Помолчав, она громко крикнула:
— Товарищи летчики! Входите!
…Когда они вышли на улицу, взошедшее солнце все еще путалось в проломах обгоревших стен, но свет его, его запыленные лучи показались Виктору Гаю поющими струнами, гонцами доброй весны.
Такими они ему казались и сейчас, и приглушенные лесом голоса солдат, их тени на серовато-розовом бетоне многократно усиливали это впечатление.
ГЛАВА IV
Водитель «Волги» Лешка Храмцов тоже думал об идущих по бетонке солдатах. У них служба кончилась, а ему еще служить да служить. Конечно, возить подполковника Гая на «Волге» не ахти какой труд, но все равно — служба. А у этих уже все позади.
— Несколько часов — и будут дома… — сказал Лешка и расслабленно навалился на баранку «Волги». Он с грустью смотрел в спины идущим по рулежной дорожке авиаторам. Машина катилась бесшумно, еле-еле. Поющие солдаты даже не заметили ее за своими спинами.
Виктор Антонович опустил до упора боковое стекло, высунулся наружу. Сразу почувствовал на лице ласковое солнечное тепло и от удовольствия прижмурился.
А ребята пели. И песня в этой утренней тишине звучала приглушенно-грустно, переполняясь настроением улетающих на транспортном самолете солдат: радостью возвращения домой и грустью расставания со всем, что стало дорого за годы службы. Эти оттенки чувств Виктор Антонович угадывал не только в интонациях голосов, но и в походке ребят, в том, как они трогательно обнимали друг друга. Ему хотелось выйти из машины, поближе протиснуться к баянисту, растормошить их, запеть что-нибудь лихое, но тут же подумав, что он уже такого себе никогда не позволит, Виктор Антонович улыбнулся и сказал шоферу:
— Обгоняй, Алексей Иванович.
Лешка откинулся на спинку, поерзал для порядка и нажал сигнал. Солдаты нехотя расступились, и «Волга», обдав их ветерком, проскочила через живой коридор. Виктор Антонович улыбкой ответил на приветливые взмахи рук и попросил Лешку завернуть в полковую ТЭЧ.
Здесь готовили к полетам машину, которую он сегодня будет пилотировать на предельных режимах. Захотелось почему-то взглянуть на нее. Он еще думал, как лучше объяснить Лешке, куда проехать, но тот без всяких объяснений давно понял мысли товарища подполковника и, обогнув здание, остановился на запасной стоянке. Здесь копошились механики. Правда, не у его «двадцать пятого», а в сторонке, возле верно отслужившего МИГ-17. Сквозь узкую щель расстыкованного фюзеляжа выглядывали разноцветные трубки и провода, облепившие кожух турбины. Они источали слабый, но неповторимый запах авиационных лаков.
— Что с ним? — спросил Виктор Антонович техника.
— Двигатель… Ресурс выработал…
Виктор Антонович прошел к затянутому в полинялый чехол «двадцать пятому». Он стоял тихий и покорный, но Виктор Антонович уже отлично знал, какая звериная сила упрятана в чреве новой машины, знал, что таится за внешней покорностью. Только этих знаний было недостаточно для того, чтобы уверенно учить других, — надо летать. Надо все проверить в воздухе, все попробовать самому. И он летал позавчера и вчера ночью, надо еще летать сегодня в сумерках и завтра днем при минимуме, и еще много-много раз, пока новый истребитель не станет таким же близким и понятным, как вот этот выработавший ресурс МИГ-17.
А ведь когда-то и он казался непривычно-загадочным.
Когда-то… Виктор Антонович улыбнулся. Когда-то…
Не когда-то — двадцать пятого августа, спустя всего лишь четыре года после окончания войны. Этот день тоже был вехой в биографии Виктора Гая…
…Его разбудили на рассвете, где-то в половине четвертого. Он проснулся от бесцеремонного грохота в дверь. Вскочил и в одних трусиках бросился в коридор.
— Кто?
— Тревога, товарищ капитан! — крикнул посыльный. — Через десять минут машина подойдет, будьте готовы.
И, гулко стуча каблуками, побежал вниз. Деревянная лестница жалобно заскрипела и затихла.
Гай вернулся в комнату, задернул штору и включил маленькую лампочку, шнуром прикрученную к спинке металлической кровати. Давненько в полку не было никаких тревог, и он остановился в задумчивости — что взять с собой. «В первую очередь надо одеться, — сказал он сам себе, — а потом все остальное…»
Дверь в комнату была открыта, и он не услышал, как вошла Надя. Она стояла у порога в ночной сорочке, прижав к груди сложенные вместе кулачки, в глазах застыл испуг.
— Ты чего? — удивился Гай.
За четыре года жизни в этой квартире Надя ни разу не вошла к нему в кабинет, не постучавшись. Да и вообще она входила к нему только в исключительных случаях, чаще всего когда Андрейка не откликался на требование идти спать. За все четыре года он ни разу не видел, чтобы Надя вышла из своей комнаты непричесанной, в ночной сорочке.
— Ты зачем? — повторил он вопрос. — Марш спать! Тебя это не касается.
— Виктор, это не война? — спросила она тихо. В ее голосе было столько тревоги, что Гай растерялся.
— Просто учебная тревога, — сказал он, откашлявшись и не очень уверенно. — Иди спокойно спи. Иди…
— Я сейчас. — Испуг в ее глазах сменился решительностью.
Она исчезла, и не успел Гай застегнуть ремень на гимнастерке, как Надя снова появилась в комнате. На ней уже был халатик, а в руках небольшой чемоданчик. Она раскрыла его и поставила на стол.
— Так… Полотенце… — Сняла с гвоздя полотенце и бросила в чемодан, туда же в одну минуту переложила со стола коробку с табаком, спички, тетрадь и стопку конвертов, которые Гай только вчера купил. Затем она выбежала на кухню и вернулась с целой охапкой продуктов.
— Зачем мне все это? — взмолился Гай.
— Что еще? — не обращая на него внимания вслух думала Надя. — Да, ложку, кружку, нож… И фонарик. Где твой фонарик?
— Наверное, у Андрейки.
Она бесшумно выскользнула из комнаты и вернулась не только с фонарем, но и со стопкой белья.
— Все это пригодится. Вдруг надолго.
— Может, и пригодится, — тихо согласился Виктор Гай и неожиданно для себя залюбовался ее необутыми ногами, гибкими движениями, упавшей на лицо прядью волос. И что-то непонятное вдруг так подкатило к сердцу, что он чуть не задохнулся от восторга.
И ему подумалось, что вот уже четыре года они жили бок о бок, через стену и почти не видели друг друга, не стремились видеть, не интересовались один другим. Днем Надя работала на электростанции, вечером шла в школу. Виктор Гай даже не всегда приходил ночевать. А если и ночевал, то уходил очень рано. Встречаясь в своей квартире, они здоровались, как здороваются добрые соседи. Гай не раз замечал, что Надя стала интереснее, красиво одевается. Но эти мысли появлялись как-то на ходу и так же на ходу исчезали, не оставляя в душе никакого следа.
И вот что-то случилось…
Что именно — он еще не разобрался, но уже совершенно ясно знал, что эта хрупкая, юная, но рано поседевшая женщина заняла в его жизни свое особое место, стала необыкновенно нужным и дорогим существом. И когда он подумал, что они вправду могут надолго разлучиться, ему стало горько и немножечко жаль себя.
— Спасибо, Надюш, может, и вправду надолго.
Он стал вместе с ней закрывать чемодан, взволнованно касался рукой еще хранившего уют теплой постели обнаженного плеча, и ему хотелось, чтобы эта тревожная ночь и полумрак кабинета, и еле уловимый, как запах весеннего ветра, запах Надиных волос, и легкий испуг в ее огромных зрачках, и даже неподдающийся чемодан — чтобы все это никогда не кончалось. Но под окном требовательно позвал автомобильный гудок. Чемодан защелкнулся, и Виктор Гай рванулся к выходу.
— Подожди, — остановила его Надя. Она заметила на подоконнике расческу. — Подожди. Как же без нее? — Принесла расческу, затолкала в нагрудный карман гимнастерки, глядя в глаза, добавила: — Только ты обязательно возвращайся. Я буду ждать…
— Это учебная тревога, — сказал он почти шепотом. — И не надо меня ждать. Ты спи. Иди спи. Свежо. А ты босая. Быстренько в постель. Ну, марш!
А она стояла рядом и никуда не шла. И в ее широких, темных, как ночная вода, зрачках застыли два маленьких Виктора Гая.
— Если улетите, — сказала она тоже шепотом, — отзовись как-нибудь, ладно? Ой, а мыло, мыло забыла положить! — И она бросилась в ванную комнату.
— Да черт с ним! — крикнул Гай.
Но она догнала его в коридоре и положила в карман брюк мыльницу.
— В машине переложишь в чемодан. Ну иди.
И когда он толкнул дверь, она испуганно выдохнула:
— А если война?
— Не сочиняй, — сказал он строго. — Иди.
— Я буду ждать.
— У тебя есть кого ждать, — сказал он, уже закрывая дверь, и тут же почувствовал, что сказал напрасно.
За минувшие четыре года они, словно сговорившись, никогда не касались трудной для обоих темы, и уж если подошла пора нарушить этот негласный запрет, то нарушить его могла только она — Надя. «Наверное, сейчас стоит в коридоре и плачет», — подумал он уже в кузове грузовика и, почувствовав сильный встречный поток холодного воздуха, подумал еще о том, что в коридоре тянет с лестницы сыростью и она точно может простудиться.
Уже значительно позже он узнал, что она не плакала и не стояла в коридоре, а набросила на плечи его кожанку, замотала в одеяло ноги, выключив свет, почти до рассвета просидела у окна, вглядываясь в ночное небо. И что перед рассветом она задремала и видела, как к ней пришел Федор, неторопливо закурил и спросил, где она потеряла Андрюшку.
И она ответила, что Андрюшка в будущем году уже станет школьником, что она, Надя, перестала его, Федора, ждать, потому что он стал так редко к ней приходить. И он согласно покивал головой и сказал, что ему трудно, что стена в четыре года очень толстая и пробиваться через нее почти невозможно. И она тогда сказала еще, что Андрейка все чаще спрашивает, где папа, а что ответить ему, она уже просто не знает, потому что он взрослый и многое понимает. И когда он равнодушно посоветовал что-нибудь придумать, она сказала сквозь слезы, что почему-то должна и для себя придумывать, и для сына придумывать, и что она не понимает, почему все это на нее свалилось. А он сказал только три слова, что война не выбирает, и молча ушел…