– Ну, как, светлый брат мой? Уснул твой старик?
– Да, уснул. Помолился Богу, успокоился. И я благословил его сон.
– А мой долго не засыпал, стонал, пока я не навеял на него видений счастливого детства.
– Да, труден путь смертных, когда Господь очищает их души для будущей радости. А, все-таки как они все жаждут земного бытия, даже печального! Как любят звуки, и свет, и движение мира. Вот, мой раб Божий на этих днях должен умереть. Но вчера он так горячо молился Творцу о продолжении жизни, что я решил помочь ему и отсрочил смерть еще на несколько лет.
– Что же ты сделал, брат мой?
– Я лишил его заработка. Пристрастие к обильной пище всегда было его недостатком. Обильная же пища уже смертельна для дряхлого тела.
– А мой старик, к счастью для него, не грешит этим. Я давно приучил его к воздержанию. Но в чем грешен он, это в частых роптаниях на свои неудачи. Если бы он знал, сколько раз я спасал ему жизнь! Как заботливо отстранял от него все опасности! Согласно с указаниями Книги Судеб должен был он умереть уже 30 лет назад, еще совсем молодым воином. Там, на родине, в тайнике у него хранилось богатство… Он стремился в это место, где его ожидала смерть от засады врагов. И мне пришлось отогнать его от собственной гибели. А во второй раз спас я его уже позже, когда стал он изгнанником. Должно было перейти к нему во владение одно жилище. Но в Книге Судеб сказано, что если питомец мой не погибнет в первый раз, то впоследствии сгорит в своем собственном доме на берегу моря через пятнадцать лет. Вмешался я опять, сделал так, чтобы переселение в дом не состоялось. И в третий раз, наконец, я также отогнал смерть. Согласно Книге Судеб, питомец мой должен был неожиданно выиграть огромные деньги, отправиться в путешествие и в далеком океане погибнуть от кораблекрушения. И я помог снова. Изменил ход колеса, заменил одну цифру другой.
– Да, великая твоя забота о твоем старике, светлый брат мой. Но что мы, духи Господни, можем сделать, чтобы люди не роптали на жизнь? Господь заповедал нам не посягать на свободу их воли и мысли. А воля человеческая затемнена телом. Мысль ограничена мозгом. И не охватить их уму всех изгибов пути на земле.
Кончалась лунная ночь. Исчезли в светлеющем небе ветви перистых туч. Недвижимое море притаилось внизу. И в ярких цветных одеждах света и воздуха к торжествующему небу поднялось солнце, окропляя лучами и воды, и землю, и все живое вокруг.
«Православная Русь», Джорданвилль, 2-15 октября 1948, № 19 (423), с. 10–12.
Наша печать(К русскому национально-народному дню газеты и журнала «Россия» 5 февраля сего года)
Как известно, мы, русские, не особенно грешим чрезмерным национальным самомнением.
Никогда до революции нельзя было встретить в русских газетах тех выражений, которыми полна западная печать: «наш национальный гений», «наш гениальный народ», «наша великая культура», «наш блестящий аналитический ум».
Наоборот. Если мы иногда говорили о себе, то главным образом для того, чтобы унизить себя и как следует выругать: «наша русская отсталость», «наша русская некультурность», «наш русский задний ум»…
Только большевики своим бахвальством уничтожили эти традиции стыдливой русской печати. И то потому только, что большевицкая власть по существу не русская, а интернациональная власть.
Скромность, конечно, прекрасное качество. Однако, правде иногда нужно смотреть в глаза. И, вот, честно смотря ей в глаза, честно, например, наблюдая лик нашей национальной зарубежной печати за все время ее страдного существования, нельзя в конце концов не сказать:
– Хороши, черт возьми, русские степи, но еще лучше рожденный этими степями сам русский человек!
Ведь вот в самом деле. В огромной массе своей бедняки мы. Большей частью – бездомные, бесправные, лишние люди для тех стран, которые нас приютили.
А пресса наша чуть ли не самая распространенная во всем мире.
Какая нация имеет свои газеты повсюду, в пяти частях света, в чужих столицах, в чужих крупных центрах, даже в некоторых чужих деревнях?
Это не удивительно, что американцы, англичане, французы издают у себя на родине тьму всяких газет и журналов. Ну, а в Болгарии до прихода большевиков была у американцев своя газета? Нет. А у нас была. А в Сербии англичане издавали свой орган? Нет. А мы целых три. А у французов выходила газета в Берлине? В Сиднее? В Харбине? В Шанхае, в Варшаве, в Сан-Франциско, в Риге, в Нью-Йорке, в Буэнос-Айресе?
А когда с востока появились наши Ди-Пи и сразу же открыли свои университеты, гимназии, консерватории, театры, сколько новых русских газет открылось? Издают их в Мюнхене, и под Мюнхеном к северу, и под Мюнхеном к югу, и в бараке номер 167, и в бараке номер 265…
И издавалась, и издаются все эти наши котидьены[515], ньюс пеперы[516], тагесблатты[517], новины[518], дневники и органи русе не на местных языках, а без всякого национального самоуничижения – на языке русском, с натуральной буквой ять, нередко даже с настоящим твердым знаком, чтобы все наши его знали и видели.
Хотел бы я знать, какой другой народ в нашем положении обнаружил бы такую потребность в печатном слове!
Ну а затем – разве ваша пресса не самая идейная среди всей прессы мира?
Что такое обычно любая средняя иностранная газета? Разворачиваешь ее, наталкиваешься в тексте прежде всего на чей-нибудь труп в чемодане, на какого-то футбольного чемпиона с выпученными глазами, на теленка о двух головах. И потом только с огромным трудом обнаруживаешь идеологию, если она вообще существует.
А у нас? У нас всюду идеология. И на первой странице, где у них принято помещать фотографии выдающихся бандитов или министров. И на второй странице, где у них боксеры бьют друг другу физиономии. И на третьей. И на четвертой.
Не для развлечения, не для послеобеденного пищеварения, не для удовлетворения любопытства к скандалам и сплетням издаются наши газеты, а для одного только: для священного высокого, важного – для священного служения поруганной родине, как бы различно ни понималось это служение той или иной газетой.
Ну а что особенно достойно удивления и уважения в нашей национальной зарубежной печати это – ее самоотверженность. Не на словах, а на деле.
Хорошо этим иностранным издателям и журналистам открывать и вести органы печати у себя дома, на родине. Кругом все – свои. Читателем может быть каждый прохожий. И всегда есть свои богатые люди, свои банки, свои крупные организации. При таких условиях, когда тебя на первых порах со всех сторон подпирают, не трудно стоять на ногах. А вот как после появления на свет стоят на ногах, если возле тебя нет ни банковской няньки, ни капиталистического дядьки, если все прохожие говорят на чужом языке, а друзья-читатели живут вразброс в одном километре один от другого?
Левым нашим эмигрантским кругам было все-таки значительно легче устраиваться и доставать на издания деньги. Беспощадно борясь с капитализмом, они быстро находили для себя капитал и не «Капитал» Маркса, за который нигде ничего не купишь, а настоящий, капиталистический, хотя и презренный. Во всех странах, на их счастье, отыскивались туземные Саввы Морозовы.
Но что касается правых эмигрантских кругов, защищающих капитализм, то их дело было значительно хуже. Никакого капитала на издательское предприятие никто из местных капиталистов им не давал.
И поэтому – обычно, за очень редкими исключениями, открывались наши национальные газеты так:
После тяжелой работы на заводе собирались единомышленники вечером у кого-нибудь из друзей, у которого было достаточно просторная комната, горячо обсуждали положение вещей, решали, что ждать больше нельзя, доставали из карманов кошельки, щупали их, заглядывали в самое дно… И вносили на первый номер газеты, смотря по месту жительства, или сто лей, или сто динар, или сто левов, или сто франков, или сто песо, или сто марок, или сто центов.
А то бывало иначе. Появлялся среди беженцев какой-нибудь безумец, никаких денег не имевший, загадочно начинал обходить типографии, оптовые склады бумаги. По вечерам после службы запирался у себя дома, что-то подсчитывал, что-то высчитывал. И, в конце концов, сгребал в кучу всякие вещи: уцелевшую цепочку от часов, запонки, костюмы, белье.
– Коленька, что ты делаешь? – испуганно спрашивала жена.
– Ничего, не беспокойся. Несу на базар. На той неделе открываю газету.
Все это было, как будто, наивно. Иногда даже смешно с точки зрения людей, слишком положительных и потому слишком пришибленных жизнью. Но проходил год, проходило два, три, десять. И точно чудом вырастали повсюду наши издания, соединяли ряды, кристаллизовали эмигрантскую массу, вызвали к жизни культурные, просветительные, благотворительные организации. И упорно, настойчиво идет к своей цели русская пресса, тревожа совесть иностранцев, поддерживая в своих соотечественниках надежду на конечную нашу победу, непоколебимую веру в Россию.
Что такое все эти западные писатели, журналисты? Просто профессионалы, устраивающие личное благополучие так же, как и работники других доходных профессий. А что такое издатели? Прежде всего коммерсанты. По существу, не все ли равно каждому из них – сделаться в мечтах своих королем нефтяным, мануфактурным, свиным, или королем печатного слова?
А наши национальные журналисты и наши национальные издатели в общей массе своей не только не коммерсанты, не буржуазные профессионалы, не короли идейной промышленности, а наоборот: нечто вроде монашеского ордена.
Монахи не только по внутреннему горению перед Господом Богом, но нередко даже по внешнему виду.
Взглянешь на иного из наших издателей, на его изможденный облик и думаешь: