– Видно, видно!
– И теперь я прикладываю яйцо к горлышку. Вот. Хотя горлышко меньше, но оно легко втянет яйцо… Раз, два, три…
– Не втягивает! – закричали из задних рядов.
– Я говорю снова: раз, два, три… Вот… Сейчас… Так. Ну, хорошо. Теперь я еще говорю: раз, два, три… Странно! Всегда лезло… Значит, я говорю: раз, два, три…
– Четыре, пять, шесть! – крикнул кто-то.
– Раз, два, три… – дрогнувшим голосом продолжал Скворцов. – Не понимаю, в чем дело. Раз, два, три… В таком случае, милостивые государыни… Раз, два, три… Иии…
– Довольно, Скворцов! – сочувственно сказал директор, увидев, что фокусник утирает глаза рукавом. – Иди себе с Богом. Давайте следующий номер!
– Господа! – заменив на сцене Скворцова, развязно заговорил Борька Синявин. – Я имею честь представить вам фокус с интересным сжиганием платка. Прошу кого-нибудь одолжить мне платок!
– Опять сжигание? – послышалось с того конца первого ряда, где сидел инспектор.
– Господа. Итак, я имею честь просить платок, – продолжал Синявин. – Может быть, кто-нибудь даст платок?
В зале воцарилось тягостное молчание.
– Господа! – умоляющим тоном продолжал Синявин. – Я же не могу начинать… Обещаю, что платок будет целым, хотя и сожжется… Может быть, кто-нибудь даст?
Не добившись ничего, Борька растерянно оглянулся по сторонам, пошевелил губами, уставился растерянным взглядом на директора… И густо покраснев от незаслуженной обиды со стороны публики, удалился за кулисы, бормоча что-то.
А следующим номером после сжигания платка шел уже мой: доказательство существования центробежной силы. Эта центробежная сила, нужно сказать, была моей специальностью. Сколько опытов мною проделано и дома, и в гимназии на репетициях! И всегда все выходило удачно. Я привязывал веревку к жестянке, жестянку наполнял водой и быстро вращал в воздухе всю эту систему. Иногда, правда, случалось, что вода вылетала фонтаном. Но часть ее, все-таки, всегда оставалась внутри, что показывало на несомненную точность законов природы.
– Центробежная сила! – сказал я, выйдя на авансцену, держа веревку с жестянкой и раскланиваясь с публикой. – Тайна природы с непроливанием жидкости во время вращения!
Я шаркнул ногой и отошел к столу, на котором стоял заготовленный заранее молочник. Для большего эффекта Алеша Скворцов убедил меня наполнить жестянку на спектакле не простой водой, а какой-нибудь другой, более ценною жидкостью.
– Вот мы наливаем сюда молоко, – сказал я, наклоняя молочник к жестянке. – Вот, прошу убедиться, молоко почти доходит до краев. Кто не верит, может посмотреть сам. А теперь, когда жестянка наполнена, я беру в руку край веревки и держу так. Жестянка висит. А теперь я начинаю раскачивать. Нужно завертеть быстро… Прошу публику не волноваться. Законы природы ручаются… Луна благодаря этому вращается вокруг земли…
– Ай! Негодный мальчишка! – вскрикнула жена преподавателя математики, вскочив с места и стряхивая с себя молоко.
– Черт возьми… – в свою очередь, поднявшись, пробормотал сидевший рядом с нею командир полка. – Всего, с ног до головы, а? И это называется… центробежная сила? Возмутительно!
– Давайте занавес! – грозно воскликнул директор.
«Возрождение», Париж, 13 января 1939, № 4166, с. 6.
Во время тревоги
– Здравствуйте, господа, – спустившись в убежище русского загородного дома, бодро произнес генерал. – Как поживаете, Елена Степановна? Полина Андреевна, вашу ручку. Ну, что? Все опять в сборе? Ба, ба, ба… Электричество в нашем абри[465]? Кто провел?
– Я, ваше превосходительство.
– Великолепная мысль. Теперь можно, пожалуй, и в бридж поиграть. А?
– Если бы сюда стол, стулья, да газ провести, – удалось бы и чаю попить, – опытным взглядом окидывая подвал, проговорила Елена Степановна. – В некотором роде ходить друг к другу в гости.
– Ну, тоже придумали… – недовольно возразила Полина Андреевна. – Сейчас, конечно, трудно собирать гостей у себя. Все стеснены в средствах… Но приглашать сюда… Все-таки… когда не знаешь ни часу, ни дня… Кстати, генерал, хорошо, что пришли… Мы с Еленой Степановной только что спорили, когда опаснее налеты аэропланов: в лунную ночь или в темную? Вы согласны, что в лунную?
– В темную, в темную, душечка. Генерал, правда?
– А я стою на своем: в лунную. Правда, генерал?
– Душечка, уверяю вас, в темную. Когда темно, врага совершенно невозможно поймать в небе.
– Милочка, но ведь в лунную ночь неприятелю все внизу видно, как на ладони!
– Зато в лунную неприятеля гораздо легче заметить и сбить. Генерал, верно я говорю?
– Да, но в темную не нужно даже охраны – неприятель все равно ничего сам не видит. Разве не так, генерал?
– Ах, милая, что за страсть вечно противоречить? Генерал, как же? В темную?
– Генерал, говорите по совести: в светлую?
– Гм, гм… – крякнул его превосходительство, попеременно глядя на обеих соседок. – Трудновато, право, сказать… По-моему, все зависит от того, как организованы нападение и оборона. Во всяком случае верно одно: если кому-нибудь суждено погибнуть от бомбардировки в лунную ночь, то тот никогда не погибнет в темную.
Воцарилось молчание. Стало слышно, как в противоположном углу подвала продолжали свою беседу на охотничьи темы два верхних жильца: Николай Антонович и Сергей Павлович.
– А вы знаете, как лазы[466] охотятся на медведя? Замечательно! Лаз высматривает место, где поблизости должен находится медведь, раздевается догола и ложиться на землю, притворяясь мертвым. Подойдя к голому лазу, медведь начинает его с удивлением обходить со всех сторон, затем обнюхивает, но, конечно, не трогает. Ведь медведи гурманы: они не едят свежего мяса, ждут, чтобы оно немного протухло. А тут, представляете, совершенно свежий, неразложившийся лаз. Медведь, в конце концов, спокойно располагается рядом, предвкушая, какой пир ожидает его в будущем. И вдруг лаз вскакивает с места и начинает дико орать во всю глотку. Не поверите, но очевидцы-кавказцы меня уверяли: подобный неожиданный крик так пугает медведя, что тот внезапно умирает от страха. От разрыва сердца.
– Да что вы? У медведя разрыв?
– А вот подите. Разрыв. Ведь известно, какой пугливый народ эти медведи.
– Да, все дело, господа, в привычке к бомбардировке, – заговорила, между тем, вмешавшись в беседу генерала с соседками, жена гвардейского полковника Ольга Петровна. – помню я, как изводили нас немцы в Великую войну своими налетами. Приехала я погостить к мужу, который находился при штабе в непосредственной близости к фронту. И регулярно каждый день на рассвете, часов в шесть, с немецкой стороны к нам прилетали аэропланы. Денщик мужа, как только услышит гудение, стучит в дверь нашей спальни, приоткрывает и говорит:
– Ваше высокоблагородие, так что летят.
– Хорошо, хорошо, – говорил муж и переворачивался на другой бок.
Вначале я всякий раз вскакивала с постели, тревожно прислушиваясь. А затем привыкла и ежедневные утренние предупреждения денщика стали меня раздражать.
– Егор, – сказала я, наконец. – Запрещаю тебе будить нас, когда появляются немецкие аэропланы. Слышишь?
– Слушаю-с.
– И в дверь не стучи. Понял?
– Точно так, понял. Только… А что, если тюкнет эта самая… бонба?
– Тогда и проснемся.
– А ежели проснуться нельзя будет?
– Все равно. Значит, судьба.
Егор после этого в дверь не стучал и ни о чем не предупреждал. Но зато придумал нечто другое. Около шести часов, когда раздавалось гудение немца, входил к нам в спальню с кипящим самоваром, со стуком ставил его на стол и громко восклицал:
– Уфф!
– Егор, – проснувшись, испуганно говорила я. – В чем дело?
– Так что самовар принес. – Он поднимал глаза к потолку, многозначительно смотрел на меня и, молча, уходил в дверь.
– Ну что же, – спросила Елена Степановна, когда Ольга Петровна окончила повествование. – И вас ни разу не тюкнуло?
– Как видите, нет. До сих пор живы.
– Однако, могли все-таки ранить… Вот, кстати, из-за ранения я, знаете, в Великую войну вышла замуж за моего мужа. Когда началась эта самая война, мне было… Сколько мне было? Лет четырнадцать, приблизительно… Да… Ну, может быть, на несколько месяцев больше. А Юрий Михайлович был уже офицером. Ухаживал он за мной давно, еще в мирное время, когда никто о войне и не думал. Мы часто бывали с ним в театрах, в кафешантанах, к цыганам ездили в Новую Деревню. Родители, конечно, не всегда это знали, ведь я же была сущим ребенком. Лет шестнадцать, не больше… Но отношения у нас с Юрием всегда были дружескими – никогда он себе ничего не позволял. Боже сохрани, щадил мою девичью стыдливость. А один раз, помню, года за четыре до войны, попытался сделать официальное предложение. Я, конечно, ответила шуткой, мне, естественно, не хотелось выходить замуж. Сколько лет было? Семнадцать, не больше… И сказала: «вот, если вспыхнет война, и если вы будете ранены, тогда соглашусь стать вашей женой». Сами понимаете, душечка: такой ответ вполне равносилен отказу, не правда ли? А тогда только что окончилась японская война, никто о новой не помышлял даже. И вдруг, прошло каких-нибудь восемь лет, и война опять разразилась. С самого начала Юрий, разумеется, находился на фронте. Мы с ним переписывались, я ему отправляла посылки – духи, одеколон, его любимую пудру для бритья. Могу поручиться, что ни один военный корреспондент не писал тогда так много в свою газету о впечатлениях, как Юрий мне. Все рассказывал – какая местность, погода, как солнце восходит, как птички поют, какой звук у различных снарядов – и все так поэтично! И в промежутках между описаниями природы и немцев целовал мои пальчики, ножки. Вообще, как бывает в платонических случаях.
И вот однажды, на второй год войны, получаю я от него коротенькое письмо из лазарета: оказывается, ранен, и его до полного выздоровления отправляют в Петербург. Боже мой, что я тогда пережила! Только в этот момент ясно почувствовала, что сразу из маленькой девочки превратилась во взрослую любящую женщину. До тех пор казалось, что мы простые копэны