В «Гвен, Арт и Ланс» Гвен играет первую роль в происходящем, она манипулирует ситуацией, пытаясь устроить все так, как ей нужно, и даже не извиняется за это перед теми, кого использует. Она не просто приспосабливается к изменениям, она их продуцирует и воплощает в жизнь.
Сирены: следуй за мной в море
ОДНАЖДЫ МЫ БЫЛИ СЛУЖАНКАМИ, НО ПОТОМ РОДИЛИСЬ ЗАНОВО.
ТЕПЕРЬ МЫ ПОЕМ, ИСКУШАЯ ТЕБЯ ПРИСОЕДИНИТЬСЯ К НАМ.
Комментарий от Саманталэйн:
Все оригинальные истории говорят нам о трансформации.
В историях прошлого мы видим персонажей, телесным образом превращенных в злодеев и монстров. Медуза некогда была прекрасной девушкой, Анакин Скайуокер должен был обгореть до хруста и получить черный шлем, чтобы завершить свое превращение в Дарта Вейдера.
Но физическая трансформация – не единственный способ создания злодеев.
В нашем рассказе Гвен превратила себя в «примадонну» собственной школы, искусно вскарабкалась по ступеням социальной иерархии, манипулируя окружающими, добиваясь желаемого.
И в то же время злодейская чудовищность, физическая или внутренняя, служит отличным зеркалом для героя: чем лучше и совершеннее трансформация негодяя, тем лучше и совершеннее должен быть герой, чтобы его победить.
Гвиневер: пчелиная матка
МОЖЕТ ЛИ ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ ГЕРОЙ СТАТЬ НЕГОДЯЕМ?
МОЖЕТ ЛИ НЕГОДЯЙ ВЫВЕРНУТЬСЯ НАИЗНАНКУ И СТАТЬ ГЕРОЕМ?
Комментарий от Саманталэйн:
Нам нравится, когда злодеи могущественны, и одно из проявлений силы – нарративный, описательный контроль. Кто решает, кому быть героем, а кому – негодяем? В «Гвен, Арт и Ланс» Гвен получает власть, контролируя информацию, чтобы та создавала нужное описание реальности, а значит и саму реальность.
На протяжении многих лет наше общество зачаровано персонажами, которых нельзя однозначно назвать ни хорошими, ни плохими, которые застряли где-то на границе. И эта приверженность к антигероям и антинегодяям – результат того, что в последнее время пересматриваются многие общественные идеалы. Мы изменили наше представление о «порочности».
Популярность таких персонажей, как Бэтмен, Каратель или Отряд Самоубийц, показывает, что линия между героями и антагонистами выглядит размытой. Нет больше четкой границы между теми и другими, и именно эту тему современные истории так охотно эксплуатируют.
Сьюзан Деннард. Ширли & Джим
КОМУ: Джин Ватсон
ОТ: Ширли Холмс
Эта история начинается с поцелуя.
С того парня, что приходил к нам чистить бассейн. I {вали его Антонио, он был симпатичный, и мне нравилась ямочка, что появлялась на щеке, когда он улыбался.
Меня тогда очень интересовали поцелуи, так что хотя ему было восемнадцать, а мне едва четырнадцать, я подумала «а почему бы и нет?». Возможность сама представилась, и ты прекрасно знаешь, если я чего-то решила, то...
Ну, поцелуй вышел слишком мокрым и, для записи: язык – вульгарная штука. Единственного обмена слюной хватило, чтобы отвратить меня от поцелуев и от мальчишек.
По крайней мере, на некоторое время.
Но это не имело значения для папы. Он поймал нас, каков? Вот ведь засада! Вильям Холмс часом позже оказался на связи с директрисой Хадсон, и на следующий день я пустилась в путь, направляясь в подготовительную школу «Бейкер-стрит».
«Место, где молодые умы гранят, точно бриллианты!» Так в рекламной брошюре... Ты когда-нибудь видела ее, Джин? Полагаю, что твой затылок можно рассмотреть на том фото, что на последней странице.
Я не преувеличиваю – именно следующим утром меня вывезли из нашего поместья, а позже я оказалась в одной спальне с тобой.
Пафосный рассказ о скандале с «Мистером Антонио» в моей прежней школе, которым я тогда поделилась с тобой, был ложью. Первой, которую я когда-либо сказала тебе, и последней до самого последнего года обучения.
Правда в том, что я была лишь несколько ошарашена тем поцелуем с Мальчиком из Бассейна, и только. Ну и еще я никогда не пользовалась популярностью в старой школе, поскольку... Как говорит миссис Хадсон? Моя личность «немного шершавая»...
Так что «Бейкер-стрит» выглядела отличным шансом кое-что переосмыслить.
Мятежник с заглавной «М» – вот кем я всегда хотела быть: тот, кто не делает вещей, которых ожидают вышестоящие и окружающие; некто, поступающий не так, как рассчитывает папочка.
Да, я знаю, знаю... я не смогла убедить никого, что этот образ реален, и себя меньше всех.
Осенний семестр, последний год. Вот уж когда Реальный Мятежник показал себя. И сонное клевание носами, обычное для девятого класса, было внезапно разрушено появлением таинственного новичка.
Мы увидели его во время ланча.
Мы тогда сидели в столовой, помнишь?
Я как раз читала тебе лекцию, почему ты никогда не наберешь проходной балл по биологии, если до сих пор путаешь стрекательные и пищеварительные клетки... Кстати, прости меня за это, Джин. Если подумать, я была еще той задницей. Почти как папочка.
Первой вошла директриса Хадсон, взорвавшая серое однообразие столовой обычной своей живостью. Она прорезала очередь за пиццей – сплошь парни – очередь за салатами – сплошь девчонки – будто Моисей, раздвигающий волны Красного моря.
А затем общий вздох пронесся по помещению – от входа и до нашего стола в укромном уголке, помнишь? Как раз в тот момент, когда я углубилась в интереснейшие детали морфологии медуз, ты отвернулась, чтобы посмотреть, в чем дело.
– Ни черта себе, – сказала ты. – Я надеюсь, это в наш класс.
Я проследила за твоим взглядом...
И мои легкие зазудели.
До этого момента Джима заслоняла от нас миссис Хадсон с ее огромной юбкой. «Ни черта себе, – подумала я. – Я надеюсь, это в наш класс».
Я не знаю, как это объяснить.
Ничего особенного в Джиме Мориарти не было.
Подшитые джинсы и фланелевая рубаха на пуговицах? Тотальная хипстота. Очочки в толстой оправе? Уже не в моде. Темные волосы, романтично зачесанные набок. Банально до тошноты.
Но почему-то в момент, когда школа целиком уставилась на Джима Мориарти, мы все чуточку подобрались. А затем по столовке побежали шепотки, заструились потоки слухов – якобы его исключили из прежней школы за то, что он взломал сервер и изменил оценки; вроде бы его брали под арест за то, что он проник в информационную систему банка и стер там все данные о своих долгах.
Последнее звучало более-менее правдоподобно, как и то, что родители Джима погибли в автомобильной катастрофе, и что воспитал его дядя.
Даже само имя – Джим Мориарти – источало аромат «плохого парня» или готического героя из времен Мистера Рочестера или Хитклиффа; или даже одного из тех вампиров, на которых в кино всегда западают девчонки.
Я была заинтригована. Мгновенно. Как и все остальные ученики «Бейкер-стрит». Мне хотелось понять его развязность, его наигранный скучающий вид, ленивую улыбку и полное отсутствие интереса ко всему, что находится рядом – к школе, одноклассникам, миру.
Он был всем, чем мне никогда не стать, понимаешь?
Помнишь, как на следующий день он, пританцовывая, явился на экзамен по биологии, к которому мы готовились целую ночь, и затем той же вальсирующей походкой удалился, потратив на ответ пятнадцать минут?
И мисс Адлер не остановила его, лишь проводила взглядом, когда Мориарти уходил, спрятав руки в карманы новенькой формы. И она не остановила его и на следующий день, и ни разу, когда он внезапно исчезал посреди занятия.
Никто из нас не возмутился!
Мы лишь завистливо смотрели, как он уходит, тот, кто живет по неким внутренним часам, чье тиканье слышно лишь ему одному. Мы думали, что он удаляется, чтобы покурить или закинуться чем-то более серьезным, но мы все ошибались.
Джим Мориарти уходил в библиотеку.
Я знаю, Джин, поскольку я ходила туда с ним.
Это произошло в октябре. Первая неделя, третий цикл.
Джим провел в «Бейкер-стрит» почти месяц.
У меня был свободный час, но вместо того, чтобы пойти в нашу комнату и поиграть на скрипке, как я собиралась, я отправилась в библиотеку. Я обычно делала так, когда меня кусал клоп прокрастинации или я готовилась к надвигающемуся турниру по шахматам.
Клянусь тебе, Джин, это мало кто знает, но в дальнем углу библиотеки стоит шахматный столик. Типа проходишь через главный зал, где потолок как в соборе, затем огибаешь читальню, кресла в которой обтянуты скорее дырами, чем кожей, и ныряешь в узкий проход справа между высоченными полками, теми, где приходится шаркать плечом и справа и слева, чтобы пропихнуться дальше.
И вот он, столик.
Стоит рядом с запыленным окошком, которое, как я думаю, не мыли лет десять. Поверхность такая же пыльная, и рядом два кресла, в отличие от вышеупомянутых, почти не тронутые людьми. И на стене печальный тусклый светильник, что еле теплится.
Я типа была на девяносто девять процентов уверена – пока не появился Мориарти, – что никто, кроме меня, не знает об этом уголке. Дело в том, что на высоких полках громоздились книги на французском, немецком и испанском, и будем честны, никто не читает на французском, немецком или испанском, если этого не зададут в классе.
Так что я сидела, таращась на доску, где красовался импровизированный мат Бодена. Шахматный матч против школы «Скотланд-Ярд» ожидался через несколько месяцев, но почти каждый вечер я баловала себя мечтами о том, как мы надерем им задницы. Серьезно, пешки и слоны мата Бодена приходили ко мне даже во снах.
Садовники работали снаружи, размытые фигуры и шляпах с широкими полями, вооруженные газонокосилкой, которой срочно требовался новый карбюратор, по меньшей мере, если судить по издаваемому ей ужасному жжж-жжжжжжжжжжжжжж-жж-жжжж...
Один из садовников как раз спугнул воробьев из гнезда над окном, и я наблюдала, как их силуэты мечутся за пыльным стеклом, когда кто-то произнес: