В общем, конечно, жизнь кипела. Все были заняты, безработицы – никакой. Приехавший сюда на отдых один эмигрант парижанин искренно поражался: как ловко умеют русские люди устраиваться в такое тяжелое время! Но среди мужей Веры Васильевны, Надежды Павловны, Ольги Алексеевны и Нины Антоновны постепенно зрел дьявольский план: разрешить благоденствие жен. Как-то раз Николай Степанович сел за стол, написал повестки Петру Сергеевичу, Владимиру Андреевичу, мужу Ольги Алексеевны, Анне Викентьевне, Лидии Дмитриевне, приглашая их всех на чрезвычайное общее собрание. И на днях это собрание состоялось.
Цифры, которые приводил в своем докладе чрезвычайному собранию Николай Степанович, оказались поразительными. Глубоко проанализировав общее политическое положение во вступительной речи, Николай Степанович перешел затем к отдельным заработкам Веры Васильевны, Надежды Павловны, Ольги Алексеевны, Нины Антоновны, нянюшки Анны Викентьевны, дочери Лидии Дмитриевны и установил с неопровержимой точностью, при помощи особой таблицы, что совокупный заработок всех шести работниц не превышает и двухсот франков в месяц, так как первоисточник всех бед Вера Васильевна зарабатывает семьсот, но тратит на дорогу, на завтраки вне дома, на парикмахера, на новые чулки и плату Надежде Павловне около шестисот пятидесяти. Остальные же дамы, согласно данным таблицы, зарабатывают в месяц чистых приблизительно по двадцать пять франков. Дочь Лидии Дмитриевны выигрывает больше, но наносит огромный моральный и физический ущерб матери, которая без ее помощи изнемогает.
– Прошу слова, – подняв руку, сказал после доклада Николая Степановича Петр Сергеевич. – Господа! Предлагаю на голосование следующее: мы, шестеро, будем ежемесячно платить сообща двести франков работающим. По 50 франков Вере Васильевне и дочери Лидии Дмитриевны и по 25 остальным дамам. Тогда все жены сразу освободятся, и история кончится. Прошу председателя поставить предложение на голосование.
При бурных аплодисментах собрания проект Петра Сергеевича был единогласно принят.
«Возрождение», Париж, 26 апреля 1940, № 4233, с. 5.
Невоюющие
Был тихий сентябрьский вечер. В саду на берегу реки пылали настурции, доцветали пышные розы; отсветом заходящего солнца сверкали золотые лучи хризантем.
– Господа! – тревожно сказал, влетая в стаю, комар. – Вы знаете новость? У людей война началась!
– В самом деле? А откуда узнал? – недовольно спросила старая комариха.
– Понимаете… Только что был на соседней даче. Подлетаю к балкону. Вьюсь над хозяином, читающим газету. Хочу сесть на голову. И, вдруг, вижу… огромные черные буквы: «объявление войны».
– Вечно всюду суешься, несчастный, – пробурчала комариха. – Ведь, ты же мужчина и не кусаешься. 3ачем лезешь к людям?
– И вообще – разве война кого-нибудь из насекомых касается? – беспечно добавила, подслушав разговор комаров, бабочка. – Пусть люди воюют, если хотят. А на мой век, например, цветов хватит.
Вдали послышался гул. Воздух взметнулся вихрем, что-то вблизи загрохотало, сверкнуло. И реку заволокло едким густым дымом.
– Все – в разные стороны! – испуганно крикнул вожак стаи. – Дым!
– А мои цветы? – улетая, горестно пролепетала бабочка.
– Милостивые государыни и милостивые государи! – заговорил на совещании пернатых старый ворон с толстым черным клювом и с фиолетовым отливом перьев. – Как вы знаете, среди людей началась война, и потому нам необходимо выработать кое-какие защитные меры. Прибегать к бегству, конечно, не стоит. Птицы мы не перелетные, оседлые, в редких случаях перекочевываем из одной местности в другую. Привыкли мы к своим местным червям, мышам, насекомым; бросать насиженные места нам совершенно не выгодно. Поэтому – может быть примем резолюцию, внесенную воробьями, а именно: летать над землею повыше обыкновенного, чтобы люди оставались внизу и не могли причинить нам вреда?
– Принимаем! Принимаем! – радостно закричали галки, вороны и стрижи. – Повыше держаться! Правильно!
Промолчал только орел. Вот уже несколько дней, как у него сломано крыло, и он едва может перелетать с одного дерева на другое. Вспомнилась ему недавняя страшная картина: парил высоко в воздухе, наслаждаясь небом и солнцем. И, вдруг, вдали черная точка. Все ближе, ближе. Страшная гигантская птица с неподвижными крыльями, с быстро вращающимся клювом, приблизилась, ударила, сбила. А оттуда, из странного туловища, с любопытством смотрел человек.
– Нет, друзья, высота не спасет… – тихо проговорил орел. – Увы! Воздух не наш!
Медведь в полусне мирно сосал лапу в своей уютной берлоге, когда в лежавшую у входа сухую сосну постучался заяц.
– Алло! Можно?
– Что там такое? Кто тревожит мой зимний покой?
– Это я, повелитель лесов. Я – скромный заяц. Лепус. Прости, есть тревожные новости.
– Какие еще новости? Разве не знаешь, что зимою я сплю? Приходи, когда снег растает и цветы зацветут.
– Но, повелитель, никак невозможно… Новости срочные. Я весь дрожу… Мы все, зайцы, дрожим: и русаки, и беляки, и бабуки. Наши две пары резцов от страха так и стучат.
– Черт побери, даже выспаться не дадут, жалкие трусы! Только что, месяц назад, уснул – и вот просыпайся. Ну, входи, жалкая тварь.
– Что происходит, что происходит! – заикаясь и путаясь, говорил беляк, войдя в берлогу и почтительно сев возле медведя. – Повсюду в лесу носятся люди по снегу в белых саванах и стреляют. Вчера сидел я под елью и вижу: какое-то железное чудовище ворвалось в лес, затоптало кусты, загрохотало, стало палить… Я едва ноги унес. А сегодня утром опять. Целая цепь людей движется. Сначала пришло в голову, что это – облава специально против меня. Но оказалось – прошли мимо, не заметили даже. А сейчас скачу через полянку и сверху, вдруг, что-то такое ударило сосну, разбило в куски, разнесло снег и землю…
– Погоди, погоди. Не стрекочи. У меня зимой все жизненные функции замедляются, не могу я быстро соображать. Значит, кто же это стреляет? Люди в людей?
– Да, повелитель. Война.
– Ну, а мы-то причем? Если они между собой – пусть, на здоровье. Меньше охотников будет. Ну, иди, брат, иди. По пустякам только начальство тревожишь. Эээх! Всего месяц остался для сна. Боюсь, проснусь с несвежей головой, даже с мигренью. Ну, чего стоишь? Пошел вон!
Заяц сидел под сосной, дрожал, пугливо озирался по сторонам. И увидел, как из-за деревьев опять выползло железное чудовище, пригнуло кустарники и вкатилось на берлогу, внутри которой досыпал срок сонной спячки медведь.
– Итак, дело дрянь, – сказал в заключение на совещании представителей подводного мира старый кит, избранный председателем большинством голосов. – Нам, дорогие мои, безусловно, нужно выработать меры, чтобы не пострадать от войны.
– Но в воде разве опасно? – наивно спросила золотая рыбка – карассиус ауратус. Мы спрячемся поглубже, и никто не достанет.
– Не знаю, как ты, – обратившись к золотой рыбке, величаво сказала акула, – но я-то действительно, ничего не боюсь. Для меня даже лучше, когда люди воюют. Всегда извлеку пользу из кораблекрушения, из потопления судна.
– И мне тоже не страшно, – произнес электрический скат. – У меня внутри, можно сказать, целая гальваническая батарея. Пусть только кто-нибудь приблизится! Если же наш председатель боится, то ясно почему: ведь он не рыба, а млекопитающее!
Скат не окончил своих слов. В зеленой мгле подводного света показалось страшное стальное чудовище, выставившее на поверхность воды мертвый сверкающий глаз.
– Спасайся, кто может! – крикнул кит. – Заседание кончилось!
«Возрождение», Париж, 10 мая 1940, № 4235, с. 7.
Рависсант истуар[481]
Собралось нас на именинах у Ирины Федоровны около пятнадцати человек. За чайным столом завязался оживленный светский разговор о «тикетках»[482], о бонах[483], о том, что, где и по какой цене можно достать.
И, вдруг, хозяйка умоляющим тоном просит гостей:
– Господа! Сделайте мне на именины удовольствие: не говорите, пожалуйста, ни об еде, ни о ценах, ни об очередях. Давайте побеседуем о чем-нибудь более интересном. Неужели у нас, культурных интеллигентных людей, нет теперь никаких других тем, кроме вопросов желудка?
– А что, это идея! – одобрительно отозвался старый генерал Лев Владимирович. – От всей души поддерживаю предложение дорогой именинницы. Это, в самом деле, невыносимо: куда ни придешь, всюду только и разговор, что о «патах», о муке, о рисе. Вот, вчера пошел я к доктору просить, чтобы прописал мне молоко, а он говорит: выбирайте себе режим – либо молоко без фромажа[484], либо фромаж без молока, либо картофель без «матьер грасс»[485], либо…
– Генерал, простите, но вы сами первый не идете навстречу моей просьбе. Беру с вас первый в пользу инвалидов. Аня, дай сюда шкатулку. Господа! Согласны, чтобы каждый, не удержавшийся, платил по одному франку?
– Конечно!
– Пожалуйста!
– Это любопытно! Новый вид «пти же»[486]…
– Ну вот, Лев Владимирович, кладите франк.
– Отчего же… Если нужно пожертвовать, не отказываюсь. Но странно, почему Вы считаете, что я нарушил правило? Я сам дома часто говорю жене: «Да брось ты, Наденька, свои жалобы на арашид[487]. Поговорим лучше хотя бы о керосине для примуса». Но нет. Никак не может женщина подняться над кругом обыденных мелочей. Приходим мы с нею вчера получать «шаркютри»[488]