А главное – теперь на пансион поехать еще труднее: после покупки марок для писем и ответов на них выходило уже не 43 франка в день, а всего 41.
Правда, на одну неделю настроение неожиданно повысилось. Блеснул, так сказать, луч света с того вечера, как к Наталье Николаевне пришла в гости Ольга Сергеевна, и, заговорив о «ваканс», посоветовала ехать под Гренобль в Гранд-Шартрез.
– Ведь это бесподобно! – восклицала она. – Это, господа, гораздо лучше Савойи! Мы с Полем в восторге были в прошлом году! Какие виды! Какие леса! А сколько земляники! Малины! Около Сапей, например, отойдешь от дороги в сторону, и малины сколько угодно. Ешь, ешь, ешь… ешь, ешь, ешь…
– В самом деле? – встрепенулся Константин Павлович. – А я туда не писал!
– Малина, вы говорите? Это заманчиво… – в свою очередь отозвалась Наталья Николаевна. – Пум, ты как? Хочешь малины?
Уже на следующий день Константин Павлович достал на Шан-з-Элизе проспекты массива Шартрез и ночью написал письма: в Сен-Пьер-де-Шартрез, в Сен-Пьер-д-Антремон, в Саппей, в Сен-Лоран-дю-Пон, в Сарсена, в Сен-Панкрас.
Но ответы оказались неутешительными. Например, из Сен-Пьер-де-Шартрез: «Мосье. Комм сюит а вотр леттр ну-з-авон ле регре де ву рандр конт к-иль н-и а плю-з-окюн шамбр у аппартеман мебле а луэ пур ла сезон д-этэ. Вейе агрее…»[452]
Был конец июня. Совершенно обессиленный перепиской, Константин Павлович временно забросил свои поиски. В последние дни решил с отчаяния так: возьмут они Пума, поедут куда-нибудь в горы наудачу, выйдут со станции, оставив на хранение вещи… И пойдут побираться, звоня у всех ворот и прося приюта, ради Христа.
Чтобы не смотреть больше на карту, которая стала приводить его в трепет, Константин Павлович решил посвятить вечер уборке книжных полок. Уже месяц, как старые газеты валялись на разных местах; нужно собрать по номерам, положить на место.
И, вдруг, взгляд упал на заголовок телеграммы:
«Бомбардировка Сербера».
– Наташенька!
Голос Константина Павловича как-то странно дрожал.
– Ну?
– Наташенька… Идея!
– А что?
– Едем туда!
– Куда?
– В Пиренеи! К Серберу! В район обстрела! Ах я, старый дурак! Как раньше не сообразил? Ну-ка, посмотрю карту… Вот… Перпиньян. Верне-ле-Бен. Сен-Мартен-дю-Канигу. Фон-Роме… Горы какие! Прелесть! А туристов никаких. Все побоятся… Дорога-то выйдет дороже, конечно, но зато комнаты! Комнаты, наверно, за бесценок. Пятьдесят франков сезон! Ну, что? Едем, Наташа?
– Пожалуй. Это любопытно. В Кисловодске ведь жили.
– Ну, да!
– Под обстрелом тоже…
– Ну, конечно! И как хорошо было! Чудесное время! Значит, решение? Да? Ура! Пум, поди сюда, негодяй, получи сахару! Едем в Пиренеи, собачка! Согласна?
– Ав!
«Возрождение», Париж, 1 июля 1938, № 4138, с. 8.
В горах
Чудесный безоблачный день. Мы сидим небольшой компанией у шоссе под навесом ресторанчика на «Коль-дэ-з-Арави» и раскладываем на столике взятую с собой провизию.
Так как уехали мы сюда на целый день, то хозяйка пансиона дала взамен завтрака каждому кусочек телятины, два яичка, ломтик ветчины, один персик и немного хлеба.
– Не густо, не густо, – разглядывая содержимое свертков, говорит художник Александр Степанович. – На такой высоте аппетит зверский. А еды, можно сказать, на один зуб.
– Господа! – тревожно спрашивает, осматриваясь по сторонам, Николай Андреевич. – А вы уверены, что здесь разрешается садиться со своими продуктами.
– Ну, конечно, – успокоительно отвечает Вера Петровна. – Я на этом перевале не раз бывала. Мы всегда привозили закуску, а брали в ресторане только напитки. Кстати, Александр Степанович, вы заказали нам кофе?
– Точно так, заказал. И кофе, и пиво. Эх, Николай Андреевич, Николай Андреевич! И всего-то вы боитесь, как красная девица. И обрывов, и виражей, и содержателей ресторанов. А какая кругом красота! Посмотрите, господа. Монблан – точно из рафинада. Даже поблескивает. А в ложбинах здесь сбоку снег. Честное слово, снег! Рукой подать. Пожалуй, позавтракаем и попробуем подняться прямо на горы. Кто хочет? А?
– Да, но, все-таки, мы одни только так… Со своею едой, – продолжал бормотать щепетильный Николай Андреевич. – Вот та компания, видите, завтрак себе заказала. И этой тоже подали тарелки. Недаром на нас сосед-альпинист так пристально смотрит.
– Какой сосед? – пренебрежительно спросил Александр Степанович.
– А справа.
– Кто? Этот шибздик? И пусть себе смотрит. Ишь чучело, прости Господи. Сапоги три пуда весят наверно. Гвозди, будто зубы акулы. Очки лупоглазые, перо на башке. И палка как казацкая пика. Болван!
Гарсон принес огромный поднос с кофейником, молочником, чашками. Александр Степанович быстро проглотил свою порцию, прихватил попутно яичко Веры Петровны, которая боялась пополнеть. А Николай Андреевич заметно повеселел и с аппетитом принялся за телятину. Если гарсон не сделал замечания, то очевидно все в порядке. Можно не беспокоиться.
– А вы знаете, господа, – сказала молчавшая до сих пор и любовавшаяся видом Евгения Федоровна. – В прошлом году я здесь на Кольде-з-Арави встретила своего родственника. Честное слово. Приехали мы сюда целой компаний, поели, отправились затем туда, к обрыву, откуда чудесный вид на долину. И вижу я – сидит на краю пропасти какой-то господин. «Ах, черт, – сказал бывший со мной полковник, – и тут эти свиньи мешают нам остаться вдвоем… То есть, виноват, не вдвоем, а вообще»… Другие тоже шли… И вдруг – что бы вы думали? Господин услышал про свиней, обернулся, посмотрел на меня, да как вскочил и закричит: «Женя, ты?» Оказалось – двоюродный брат! Целых семь лет не виделись с тех пор, как уехала я из Туниса.
– Да, бывает, – сочувственно проговорил Александр Степанович. – Значит, за свиней не обиделся? Слава Богу. А то, господа, случаются иногда штучки. Как-то летом, помню, ехал я со своим приятелем из Парижа в Сен-Жермен, хотел этюды кое-какие набросать. Приятель у меня франт: надел клетчатые брюки, рискованный галстук, светлый пиджак. Поставил я около себя ящик, мольберт. Сидим молча. От жары говорить даже не хочется. А напротив две дамы.
– Ну и вкус у этого типа, – брезгливо сказала по-русски одна, разглядывая брюки и пиджак приятеля. – Совсем клоун.
– Да… Или персонаж из еврейского анекдота. Помнишь? «Лазарь Соломонович, вы напоминаете мне что-то львиное, а что не могу вспомнить. Ах, да! Брюки в клетку!»
– Впрочем, сам-то он еще ничего, – опять начала первая. – Довольно симпатичный. А посмотри на того… Бегемот! Буйвол! А еще художник! От слова «худо», я думаю.
Толкнул я незаметно приятеля в бок, чтобы молчал, не говорил со мною по-русски. И раскрыл «Матэн». Приятель тоже какую-то французскую газетку вытащил. Ну, и слушаем оба. Боже мой! Чего они только не выложили во время пути! Как раз о тех беженцах, с некоторыми из которых я тоже знаком. «Мне – говорит одна, – очень симпатична Мария Акимовна. Но скажи, пожалуйста: чем я виновата, что ее муж липнет ко мне? Не могу же я все время бороться с его темпераментом? И с какой стати? Разве это моя обязанность? А кроме того: разве я так хорошо отношусь к нему, чтобы спасать его семейную жизнь? А кроме того: разве он стоит того, чтобы воспитывать в нем приличное отношение к женщинам?» – «Это еще что, – говорит другая, – а ты посоветуй, что мне делать с Лидой Мерзукиной. До сих пор, несчастная, думает, что Котик ухаживает за нею. Между тем, Котику нравится Муся, а муж Муси неравнодушен ко мне. Вот и выходит, что, если я отвергну мужа Муси, ей будет труднее делать дела с Котиком, а Котик принужден будет ходить с Лилей, а тогда Владимиру Петровичу не так легко будет встречаться со мной. Может быть, ты хочешь, чтобы муж Муси ухаживал за тобой? В самом деле, знаешь, это идея! Тогда получится, что Муся будет с этим самым, как его, Виктором Сергеевичем, который раньше был близок с Верусей, а Котик будет с Лилей, а я буду и с мужем Лили, и с Владимиром Петровичем, и таким образом Зюкин приревнует меня к обоим и опять будет со мною».
Судачили они так всю дорогу. А перед Сен-Жерменом беру я мольберт, ящик и по-русски говорю громко приятелю: «Миша, смотри только, возвращайся на вокзал к шести часам. Помни, что мы обедаем сегодня у Марии Акимовны». Представляете, что с дамами стало? Красную повязку на голове той каракатицы видите? Так вот, совсем такого же цвета стали обе физиономии!
– Забавно, очень забавно, – рассмеявшись, произнесла Вера Петровна. – Вот и с нами в прошлом году на озере Аннеси тоже курьезный случай произошел. Взяли мы в Сен-Жориоз лодку и поехали кататься компанией. На веслах сидели Григорий Павлович и Цуцин. Плывем мы сначала вдоль берега, в сторону Дюэн, затем повернули вглубь озера, чтобы переплыть на ту сторону, к Мантон. И, вдруг, видим – далеко от берега, какая-то черная точка. – Неужели пловец? – удивилась я. – «Да, голова чья-то», – отвечает Цуцин. Подплываем мы ближе – действительно, человек. Притом женщина. От берега почти полтора километра, а она как ни в чем не бывало. То нырнет, то на спину ляжет.
– Ишь, чемпионка какая выискалась, – говорит Цуцин. – Воображаю, какая бой-баба! Не дай Бог на такой женщине жениться, живо вгонит в могилу!
– А я вот сейчас ее веслом по голове, – добавляет Григорий Павлович. – Погодите немного.
И, вдруг, оттуда, со стороны головы, раздается по-русски:
– Отчего же это меня веслом по голове? Что я вам сделала?
Нечего и говорить, как нам всем стало неловко. К счастью, Цуцин догадался выйти из положения. Поднялся в лодке, вытащил из кармана платок, замахал им над собой в воздухе и закричал:
– Да здравствуют русские женщины! Ура! Ура! Ура!
А затем спросили мы у дамы адрес, и на следующий же день поехали к ней в гости. Прекрасная семья оказалась.
– Да, – задумчиво заметил в ответ на повествование Веры Петровны Николай Андреевич. – Странная это черта у нас, русских: обязательно обругать или посмеяться над встречным незнакомцем. Кто бы ни был сосед – всегда он или дурак, или бегемот, или клоун. Не понимаю, откуда все это? Может быть, национальное самомнение? Или просто некультурность?