А после этого пошли литературно-художественные и музыкальные вечера с выступлениями собственных поэтов, писателей, балерин и певиц. Сорок пять человек выступало, пятнадцать сидело в зрительном зале, смотрело и слушало.
И когда при постановке исторических пьес с массовыми сценами или во время концертов-гала вся колония заполнила сцену, и на обязанности слушателей не оставалось никого, кроме малолетних детей, тогда на свободные места приглашались даром французы– рабочие.
Те покорно слушали, смотрели, качали головами, одни – с удивлением, другие – с тревогой. И, когда уходили, каждый любезно благодарил устроителей, произнося те русские слова, которые знал.
Или «нишево». Или «карашо».
Но в чем жизнь колонии действительно била ключом, это в политических собраниях и диспутах.
Я не буду полностью перечислять все группировки, к которым принадлежали члены колонии. Было их много, но все-таки, меньше шестидесяти, так что на каждую партию иногда даже хватало по несколько представителей.
Были тут председатели организаций и старого поколения, и среднего, и нового. Сторонники абсолютной монархии, монархии конституционной, монархии выборной, монархии легитимной; непредрешенцы правого толка, непредрешенцы левого толка; республиканцы просто, республиканские демократы, республиканцы-дирижисты[509]; христианские социалисты, социалисты просто, социалисты-меньшевики…
И какие происходили горячие диспуты! Если не накалялась, то все-таки чрезвычайно сильно нагревалась атмосфера.
Дети плакали, матери успокаивали, жены тянули за фалды своих мужей, стараясь вовремя стащить с трибуны. И среди всей этой массы разнородных председателей, секретарей и рядовых членов партий, группировок и толков, особенной монолитностью, как я ясно помню, отличалась партия «независимых либералов».
Входило в нее всего три человека – Николай Кузьмич, Федор Петрович и Иван Андреевич. Но какая была идейная спайка! Как дружно и согласно отбивались они от остальных оппонентов. Что бы не сказал, даже сгоряча, Федор Петрович, Николай Кузьмич его всегда поддерживал, несмотря ни на что. И Иван Андреевич за обоих единомышленников выступал грудью. Были они вообще дружны, как товарищи по одному полку; но помимо этого, сходились во всем идейно, чему очень способствовал ежегодный толстый журнал в шестьдесят страниц, который печатал на гектографе и выпускал в свет Федор Петрович.
Так было до последней войны. А пришла она, начались налеты, городок подвергся жестокой бомбардировке, фабрика превратилась в груду развалин. И некоторые из русских погибли, а остальные разбежались.
Уцелевшие три приятеля – Николай Кузьмич, Федор Петрович и Иван Андреевич нашли работу на заводе в Пиренеях, где не было ни одного русского. Попытались устроить балалаечный оркестр – не вышло. Пробовали организовать драматическую труппу – не наладилось дело. Но самым ужасным обстоятельством оказалось то, что негде выступать: не от кого защищать свои взгляды.
Посмотришь на одного соотечественника – единомышленник. Посмотришь на другого – тоже единомышленник.
Иногда становилось даже обидно, досадно.
И вот издал после войны Федор Петрович новый номер своего журнала. Прочел этот номер Иван Андреевич, ничего не сказал. Прочел Николай Кузьмич; как-то недовольно крякнул, тоже ничего не сказал. А затем, как-то, собрались приятели вечерком вместе, потолковали о своих местных делах, затем Иван Андреевич, вдруг, говорит:
– А знаете, Федор Петрович, я с вашей статьей о либерализме совсем не согласен. Слишком уже широко вы толкуете право каждого человека на свободу. Неограниченный либерализм всегда легко может перейти в анархизм.
– Что? Я – анархист? – вздрогнув от страха, спросил Федор Петрович.
– Я не говорю, что вы анархист. Но если развивать логически вашу мысль до конца…
Спор затянулся до поздней ночи. Иван Андреевич горячился все более и более. Федор Петрович с пеной у рта защищался. А Николай Кузьмич сначала примирял оппонентов, соглашался то с одним, то с другим, но затем, при расставании почему-то сказал:
– А вы знаете, господа. По-моему, в вашей программе есть неувязка. Посмотрите, насколько социалисты последовательнее!
Недавно мне пришлось в воскресный день случайно проезжать через одно глухое местечко на юге Франции. Вылезаю из автокара, чтобы покурить на остановке и размять ноги. И вдруг вижу: около соседнего ресторана стоит Федор Петрович.
– Вы? Каким образом?
Обрадовались мы друг другу, разговорились.
– Где служу? – в ответ на мои расспросы сказал Федор Петрович. – Здесь, на одной фирме земледельческих орудий. Два года уж как оставил завод в Пиринеях. Николай Кузьмич там остался, Иван Андреевич уехал в Париж, и что теперь с ними обоими – не знаю, давно не писали друг другу. А вы что? По делу едете, или на отдых? Может быть, сделаете остановку, поживете у меня денек, два? Скучно мне адски, никого из русских, один я, как перст, не с кем поговорить даже. И когда, знаете, приду домой, тоска. Сам с собой начинаю беседовать. Бывает, изображаю собой даже своего оппонента. Вот, хотя бы насчет будущего строя в России. Установлю положение, что республика наша должна быть демократической буржуазной. А затем тут же, взволновавшись, и возражаю себе: «позвольте, Федор Петрович! – говорю я. – Но если республика буржуазная, то значит экономика у нее бесконтрольная?» «Ну, что же, Федор Петрович, – говорю я, – извините, без управляемого хозяйства теперь не обходится ни одно государство!..» Вот так, задираю я сам себя, горячу, раскалываюсь на двое, чтобы совсем не закиснуть. И немного легче становится. Значит – как? Погостите у меня? Хоть до завтра? Не можете? Жаль. А то дружески провели бы вечерок. Ведь вы – монархист, я республиканец… Вот бы чудесно поспорили!
Вернулся я домой после этой поездки, а у меня на столе уже очередная груда наших русских газет и журналов. Из Парижа, из Мюнхена, из Соединенных штатов, из Аргентины… Читаю, просматриваю. И сколько старых и новых объединений, течений, названий.
Национальный центр. НСНП[510]. Объединение демократов. Солидаристы. САФ[511]. Прогрессивная мысль. Освободительное движение. Российские демократы. Социал-демократическая рабочая партия. Движение штабс-капитанов[512]… И еще, и еще…
Нет, видно не закиснут русские люди, сколько б их ни было в одном месте. Пусть группируются, пусть спорят, пусть опровергают друг друга.
Лишь бы больше думали и горели мыслью о родине. А если есть ереси, то что за беда?
Даже в религии – и там ереси все-таки лучше, чем полное забвение и равнодушие к Богу.
«Россия», рубрика «Маленький фельетон», Нью-Йорк, 25 декабря 1948, № 4032, с. 2–3.
Размышления
Такова общая черта человеческой психики: главное внимание юности обычно обращено к будущему, главное внимание старости обращено к прошлому.
И особенно ясно сказывается это в наших настроениях в конце каждого года: юность смотрит вперед, ждет осуществления надежд, старость оглядывается назад, подводит итоги.
Но если в былые времена старики завидовали молодым, то теперь не всегда так. Заканчивающим свою жизнь есть, все-таки, что вспомнить хорошего, начинающих, увы, не так много светлого и ясного ждет впереди.
Что сулит молодому поколению этот жуткий атомный век? Ведь, придется жить еще сорок, пятьдесят, шестьдесят лет среди беснования машин, среди бактериологических, радиоактивных и прочих угроз!
Нам, старикам, хорошо: спустимся под землю раз навсегда, начисто прекратим наслаждение цивилизованной жизнью. А сколько раз за пятьдесят будущих лет придется нашим детям лезть под землю, вылезать, опять лезть, смотреть с отвращением на небо?
И какие темпы жизни! Какие темпы!
Разумеется, комфорт жизни дойдет до небывалых размеров. Специальные атомные аппараты будут писать патентованные стихи, картины, симфонии, чтобы не было в этих произведениях ошибок. Космические генераторы мысли будут создавать философские системы, чтобы не утомлять мозга философов.
Но, увы, каждая машина мстит изобретателям за изобретение. Каждая покоренная стихия мстит за свое рабство. Ждут эти мнимые друзья – слуги удобного времени, находят его в период потемнения человеческого рассудка и совести…
И показывает тогда машина, в чем ее сущность. И вместе с нею радостно начинают истреблять своего победителя стихии:
Воздух, огонь, вода и земля.
Помню я себя, мальчиком в конце прошлого века. Смотрел в театре туманные картины волшебного фонаря – и порадовался. Присутствовал на городской площади при подъеме воздушного шара – изумлялся. Слушал звуки механического пианино – пианолы и умилялся перед величием техники.
Было это наивно, примитивно и скромно. Но зато как величественно плавно текла сама жизнь! Какой размах в сроках при создании планов на будущее.
Купили родители участок земли на Черноморском побережье. Вырубили несколько десятин зарослей, выжгли папоротник, оставили голую землю и стали на холмах разбивать сад.
– Это что? – спрашивал я, рассматривая воткнутые в землю серебристые палочки с двумя-тремя листиками.
– Эвкалиптовая аллея.
– А когда она вырастет?
– Очень быстро. Лет через двадцать. Будешь жить здесь летом на даче, гулять по этой аллее, закидывать назад голову, чтобы увидеть верхушки. А вот там – роща каштанов. Твоим будущим детям огромное развлечение – ходить внизу, собирать плоды, печь, варить. И наверху, на холме, окруженном хамеропсами, посадим мы кедр. Представляешь, удовольствие для твоих внуков – сидеть под этим великаном или бегать вокруг ствола, играть в прятки?