После этого письма посыпались уже и другие. Одним знакомым нужна целая вилла для семьи в семь человек. Другим – не целая вилла, а только верхний этаж. Третьи просят, чтобы нашли им две комнаты с кухней, обязательно среди леса; четвертые – три комнаты с кухней и с ванной, но вдали от леса, чтобы не было комаров…
И все эти письма стали мы получать уже с начала мая. Все наши приятели, понятно, милые люди… Всем хотелось бы помочь, доставить удовольствие. Ну, а вы знаете, какой обязательный человек мой Иван Петрович. С мая месяца стал он носиться по горам, по долинам, поднимался на перевалы, спускался в ущелья. Посвящал он этим поискам не только свободное время, но иногда даже пропускал рабочие часы. Раздавал он повсюду задатки, писал ответные письма, прилагал к письмам чертежи отелей, вилл, изображал топографию местности…
– Ваня, – предупреждала я его. – Смотри, не переутомись. Ведь ты, наверное, уже потерял около десяти килограммов!
– Ничего, – отвечал он, – осенью отъемся. А людям нужно же дать возможность отдохнуть! Ты думаешь легко круглый год жить в душном Париже?
Прошел месяц… Наступил июнь. Конец июня… И от многих стали поступать новые письма:
«Сообщите в отель, что мы от комнаты отказываемся; решили ехать на океан. Уверены, что отель вернет вам ваш задаток. Извините за напрасные хлопоты.» «Дорогой Иван Петрович! Передайте виллу кому-нибудь другому, сейчас это легко сделать, так как есть масса желающих. А мы не приедем: для нас 1200 метров слишком высоко, моей Танюше выше 500 жить нельзя из-за сердца.»
Стал опять носиться по горам и по долинам Иван Петрович. Отказывался от задержанных комнат и вилл, скандалил, спорил, напрасно требуя возврата задатка. Потерял еще кил пять, если не семь. А наступил месяц июль, и началось самое страшное.
Стали уже лично приезжать к нам друзья и временно останавливаться, чтобы подыскать на месте что-нибудь подходящее.
Сначала прибыла моя подруга по гимназии, художница. Ей нужна была для ее пейзажей комната с большой панорамой. Прожила она у нас две недели, я готовила ей обед, ужин; муж покупал ей хлеб, молоко, приносил воду… Не найдя панорамы, уехала она, а вместо нее прибыли бывшие друзья из Болгарии – муж, жена и ребенок. Так как в наших двух комнатках только две кровати, то я спала вместе с женой, ребенок с ее мужем, а мой муж – на кухне, прямо на полу. После этого неожиданно проездом нагрянула семья уже из пяти человек: трое взрослые, двое детей. Я готовила на всех, Иван Петрович до начала службы ходил на базар, растапливал плиту, колол дрова, приносил воду… На полу кухни спала уже я, а муж нашел себе место в хозяйском сарае, где помещались корова, козел и коза. Однажды на рассвете козел так сильно боднул спящего Ивана Петровича в голову, что он два дня лежал, не ходил на работу… Ну, а к августу началась обратная тяга знакомых. Опять была проездом художница, опять друзья из Болгарии, опять семья в пять человек. Проехало еще несколько случайных приятелей мужа, уже по одиночке… Все они за лето поздоровели, загорели, окрепли. Приятно на всех было смотреть. Ну, а что касается нас с Иваном Петровичем, то…
Вера Васильевна хотела продолжать. Но в это время с верхнего этажа спустилась горничная и подошла к нам.
– Вам что, Одетт? – спросила по-французски Вера Васильевна.
– Мадам… – нерешительно произнесла она. – Может быть вы подниметесь к себе? Ваш муж позвонил мне и потребовал, чтобы администрация сняла водосточную трубу, проходящую около вашего окна. Он говорит, что по этой трубе к нему могут влезть какие-то гости из Парижа…
«Россия», Нью-Йорк, 7 октября 1950, № 4478, с 3.
Федорыч
В этом году летний сезон у нас, на Лазурном берегу, затянулся.
Погода стоит жаркая; ясное небо упорно гонит от себя тучи, выползающие из-за гор с намерением навести панику на засидевшихся гостей из разных уголков Франции; солнце не жалеет своего топлива для поджаривания на пляже голых человеческих тел; море – чудесное, ласковое, щедрой рукой распускающее в воде густую синьку, чтобы придать купающимся свежий незаношенный вид. И какая торопливая радость, даже нервность у всех, приехавших сюда отдохнуть во время короткого отпуска!
Кто работал зимой головою, тот сейчас усиленно работает на горных дорогах ногами; кто весь год сидел, тот не присядет; кто, наоборот, весь год сбивался с ног, тот лежит неподвижно на берегу, как выброшенная прибоем медуза, и только шевелит своими конечностями.
На вилле, где находится наш уютный русский пансион, во время завтрака и обеда шумно и весело. В столовой расставлены отдельные столики, но это не мешает всем быстро перезнакомиться. Любимец всего пансиона у нас – Федорыч, бывший ефрейтор, теперь уборщик в одном из санаториев в Савойе. Федорыч малоросс, и потому, несмотря на природный юмор, человек положительный, серьезный, знающий цену себе. Он каждый год ездит сюда в отпуск наравне с настоящими полковниками и инженерами и отлично понимает, что достоинство человека зависит не от чина или ранга, а от добросовестности в исполнении служебного долга.
– Ну, Федорыч, скажите, какое к вам отношение в санатории со стороны начальства? – спрашивают его соседи по столику.
– Да що там… – солидно отвечает Федорыч. – Мэнэ наш дилехтор любить и уважае. Бо я николи ничего не возьму. Хочь лежит тысяча хранков. Одного разу он мэнэ говорить: чого ты, Теодор, в Россию не йидешь? А я кажу: ты того не бачишь, що у мэнэ було! А кони у тэбэ були? А коровы були? А свыни були? Ось! Так вин мэнэ тэпэрь уважае, и я з ным на «ты»… Так йому и кажу: «тю».
– Ну, а как к вам относятся низшие служащие?
– Да как… Там, где я работаю, в санатории, усе монашки прислужують. То я, як що не в порядке, то их як зачну ругать! На усих языках – и по-русски, и по-хранцюзски, и по– немецьки. Так воны, тии святии, – запруться себе в комнатах, тай хрестятся! А мены дылехтор наш каже: «Ты их, Тео, ругай, але так, щоб больные не чули».
Прожил Федорыч в этом году, как всегда, почти весь свой трехнедельный отпуск на нашем берегу тихо, чинно, благородно; купался вовсю: и впрок, вперед, и за прошлое время – назад; танцевал, ел мороженое, принимал участие в общих прогулках; был со всеми в милых отношениях. И, вдруг, однажды увидели все, как бывает он грозен, когда кто-нибудь оскорбит его, а особенно – заденет его национальную честь.
Проездом из Италии остановился у нас в пансионе на несколько дней один русский молодой инженер, большой поклонник итальянского искусства. Как человек интересный, словоохотливый, он быстро завладел всеобщим вниманием и сразу же вызвал в Федорыче некоторую неприязнь.
– Брехунец! – презрительно решил Федорыч. И постепенно замкнулся в себе. Перестал за завтраком, и за ужином громогласно рассуждать о России, о большевиках, о своих туберкулезных больных. Угрюмо сидит за столом, иронически слушает, как стрекочет новый пансионер.
А тот, действительно, каждый раз за едой произносит панегирики по адресу Италии. Он, оказывается, без итальянского воздуха и итальянского неба просуществовать больше года никак не может. Без Италии ему жизнь не в жизнь, радость не в радость. Ему нужны эти самые флюиды, утонченные эстетические эманации, мистические незримые волны…
– Хм, – издавал краткий саркастический звук Федорыч после каждой подобной восторженной речи. Но в разговор, все-таки, не вмешивался, особенно когда дело шло о флюидах. И так продолжалось до тех пор, пока наш эстет не разразился чересчур пышной речью об исключительности итальянского гения.
– О, расскажите, какие наиболее гениальные вещи вы видели там? – стала просить его одна дама. – Я вчера уезжала на целый день, не слышала…
– Какие? Да все гениально! Каждый мастер по-своему… Что может быть, например, прекраснее Мадонны Джованни Беллини в Венеции. Или «Тайной Вечери» Леонардо да Винчи в Милане, в монастыре Санта Мария делле Грацие? Какая перспектива! Какое волшебство глубины! А Флоренция? Без Флоренции я не мыслю Италии, без Италии я не мыслю Флоренции. Эти замечательные барельефы Донателло, эти «Певцы» Лукка делла Роббиа! А Персей, держащий в руке голову Медузы, работы Челлини в Лоджа дей Ланци? А галерея Уффици? Одно чудо за другим, один шедевр рядом со следующим. Боттичеллиевская Мадонна с Младенцем, держащим гранат, окруженным сонмом Ангелов… Мадонна дель Карделлино Рафаэля… Мадонна Корреджо… Мадонна Гирландайо. Мадонна фра Анджелико с двенадцатью Ангелами… А перейдите в галерею Питти – и новое очарование, новый трепет в душе. Мадонна дель Грандука, Мадонна сидящая – делла седиа или седжола. Иоанн Креститель или Мадонна дель Сарто. Давид Микеланджело. Мадонна Чимабуэ… Фрески Гирландайо для семьи Торнабуони…
– Буде! – поднявшись с места, грозно воскликнул, вдруг, Федорыч. – Не могу боле! А ну, кажите мени, молодой чоловик: а вы у Киеви були? Так от, як не були, так и молчите! Италия та Италия! А поизжайте по усим монастырям та подивитесь – а потом скажете! Я не могу, в мэнэ болыть, коли прынижают Россию! – ударяя себя в грудь, продолжал Федорыч. – Чого вы хфалите усе Италию? Вы – русский чоловик, а у голови – Италия та Италия, Македона та Македона! Понамалевали голых богынь – тай все! Тай ще похфаляються! А я не могу, в мене болить, – снова ударил себя в грудь Федорыч. – Я теж в Серьбии був, у Болгарии був, в Югославии був, – а я николи не хвалю, бо дай, Боже, щастя России! Ось у нас, на Полтавщини, помещик церкву построив – та що? Так сто лет тая церква стоить, а ни одна краска в ней не слизла, от! А вин каже: Италия!
На следующий день Федорыч уехал. На целые сутки раньше, чем предполагал. Уезжал он грустный, задумчивый, как будто слегка обиженный. Но попрощался со всеми дружески, исключая итальянского гостя, которого обошел сторонкой, будто-то бы не заметив.
– В будущем году приедете? – спросили его.
– А кто его знае! – печально ответил он.
Милый Федорыч. Хотел бы я еще раз встретиться с ним, пожать его благородную руку.