тобы было время в церковь ходить.
– Это что же такое – ленивый обед? – заинтересовался я.
– А очень просто: все блюда ленивые. Обычно существуют только ленивые щи и ленивые вареники. Ну, а у меня еще много другого: ленивый пирог, например, когда готовится только фарш, а к фаршу подается хлеб. Или ленивое кофе – сразу на несколько дней. Или ленивые картофельные котлеты – слегка поджаренное пюре, отдельно томатный соус. Вот таким образом, наскребешь час свободного времени и идешь в церковь. А о постном, или о скоромном даже не думаешь.
– Я-то вас понимаю, Елена Васильевна, – печально согласился Иван Кузьмич. – Но, все-таки, разве не обидно? Ведь за гробом ответ придется давать? Я, как вы знаете, человек из патриархальной семьи… Мои предки, московские купцы, всегда своим благочестием гордились. И вот извольте, до чего, можно сказать, опустился потомок! Мы в Москве, помню, даже простого сахара в это время не употребляли: всегда постный. Чай пили обязательно с миндальным молоком. Если бы я при деде своем выпил коровьего молока, он меня бы на месте убил – так был набожен, вся Москва его знала. А теперь даже страшно становится: я это или не я? У меня дома тоже, как у родителей, с понедельника первой седьмицы до Светлого воскресенья – никто к скоромному не смел прикоснуться. Ели уху, заливное, осетрину, лососину, цветную капусту, специально выписывали спаржу, картофельные котлеты делали с грибами, грибы были всякие – с грибного рынка целые кули волокли… И все терпели, но ели, никто не жаловался на строгость поста. Зато какое радостное ощущение, что живешь по правилам, не грешишь, не испытываешь терпенья Божьего! Чувствовали, что вот придет Страшный Суд – и никакого тебе адвоката не надо. А сейчас? Что отвечу я, когда явлюсь туда этаким беззаконным, презренным козлищем? Подойду к вратам рая, а святой Петр выйдет, посмотрит и скажет: «это ты, брат, рубленое мясо постом лопал? Это ты молоко пил? Пошел вон!» Что же? Объяснять, что незакрутившийся салат – два франка? А капуста – пять? А сельдерей – десять? Нет, господа, очень уж противно все это! И выхода из греха никакого не видно…
Мы подошли к перекрестку. Иван Кузьмич стал прощаться, так как должен был свернуть в боковую улицу. Протянул руку Елене Васильевне, мне, как-то странно покачнулся, оперся на палку, виновато улыбнулся и осторожно стал переходить на другую сторону.
– Что это с ним? – тревожно спросил я Елену Васильевну.
– Очевидно, головокружение. Недоедает, бедняга.
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 15 марта 1940, № 4227, с. 4.
Заколдованный круг
Началось все это оживление у нас в городе с одного радостного, хотя и малозначительного факта: Вера Васильевна получила постоянную работу в местном бюро.
Правда, Николай Степанович горячо восставал против решения жены поступить на службу. Во-первых, некому будет присмотреть за ребенком; во-вторых, завтракать и обедать придется в ресторане; в-третьих, дома начнется беспорядок. Носки не заштопаны, белье – без пуговиц, вещи не на своих местах.
А главное, к чему это, когда удается и так сводить концы с концами? Слава Богу, Николай Степанович служит на заводе по изготовлению химических красок и совершенно спокоен за будущее: никто из местных рабочих не поступит на его место. В ателье дышать нечем; глаза все время слезятся; краска проедает руки. А после пяти лет такой деятельности легкие уже не выдерживают, и обычно начинается туберкулез. Следовательно, какое основание беспокоиться, что неожиданно рассчитают и возьмут кого-либо другого?
Но Вера Васильевна настояла все-таки на своем. Дороговизна растет, общее политическое положение в Европе не ясно, Италия ведет какую-то загадочную линию нон-беллижерантки[478], а потому лишние семьсот франков в месяц никогда не мешают.
– Но кто же будет смотреть за Котиком? – уныло спросил утомленный спорами Николай Степанович.
– Не беспокойся. Я сговорилась с Надеждой Павловной. Она будет приходить на весь день следить за мальчиком, готовить обед, стирать, штопать. А упускать такой случай – поступить на постоянную службу – глупо.
В доме у Надежды Павловны целую неделю происходили ожесточенные прения. Хотя в этих прениях участвовали только двое – муж и жена, заседания, однако, каждый раз бывали шумными и затягивались далеко за полночь. Особенно волновался Петр Сергеевич, которому новая деятельность Надежды Павловны казалась полным потрясением семейных основ.
– Но ведь мы же не будем совсем видеться! – сердито восклицал он. Ты забываешь, что я работаю в ночную смену!
– Что же такого? Больше будешь меня ценить.
– А как Люся и Миша? Кто будет за ними смотреть? Неужели тебе ближе этот вислоухий Котик, чем свои собственные родные дети?
– Не ори. Я обдумала. С утра к нам будет приходить Ольга Алексеевна и делать все, что полагается. Это замечательно добросовестная и милая женщина.
Петр Сергеевич махнул рукой и ушел спать. Что поделаешь с таким упрямым существом? Казалось бы, служба у него хорошая, верная: в плавильном отделении завода, где не выдерживает ни один европеец, и где остались одни только русские, арабы и негры. При такой работе живи, поживай и добра наживай. Ни конкуренция не страшна, ни законы об иностранном труде. Но нет, нужно же придумать такую штуку: весь день торчать в чужом доме. Да еще у кого? У этой взбалмошной Веры Васильевны…
Петр Сергеевич вспомнил, как в прошлом году он с женой, с Верой Васильевной, с ее мужем и с детьми проводили летний отпуск в Антибе. Катались как-то раз на лодке по морю. Надвигалась гроза. Петр Сергеевич настаивал на том, чтобы заблаговременно возвратиться, но Вера Васильевна протестовала, говорила, что в грозу интересней плыть. И вот гроза, действительно, разразилась, со штормом. Ветер выл, море гудело, дети визжали, мужчины гребли изо всех сил, чтобы скорее добраться до берега… И вдруг налетела сбоку волна и перевернула лодку.
– Держитесь за борт! – кричали детям и женам Петр Сергеевич и Николай Степанович. – Миша, дай руку! Котик, сюда!
А эта самая Вера Васильевна барахталась около перевернутой лодки, погружалась в воду, приподнималась над поверхностью, откидывала рукой мокрые лохматые волосы и с отчаянием в голосе восклицала:
– Боже, Боже! Пропала моя миз ан пли[479]!
– Тьфу! – произнес, вспомнив все это Петр Сергеевич. И лег на кровать.
Нина Антоновна и Владимир Андреевич мирно беседовали вечером за столом перед приходом Ольги Алексеевны. Беседа шла на военные темы, и Нина Антоновна спрашивала:
– А скажи, Володенька, чем отличается контрминоносец от миноносца? Кто из них больше?
– Контрминоносец больше, конечно.
– А почему он называется: контр?
– Потому, что служит для борьбы с миноносцами. Миноносец ставит мины, а контрминоносец препятствует.
– Хорошо, а что больше: адмирал или контр-адмирал?
– Адмирал больше.
– Странно. Контрминоносец больше миноносца, а контр-адмирал меньше адмирала. Ты, милый, кажется, путаешь.
– Ничего не путаю. Что же по-твоему: адмиралы работают, а контр-адмиралы препятствуют?
В момент этой интересной беседы как раз и пришла Ольга Алексеевна. Сообщив радостную весть о получении работы у Надежды Павловны, она тут же предложила Нине Антоновне заменять ее в течение дня. Нужно кое-что приготовить по хозяйству, прибрать квартиру, а главное присматривать за младшим сыном – Витей. Старшие мальчишки Шура и Боба уже достаточно взрослые, им двенадцать и десять, ухода не требуется; но Вите всего пять – старшие могут обидеть, да и сам куда-нибудь вдруг убежит. А главное, нужно следить, чтобы Шура и Боба не завлекли Витю в свои глупые игры. В некоторых случаях, правда, бывает неопасно: например, когда все втроем производят «алерт[480]» и воют сиренами. Обычно это неприятно только соседям, но здоровью мальчиков ничуть не вредит. Но зато иногда игры принимают тревожный характер. Недавно произошел даже такой случай: изображали налет бомбовоза на аэродром. Бомбовоз Шурка взобрался на окно, выходящее в сад, размахивал руками и гудел; Бобка стоял на четвереньках внизу, на грядке с цветами, и быстро вертел головой, изображая пропеллер. Чтобы уничтожить этот неприятельский аэроплан, Шурке нужно было сбросить вниз тяжелую бомбу особо разрушительной силы. И этот негодяй не придумал ничего лучшего, как сделал снаряд из несчастного Вити. Привязал брата за шею веревкой и, держа один конец ее в руке, сбросил бедняжечку вниз. Хорошо еще, что сама Ольга Алексеевна находилась дома. Бобка увидел, что бомба упала на цветы, высунул язык, закативши глаза, испугался, прибежал к матери и, запыхавшись, проговорил: «Ты, мама, не волнуйся и не беспокойся, пожалуйста, но, кажется, Витя уже умер».
– Да, мальчики у вас, того… Очень игривые, – многозначительно сказал Владимир Андреевич, которого бросило в холод от выгодного предложения для Нины Антоновны. – Я думаю, Ниночке трудно будет следить. И вообще, едва ли это подойдет: дома ей тоже не мало работы.
– Нет, отчего… Я подумаю. А с кем из ваших мальчиков, дорогая моя, недавно произошел аксидан? Это Боба попал под автомобиль или Шура?
– Ах, не вспоминайте… Разумеется, Шура. Это такой нервный рассеянный мальчик! Хорошо, что крылом отбросило в сторону и только руки поранило. Вы представляете, что я пережила, когда пришел к нам сосед-казак, видевший всю сцену, и спросил: «Где ваш Шура?» Я наивно сказала, что в синема. А казак как-то странно усмехнулся и говорит: «Что? В синема? Как бы ни так! Убился. В соседней аптеке лежит». Ужас, что я испытала. Ну, как же, соглашаетесь, моя милая? Да?
Около двух месяцев продолжалось это оживление в нашей колонии. Вера Васильевна с утра уходила в бюро. Надежда Павловна с утра уходила на квартиру Веры Васильевны. Ольга Алексеевна с утра уходила на квартиру Надежды Павловны. Ирина Антоновна с утра уходила на квартиру Ольга Алексеевны. Заменяла Нину Антоновну старая нянюшка, жившая у Анны Викентьевны, а Анна Викентьевна взяла в помощь девочку у Лидии Дмитриевны.