юг?
Но вот, провожу теперь прелестную зиму здесь и ясно понимаю, в чем дело. У квартир с окнами на юг и у квартир с окнами на север совершенно разные климаты. С окнами на север зима продолжается девять месяцев, а с окнами на юг – не более двух. Сидя у окна на юг нужно обмахиваться веером, а сидя у окна на север, запахиваться в шубу. У окна, обращенного на юг, хорошо растут в комнате пальмы, гортензии, рододендроны; у окна же, обращенного на север, лучше всего удаются тундровые мхи, лишайники, карликовые березы и елки зеленые. В общем, в одном и том же доме, смотря по квартире, разница в климате доходит до сорока градусов широты. Южная сторона дома находится приблизительно в Алжире, а северная часть примерно в Лапландии.
И только во время сильных морозов, как сейчас, оба климата сливаются вместе, образуя то, что называется раем земным.
Итак, значит, я играю в снежки. Как это весело вспомнить далекое детство, торжествующего крестьянина, ямщика в тулупе, в красном кушачке, и свой собственный замороженный пальчик. Жаль только, когда играешь в снежки теперь, никто не грозит в окно; грозит только воспаление легких, или, в более невинном случае, грипп.
А грипп здесь это, действительно, грипп. Это не простое парижское чихание и сморкание, а вещь основательная, солидная, тянущаяся или шесть месяцев без перерыва, если комната с окнами на север, или три месяца с перерывами, если комната на юг. Скольких людей я здесь не видел, у всех грипп или начинается, или кончается, или продолжается; но таких, у которых еще вообще нет, не встречал. Говорят, жил около Ниццы один беженец-сибиряк, у которого ни разу не было гриппа: посмотреть на этого оригинала специально ездили экскурсанты, особенно американские туристы, но, в конце концов, сибиряку так надоело все это, что он уехал в Париж, и теперь безгриппозных тут никого не осталось.
Обычно, когда знакомые встречаются на Лазурном берегу зимой, они не спрашивают друг друга о здоровье, так как и без вопроса ясно, почему глаза красные, а нос распух. Но если в обществе заметят кого-либо, кто не держит платка наготове возле ноздрей, его тревожно расспрашивают:
– В чем дело? Что с вами?
– Да вот, подумайте: почему-то я здоров.
Итак, я играю в снежки. Но это не значит, конечно, что только бездельничаю. На Ривьере бездельничать нельзя тем, кто не имеет центрального отопления и сам принужден топить свои печи.
В смысле отопления сейчас на Ривьеру между жильцами с центральным отоплением и без центрального наблюдается огромная разница. Первые, то есть централисты, могут ни о чем не беспокоиться. В тех домах, где домохозяева не топят, а дымоходов все равно нет, централисты просто надевают на себя белье, сверху костюм, поверх костюма пальто, поверх пальто плед, поверх пледа одеяло, затем садятся в кресла, поджимают под себя ноги, заворачиваются в персидский или текинский ковер и грают в бридж в ожидании теплого времени.
Индивидуальный же отопленист-печкист – дело другое, особенно, если его комната смотрит не в сторону Алжира, а в Лапландию. Этот труженик целый день занят тем, чтобы снискать себе обогрение конечностей. В силу смешанного алжиро-лапландского климата, к печкам здесь вообще отношение путаное. Простая железная печка называется «годеном», годен называется саламандрой, а саламандра носит название доменной печи. И все вместе эти годены и негодены, если трубы не чистить каждый день, так дымят, что весь их дым выходит непосредственно в окна и отсюда поднимается прямо к небесам, навстречу утренним лучам. Трубы же на крышах служат только украшением дома, наподобие антенн.
Между прочим, познакомился я с одним русским соседом-садоводом, который уже несколько лет зимой своих печей не топит. Коснулись мы с ним этой темы. И он говорит:
– Да какой смысл трудиться? Живу я на Ривьере уже девятый год. Первые пять лет пытался топить, на топку все силы истратил. Вижу – переутомляться стал, седина появилась. Ну, испугался, что преждевременно состарюсь и бросил.
И эта система – не тратить сил – в последнее время тут широко распространена. Зашел я, например, в окрестностях Ниццы в один французский отель, где владелец попутно держит и бакалейную лавку. Прохожу через переднюю, откуда открыта дверь в столовую пансиона, и вижу: какой-то господин, в пальто и в нахлобученной шляпе, обнял обеими руками железную трубу печки, прильнул к ней и тихо вздрагивает.
– Кто это у вас там? – участливо спрашиваю хозяина, кивая в сторону незнакомца.
– Пансионер.
– А что с ним? Горе какое-нибудь?
– Почему горе? Наоборот. Развлекаться на Ривьеру приехал. 60 франков в день платит.
В эти снежные и морозные дни, когда в саду и на огороде работать нельзя, решил я сделать визиты кое-кому из русских, живущих в окрестностях. Поехал, между прочим, к владельцам одного шикарного русского пансиона, расположенного недалеко от Канн, у берега моря. Местность чудесная. Вблизи – восхитительная сосновая роща; на границе имения – река, поэтичная, задумчивая, тихо скользящая к морю среди берегов, покрытых лесом. Здесь, прямо из сада, можно спускаться к собственной «гавани», в которой покачивается уютные лодки. Как, должно быть, прохладно здесь в летний зной, когда деревья все в зелени, когда вокруг – море цветов…
Впрочем, зимой тоже прохладно.
– Очень-очень рада, пожалуйте, – мило встретила меня хозяйка. – вы никогда не бывали в наших краях? О, тут замечательно!
Прежде чем войти, я тщетно попытался стряхнуть с башмаков мокрый снег. Этот снег так прилип к подошве, что пришлось сделать несколько на новогвинейского танца корробори. Но это, очевидно, не очень шло к моей фигуре: хозяйка быстро остановила меня.
– Не беспокойтесь, не прыгайте. Сейчас пансионеров нет и мы не топим. Снег все равно не растает.
Вошли внутрь. Помещение очень уютное: все – со вкусом. Видно, много энергии владельцы вложили в свое предприятие.
– Жаль, что приехали зимой, а не летом, – сказала хозяйка, показывая мне пансион. – Кстати, посмотрите, какой чудесный вид из окна на снежную цепь!
– В самом деле… Брр…
– Да, прелестно. Но вот мы с вами еще на реке не были. Идемте. Оттуда всегда, знаете, веет такой чудесный ветерок!
– Как? И сейчас тоже?
– И сейчас. Всегда. Вы что? Надеваете пальто? Как хотите. Это предусмотрительно, конечно. Но мы все обычно ходим налегке. Кстати, вернемся, будем пить чай.
Пришли мы с реки через десять минут. Из приличия я снова снял пальто и вошел в гостиную. Нельзя же в пальто пить чай в гостях, да еще при первом знакомстве.
Хозяйка исчезла и через некоторое время явилась с подносом.
– Кажется, чай горячий и крепкий. Милости просим. Жаль, что зимой хозяйство свертываем, не могу угостить вас на славу. Но чем богаты… Вам с молоком или с лимоном?
И вот, случилось нечто ужасное.
– С мо… мо… моном, – с трудом произнес я, чувствуя, что нижняя челюсть у меня скачет, правый коренной зуб ударяется в левый клык, а язык заворачивается книзу.
– С молоком?
– Не… е… Жапалуйста… С лимоном…
Она тревожно взглянула на меня и положила кусок лимона.
– А вы, между прочим, давно на Ривьере?
– Я… с… с… с… пррр…
– С прошлого года?
– Нэ… на… а… на… прр… пр…
– На прошлой неделе?
– Мнет… С… с… с…
Проклятый зуб! Он действительно не попадает на своего визави, где-то постукивает сбоку. Что с ним такое?
Я сделал усилие, одной рукой схватил себя за челюсть, другой рукой стукнул по подбородку снизу вверх и сказал, наконец:
– С осени. Да. С осени. С осени! Ага! С осени! Теперь поехало правильно! С осени!
Не знаю, какое впечатление произвело на хозяйку мое посещение. Но, во всяком случае, после этого происшествия я временно прекратил делать визиты.
Авось потеплеет.
Ах, Ривьера, Ривьера!
«Возрождение», Париж, 2 февраля 1940, № 4221, с. 6.
Бонза
Кого только не встретишь, когда сам бродишь по свету.
В одном из южных французских городков отправился я со своим приятелем в воскресенье на базар кое-что купить, а кстати и местную аристократию посмотреть.
Светская эта привычка – ходить по воскресеньям на базар образовалась у меня за долгие годы жизни в парижском «банлье». Помимо того, что цены намного ниже, чем в магазинах, базар имеет для нас еще огромное преимущество в смысле общественном: тут обычно поддерживаются изысканные отношения между русскими беженцами, разрешаются вопросы европейской политики, ведутся богословские споры, намечаются планы восстановления России. В общем, можно смело сказать, что те из нас, кто ходят по воскресеньям на базар, никогда не опустятся, не погрязнут в мелком мещанском быту.
Однако, где в маленьком южном провинциальном городке русские? Не то, что клуба, даже небольшого русского культурного кружка и то на местном базаре образовать невозможно. Ходим мы в незнакомой толпе по рядам, где висят туши, зеленеет салат, желтеют пирамиды коровьего масла – и грустно становится. Кто нам скажет тут, как спасется Россия? И кто объяснит, в каких случаях церковь сохраняет свою благодать?
Вот торговка, продающая небольшой кочан капусты за пять франков, громко клянется покупателю, что торгует в убыток, так как морозы побили весь ее огород. А вот продавец масла уговаривает даму взять не четверть фунта, а фунт, так как в следующее воскресенье кило будет стоить не 36 франков, а 40. Какой у всех покупателей сосредоточенный вид! И как нервны сами продавцы! Вместо прежних веселых базаров, теперь какое-то печальное шествие мимо прилавков. И в глазах у всех не искорки разгорающегося аппетита, а наоборот, затаенный испуг перед неумолимыми требованиями желудка.
Словом, дороговизна набросила на все мистически-жуткий оттенок.
А мистицизм этот еще более усиливает один странный продавец. Изможденное смуглое экзотическое лицо, с точеным носом, со скорбными черными глазами под дугами тонких бровей. На голове – желтый пирамидальный колпак, по форме напоминающий пагоду, с бубенчиками на углах; с плеч спускается вниз до самой земли мантия из тяжелой пестрой материи без швов, тоже с бубенчиками. И когда владелец ее поворачивается или делает какое-либо движение, бубенчики издают нежный звук. Это не звон, нет; это чуть уловимый музыкальный шелест, звуковое дыхание Эола, когда он влюблен. Наверно, так именно представляли себе древние греки чарующую музыку хрустальных сфер, к которым прикреплены планеты.