Гай молчал, не зная, как понимать эти слова. Сирота открыл дверь.
— Может, и хорошо, что я тебя не уговорил. Иди…
Двадцать лет минуло с того дня, а Виктору Антоновичу кажется, что эти слова Сирота сказал только-только, что даже еще не успел отзвучать его печально-радостный голос.
…Внизу, под балконом, коротко просигналил автомобиль.
ГЛАВА III
Лупоглазый водитель Лешка Храмцов отлично знал, что товарищ подполковник всегда ждет машину, сидя на балконе. Он подъезжал очень тихо, но останавливался так, чтобы товарищ подполковник сразу его увидел. Так было всегда. Но сегодня товарищ подполковник почему-то смотрел в другую сторону и не заметил подошедшую «Волгу». Лешка молча ждал. Будучи человеком деликатным, он не любил о себе напоминать. Значит, товарищ подполковник не очень спешит, иначе он бы уже давно посмотрел вниз. Прошла минута, вторая, десятая… Лешка не выдержал и легонько коснулся сигнального кольца. Подполковник бросил вниз короткий взгляд и быстро появился у машины. Лешка наклонился и открыл ему дверцу.
— Здравствуй, Алексей Иванович. Почему так долго ехал?
— А я уже, здравия желаю, пятнадцать минут стою.
— Вот как?
— Так точно.
— Тогда поехали.
Лешка выжал педаль сцепления, включил скорость. Новая «Волга» легко тронулась, зашуршав по асфальту шинами.
— В штаб?
— На аэродром.
Лешка включил прямую передачу и прибавил газу. Стрелка спидометра закачалась у цифры «80». На улице еще не было ни души, и Виктор Антонович простил водителю превышение скорости.
За полосатым шлагбаумом свернули на рулежную бетонную дорожку, и в глаза ударило только что взошедшее солнце. Лешка опустил светофильтр. Виктор Антонович лишь прижмурил глаза.
Метров через пятьсот они догнали большую группу солдат.
— Не обгонять, — сказал Виктор Антонович, и Лешка плавно притормозил.
Это даже была не группа, скорее — несколько групп. Десятка два, а может, и больше. Они шли по убегающий прямо к солнцу бетонке, оставляя за собой веер длинных теней. Солнце светило прямо в глаза, и было трудно узнать, кто из них сержанты, кто рядовые, кто сверхсрочники. Они шли по двое, по трое, даже четверками, и не в затылок, как ходит строй, а рассредоточившись по всей ширине рулежной дорожки. В центре кто-то играл на баяне, все остальные пели.
И утренняя тишина, и это величавое движение поющих солдат, и лучи солнца, и волнующие слова песни — все как-то вдруг напомнило Виктору Антоновичу полное радужных надежд лето 1945 года, тот август, когда они вдвоем с Пантелеем, сойдя с прибывшего поезда, шли по улицам обгоревшего и разрушенного Минска, а солнечные лучи били сквозь пустые глазницы уцелевших стен. Город был похож на те сотни городов, которые довелось на своем коротком веку увидеть Виктору Гаю.
Они тогда на удивление быстро среди пепелищ и развалин нашли нужную улицу. Может, потому, что она была неподалеку от вокзала, а может, и потому, что еще в поезде им очень точную схему начертил однорукий проводник, проживший в Минске всю свою жизнь.
Они остановились у дома номер семнадцать. Остановились и, потрясенные увиденным, молчали. От дома, в котором жила, должна была жить жена Федора — Надя Садко со своим сыном, остался только угол с заржавевшей указательной жестянкой. Написанные на ней, хотя и очень давно, название улицы и номер дома читались отчетливо, исключая всякие сомнения.
— Надо кого-то спросить, — глядя в кирпичную стену, сказал Пантелей. — Мы ж ни черта не знаем.
— В этот дом она приехала после освобождения Минска. И письма писала из этого дома. До самой победы. — Виктор Гай вытащил из кармана кожанки трубку, набил махрой и чиркнул зажигалкой. Голубоватый огонек путался за решеточкой и никак не хотел поджигать табак. — Зажигалка — хуже старого «мессера»… Конечно, надо кого-то спросить.
— Пошли.
— Куда в такую рань?
— Кто рано начинает, тому сам бог помогает.
Им снова повезло. За первым перекрестком они встретили рыжеусого мужчину в солдатской телогрейке, подпоясанной офицерским ремнем. Увидев летчиков, он шустро, опираясь на палочку с резиновым набалдашником, пошел им наперерез.
— Курево есть, фронтовички? — спросил он и уперся глазами в Пантелея.
— Махру или сигареты? — глядя сверху вниз, вопросом ответил Пантелей.
Мужчина неестественно дернул щекой, бровью, снова щекой.
— Махра привычней. Да ведь и белого хлебца иногда хочется.
Пантелей подал ему пачку сигарет.
— Здешний? — спросил его Виктор Гай.
— Сигаретки от союзников? Верблюд. Пробовал в госпитале. Пахучие. — Повернулся к Виктору Гаю. — Не здешний. С Волги я. Деликатное дело загнало в эти развалины. Пройдем вот за этот угол.
Он привел офицеров снова к дому номер семнадцать и показал на стене меловую надпись:
«Мамочка, мы с папой ждем тебя здесь каждое воскресенье. Н и н а».
— Не дождутся. Умерла она в госпитале. Просила меня перед смертью передать этим, — он снова махнул рукой на надпись, — их письма и ее тетради. Толстые такие, с непонятным почерком. Штук десять.
— Они, что, в этом доме жили? — перебил его Виктор Гай.
— Наверное.
— А как же?..
— Нашел их? — в тон спросил мужчина. И тут же ответил: — А я и не искал. Они сами пришли. Вчера воскресенье было. Он, значит, с дочкой и заявился. А я думал, где их искать. Спросил. А они, оказывается, и есть те самые Бочкаревы. Даже сто граммов не поставил. — Он презрительно сплюнул. — Чаем поили. Я им полдня рассказывал, а они мне чай подливали. — Он снова сплюнул. — У вас глоток спиртяги не найдется?
— Не взяли. — Виктор Гай тронул мужчину за плечо. — Дом этот когда?.. Живой кто остался?
— Бог его знает. Эти же, — он снова кивнул головой на надпись, — целые. А вы кого разыскиваете?
— Женщину с мальчиком.
— Дуйте к управдому! Шестая квартира вон в том бараке черном. Если не жалко, две-три сигаретки на дорогу подбросьте.
— Бери всю пачку, — сказал Пантелей, когда мужчина начал вытаскивать две сигареты. — На каком фронте был?
— На разных. Я контуженый. Последний год войны по госпиталям проваландался. Инвалид второй группы. Ну да, слава богу, живы. Теперь нам, фронтовикам, и отдохнуть можно.
— Оно бы так, — обронил Пантелей, — да кто все это будет отстраивать?
— Пусть отстраивают те, кто в тылу отсиживался. А то фиговина получается. Воевали, воевали, кровь проливали, а теперь кирпичи на горб? За что же воевали?.. Молчите? То-то и оно!
Он закурил сигарету, затянулся и добавил:
— Вы как знаете, а я себе буду жизнь устраивать по своим заслугам. Я контуженый. У меня все права и закон. Он тоже за меня. Пусть тыловые крысы вкалывают. Фронтовикам отдых нужен. Будьте здоровы.
Он сосредоточенно пыхнул несколько раз сигаретой, поплевал в ладонь, проверил надежность рукоятки на палочке и быстро заковылял в сторону вокзала. И Виктор Гай, и Пантелей молча смотрели ему вслед до тех пор, пока он не скрылся за развалинами.
Город просыпался. Прогрохотал по булыжнику военный «студебеккер», оставил на улице завесу какой-то рыжей, пахнущей гарью кирпичной пыли. С вокзала шли с котомками женщины и дети. Отставший от них мальчик громко плакал.
— Начнем с домоуправа, — сказал Виктор Гай и, закинув за спину вещмешок с продуктами, пошагал к черному одноэтажному бараку.
Под сапогами тонко взвизгивало битое, оплавленное в огне стекло. Пантелей поднял одну стекляшку и посмотрел сквозь нее на солнце.
— По акту, который мы имеем, — сказал домоуправ, — все жильцы этого дома погибли.
— А Бочкарев с дочкой?
— Он приехал, как и я, в конце мая, когда дом уже взорвался.
— А почему он взорвался?
Виктор Гай навис над столом и задавал вопросы тоном следователя. Ему почему-то казалось, что виноват во всем этот заспанный после пьянки домоуправ. Гай не мог знать, что перед ним сидит безногий человек, потерявший в этом доме жену, детей и старенькую мать.
— Саперы говорят, был заминирован с замедленным действием. В ночь на Первое мая взорвался. Все и погибли.
— Значит, вы уверены, что Надежда Садко с сыном погибла в ночь на Первое мая?
— Все погибли. Вот ей и письмо с повесткой у нас хранятся. Муж пропал без вести. Полковник какой-то ее спрашивал. Допытывался, как и вы, что да как… А раз погибла, не воскресишь.
— Где похоронены жильцы этого дома?
— Где и все. На кладбище. Только вы не найдете. Там братская могила. А список еще не сделали. На фанере долго не продержится, а на железе написать нечем. Краски нет. Нужна масляная. А где ее взять? Да и писать некому. Сам не умею.
…Вышли на улицу подавленные. Виктор Гай выбил о кирпич трубку, заполнил табаком, прикурил. Пантелей свернул самокрутку.
— Перекусить надо, — сказал он деловито.
Виктор Гай молчал. В голове не было ни одной четкой мысли, хотелось вот так постоять бездумно, покурить.
— Стоять без дела и делать дело может только почтовый ящик. Пошли.
Они вернулись к семнадцатому дому. Пантелей разложил на уцелевшем крыльце плащ-палатку, навыкладывал из вещмешка консервов, колбасы, сгущенного молока. Порезал толстыми ломтями хлеб. Ели без аппетита, нехотя.
— Жаль, не посмотрели, каким поездом лучше возвращаться…
— Волновался человек зря…
— Кто? — не понял Пантелей.
— Сирота.
Снова помолчали, ковыряясь ножами в банке со свиной тушенкой.
Мимо прошла молодая женщина с двумя примерно трехлетними мальчиками. Она крепко держала их за руки, но оба мальчика повернули головы в сторону летчиков и сразу включили тормоза.
— А ну перестаньте! — прикрикнула на них мать и тоже посмотрела на летчиков.
Виктор Гай сразу заметил, как она судорожно сглотнула слюну.
— Пошли же! — дернула она за руки мальчишек.
Те дружно заканючили:
— Хотим хлеба…
— Мамаша! — крикнул Пантелей. — Айн момент. Вы случайно не здешняя?
— Конечно, здешняя, — охотно отв