И перед странным этим субъектом, напоминающим бонзу, – небольшой лоток с какими-то кореньями и травами, аккуратно разложенными по разгороженным внутри отделениям. Точно обращаясь в пустое пространство, подняв взор к небу, продавец безостановочно говорит бесстрастным голосом на французском языке с дальневосточным акцентом:
– Мессье-дам, Господь вас спасет, если вы обратитесь ко мне, так как товар мой излечивает от всевозможных болезней. Кто страдает твердым желудком или головокружениями, тот за пять франков может приобрести стручок кассии, которого хватит на целый год для семьи из пяти человек. Кто себя чувствует слабо, у кого мало сил, кто хочет прибавить себе бодрости в борьбе с дороговизной, тот возьмет эти плоды кола в виде каштанов. Кому нужно уменьшить свой аппетит, укрепить волю, стать экономным, преодолеть трудности современной войны, тот возьмет листья коки. Кто же хочет быть всегда здоровым, всегда веселым, тот обязательно купит несколько крупинок алоэ, которое очищает желудок, легкие, сердце и голову.
– Ох, не русский ли это? – тихо сказал я своему спутнику.
– Русский? – удивленно переспросил тот. – А почему?
– Не знаю. Так кажется.
Бонза слегка вздрогнул, метнул взгляд в нашу сторону, но затем быстро перевел его к небу.
– Мессье-дам! – продолжал он. – Пользуйтесь случаем восстановить ваши силы при моей помощи и при помощи Божьей. За три франка всего вы можете приобрести плоды сератониа силиква, которые дадут вам возможность заменить сладкое блюдо и в то же время улучшить печень и почки. Кому нужно избавиться от воспаления горла и нарывов во рту, тот должен спешно воспользоваться травой сальвиа, настойка из которой производит настоящее чудо. Для дам же, у которых есть грудной ребенок, незаменим лекарственный корень Галанга из Кохинхины, где благодаря его действию все новорожденные быстро достигают гигантских размеров.
– Безусловно, русский, – опять шепнул я приятелю.
– Да откуда ты взял?
– А так. Чересчур парень необыкновенный.
Продавец назвал еще несколько экзотических плодов из своего ассортимента и затем снова вернулся к кассии, к коке и к коле. Мы с приятелем двинулись дальше, сделали несколько покупок, отправились на почту, а когда возвращались через базар домой, то торговцы уже расходились. Отъезжали автомобили с маслом и сыром; зеленщики укладывали непроданные овощи в корзины; продавцы галстуков и чулок хмуро разглаживали товар, распределяя его по коробкам.
И среди опустевших рядов увидели мы странного незнакомца, меланхолично перекладывавшего экзотические коренья и травы из ящика в желтый облезлый чемодан.
– Подойдем, – сказал я.
– А зачем?
– Подойдем.
Мы остановились вблизи. Незнакомец взглянул на нас, загадочно улыбнулся и продолжал свое дело.
– Вы русский? – глядя на него в упор, спросил я.
– А вже ж, – спокойно ответил он. – Аким Иванович Нечипайленко, с Кременчуга. Может быть, слышали?
Мы сидели втроем в бистро около базара, пили пиво. И Нечипайленко подробно рассказывал нам, как ему пришлось сделаться экзотическим типом.
– Эх, господи, Боже ты мой! И были ж времена раньше, лет двенадцать назад! – говорил он, поглядывая в угол на свой чемодан и на лежавшие на нем мантию с колпаком. – Аж не верится даже. Помнится, приехал я во Францию по контракту из Болгарии. Так, поверите, директор завода за мной ухаживал, как за сыном родным. Контрометры боялись обидеть, соседние хозяева переманивали. В Десине, например… поработаешь на шелке немного, чья-нибудь рожа не понравится, – сейчас же требуешь расчета и айда наниматься к соседу. Требуешь, чтобы и курить на работе разрешали, и чтобы от вредного воздуха, вместо литра молока, литр вина давали.
Ну а после, как стали во всем мире дипломаты совещаться, и Лига Наций образовалась, кризис, разумеется, начался. Погнали меня с одного места, с другого. Пришлось в легион записаться, в Африку ехать. А по окончании срока решил двинуться прямо в Париж. Где-где, а в столице при трех миллионах жителей, думал, одному лишнему человеку втиснуться всегда не трудно. И Боже ты мой, как намучился! Точно все заводы сговорились меня не брать. Захирел я, есть нечего, за комнату несколько месяцев не плачено, – как при таких обстоятельствах дождаться падения большевиков? И вот тут как раз, говорят мне, открылась у Венсена эта самая Колониальная выставка. Ходили туда кое-кто из знакомых, просились – не берут. Пошел, между прочим, и я, все равно времени девать некуда… Шел, скажу правду, безо всякой надежды. Просто – с отчаяния. Прихожу. По-французски я уже мог тогда при помощи русских слов кое-как разговаривать. Ну, конечно, чиновник в бюро сразу же стал меня гнать: никакой травай[473], говорит, нет. И вдруг, выходит другой господин, поважнее. Шеф оказался. Посмотрел он на меня, на мое лицо и задумался. А лицо у меня, сами видите, действительно, того. В Африке почернело, с голоду крови совершенно лишилось, и такой вид приобрело, будто не из России я, а с краев, где вместо хлеба примерно тараканов жуют.
– Стойте, – говорит шеф. – Этот мосье нам, пожалуй, подойдет. Вид у него совершенно колониальный, а нам для колониальных кореньев в павильоне продавец нужен. Вы, – говорит, – по-франузски парле? – Я парль, – говорю, – но, к сожалению, ен пе[474]. – Не беда, – отвечает, – туземцы в колониях тоже ен пе говорят. Мы вам дадим научный проспект, вы его наизусть выучите и начинайте показывать корешки публике.
Обрадовался я, поблагодарил шефа, спросил, когда дадут этот самый проспект, когда приходить на работу…
И отлично наладилось дело. Нарядили меня в этот самый балахон, в котором я хожу на базар, посадили в павильон: публика валом валит, лечебных кореньев попробовать, на меня поглазеть. И воскрес я, можно сказать. С долгами расплатился, башмаки на ранту приобрел, на Тампле по случаю купил новый костюм, от которого один граф отказался. Работал я, скажу правду, добросовестно, честно. Проспект изучил назубок; как какой корешок по-ученому называется, тоже твердо усвоил.
Но пришла осень, закрылась выставка, и наступило время строиться к рассчету.
– Спасибо, Нечипайленко, – говорит шеф. – Я вами очень доволен. Получите за кензен[475] вперед жалованье и идите себе с Богом на четыре сторонки.
– Как это так? – спрашиваю. – А почему за кензен получать, а не за месяц?
– Да так. – отвечает. – Согласно колониальному правилу. Однако, чтобы вы были совсем нами довольны, сделаю для вас любезность: возьмите себе в виде кадо[476] оставшиеся в павильоне корешки, костюм с колокольчиками и идите. Может быть, в жизни когда пригодится.
И остался я, значит, с корешками, с бубенчиками и без работы. Что прикажете делать? Конференции, сами помните, начались тогда прямо бешенные; значит – кризис еще больше будет. Чтобы в Париже работу найти – думать нечего. И решил я: поеду в провинцию и буду эти самые корешки в балахоне на базарах продавать. В Париже таким делом заняться – смысла нет. Парижских жителей ничем не удивишь, даже если товар будешь продавать верхом на верблюде. А провинция в этом отношении лучше. Она, можно сказать, намного пугливее. Мои корешки, да бубенчики ее легче проймут, может кого и в жуть даже бросит. Ну и стал я, как видите, индо-шинским[477] торговцем. Торгую не бойко, но хлеб с маслом все же имею. Товар у меня такой, что его, слава Богу, много не нужно. Сколько лет с выставки уже прошло, а большая часть корешков до сих пор сохранилась. Ну, а ежели что кончится, рожки, например, или алоэ, в колониальных магазинах или в аптеке достаю, пополняю.
Нечипайленко кончил свой рассказ. Поговорили мы еще кое о чем, выпили по бокалу пива. И стали прощаться.
– И давно вы здесь торгуете? – спросил я на прощанье.
– Здесь? Всего второй раз на базаре.
– Но думаете, наверное, обосноваться?
– Что вы! Ни в коем случае! – испуганно возразил он. – Разве можно где-ниудь долго задерживаться? Два-три базара всего, а затем – в новое место.
– Почему же?
– Да так. Мало ли что можно ожидать от покупателей? А вдруг корешки не помогли? Нет, береженого и Бог бережет. Уехать всегда безопаснее.
«Возрождение», Париж, 1 марта 1940, № 4225, с. 5.
Великий пост
Мы вышли из церкви, двинулись вместе по тротуару.
– Ну, вот и опять Великий пост, – грустно сказал Иван Кузьмич. – Опять, значит, грешить придется.
Я внимательно посмотрел на него: шутит? Или серьезно?
Но его изможденное лицо было печально, и в глазах, действительно, проявлялась тревога.
– То есть почему это – грешить?
– А как же… Поста не могу соблюдать.
Он вздохнул, помолчал. И затем продолжал:
– Судите сами. Дрянной незакрутившийся салат – два франка. Капуста – пять. Пучок сельдерея – десять. На что картофель считается дешевым, – и то фунт франк семьдесят пять. Конечно, богатым людям все это пустяки, им легко спасти душу. А как спасать ее мне, если весь бюджет в месяц четыреста франков. Кроме хлеба и чая, приходится питаться молоком, дешевым рубленым мясом… Котлет заготовишь на три дня сразу и кое-как сыт. А представляете, сколько зелени нужно, чтобы не испытывать голода? По нынешним ценам – в день тридцати франков не хватит.
– Ну, что же, дорогой мой, – успокоительно заметила шедшая с нами Елена Васильевна. – Если невозможно поститься, вы и не поститесь. Помните, в Писании, кажется, сказано: не то плохо, что в уста, а то, что из уст. Мы с мужем, например, тоже едим скоромное, но зато по взаимному уговору он во время поста не смеет ворчать на еду. Говоря откровенно, бедному человеку не только соблюдать поста нельзя, но трудно даже в церковь ходить. Днем непрерывно строчишь на машинке, чтобы заказ вовремя сдать, рано утром комнату слегка приберешь, вечером кое-что заштопаешь, выстираешь… Ни одной минуты свободной. Ну, и на время поста мы условились: обед готовлю я не постный и не скоромный, а просто ленивый. Ч