не видела моих сборов. Кто-то приходил, но я закрыл дверь на ключ и не отвечал ни на чьи звонки. Я боялся встречи с Борисом и еще больше с Валей. В груди было так больно, словно часть сердца зажали в тиски.
За час до отхода поезда я написал маме записку, вызвал такси и уехал на вокзал. Я радовался, что отъезд мой был не замечен. Но, оказывается, я и в этом ошибся. Каким-то образом Борису это стало известно.
Через несколько минут поезд отойдет от платформы. Я вижу его через запыленные окна вагона. Он в парадной форме. Губы плотно сжаты. Он ждет меня. Я не выйду.
8. БОРИС
Может, это и хорошо, что он не вышел. Что бы я ему сказал? «Прости?.. Не обижайся?.. Я не нарочно?.. Я нарочно?..»
Поплыли мимо черные квадраты окон. Замелькал отраженный перрон. Смешались звуки. Лишь один все отчетливей пробивался к сознанию: «Чак, чах-чах… чак, чах-чах… Нарочно — ненарочно… Нарочно — ненарочно… Много — мало… Много — мало… Чак, чах-чах…» И спокойное, уверенное Димкино: «Это как жить…»
…С пятого класса мы сидели на одной парте. Перед выпускным вечером от школы до дому бежали. Чтобы отнести аттестаты. За калиткой развернули и сверили: у меня одной пятеркой было больше.
Димка весь вечер крутился волчком, организацией всякой был занят. Мне поручили развлекать девочек, и я добросовестно нес свой крест.
…Когда я был на четвертом курсе, Димка закончил училище. Я уже тоже летал. Техника пилотирования, стрельба, маневр, посадка — все это я выполнял как бог. Меня уверяли, что я рожден для неба. Мои портреты висели на всех почетных местах. Были в газете. Девушки из летной столовой вырезали и хранили. В их числе была и Дашка.
Нам тогда стукнуло по двадцати одному. Я спешил быть взрослым. А он чудил. Открыл в банке счет для поступлений от благодарных сограждан на памятник какому-то композитору. Меня заставил прислать деньги. Мой взнос оказался первым и последним… Из-за каких-то обиженных мальчишек учинил скандал в школе… В двадцать один Димка оставался мальчишкой.
…Далекая и седая Камчатка. Первый самостоятельный вылет. Второй, третий… «Бой» с командиром… Тамара. Она хороший человек. Я, кажется, люблю ее. Но мне ни разу не хотелось стоять под дождем возле ее окна.
А когда погиб Сорокин, когда через полмесяца его Динка ушла к другому, я, ослепленный ненавистью к женщинам, мстил Тамаре, наслаждался ее болью, пока не улеглась боль во мне. И я уже не верю в искренность прекрасного пола. Нет среди них святых. И не моя вина, что я сделал это страшное открытие.
…«Это как жить».
Разве я жил плохо? Разве искал путей легких? Так почему же я сорвался в штопор? Димка, желторотый Димка вырос. Обогнал меня. Не вышел из вагона… Не выглянул.
Где же ты меня обогнал, Димка? На каком повороте я незаметно для себя потерял скорость и высоту? Или таких поворотов в моей жизни уже не один и не два?
Как хотелось, чтобы в эту минуту кто-то добрый и мудрый разобрал мою жизнь по частям, разложил по элементам и показал мне узлы, в которые проникла ржавчина. И вместе с тем я четко понимал, что это я должен сделать сам. Только сам, и больше никто.
9. ДИМКА
Смешно и грустно. Дурной сон. Все. Где и когда мы не поняли друг друга? Я люблю Бориса. Я гордился и дорожил его дружбой, с нетерпением ждал письма с далекой Камчатки. Теперь не буду ждать. Мне все безразлично. Лишь чуть-чуть леденит душу надвигающееся одиночество: ни Бориса, ни Вали. Так неожиданно, так сразу. Смешно и грустно.
…Вторые сутки идем морем. Пароход образца тысяча девятьсот …надцатого года. Море — чудо! Красивое и загадочное. Сейчас оно сердится, и наша посудина летает на волнах, как пустая консервная банка. Валюшка бы посмотрела…
…Да, я думаю о ней. Я не хочу думать, а вот думаю. А мне не нужно этого делать, потому что при каждом воспоминании холодная боль пронизывает насквозь. Становится жутко и непонятно. Все плывет. Хотя ничего непонятного нет. Борис — летчик, я — техник. За ним и в школе девочки бегали. Да и осуждать ее у меня нет права. Просто надо все забыть. Взять и постепенно все забыть. И я это сделаю. Говорят, что расстояние и время — добрые помощники в таком деле. Как будет со временем — кто его знает, а с расстоянием нормально. Сейчас здесь восемь утра, а там, в нашем городе, — три часа ночи. Валя спит. Или дежурит возле своих подопечных малышей.
…Море шумит сердито и загадочно. Через иллюминатор летят в каюту брызги. Мелко вздрагивают от работы машин тонкие переборки…
…Если я не ошибся в подсчетах, сегодня она дежурит. Сидит, может быть, в эту минуту у детской кроватки, считает учащенный пульс и думает обо мне. Да нет же, при чем здесь я?..
10. БОРИС
Ее сменят в пять утра. Я на четыре поставил будильник. Зачем все это делаю — не знаю. Меня несет-несет, будто отказал двигатель, и я не могу нащупать кнопку запуска. Но не идти же ей через весь город одной в такую рань! Встретится какой-нибудь дурак, обидит. А мне все равно нечего делать, отпускник. Днем отосплюсь.